Максим Кантор: Атака легкой кавалерии

Мастерская на четвертом этаже, но лифт всегда занят: темные (во всех отношениях) личности, у которых офис на третьем, вечно грузят в лифт какие-то тяжелые свертки. Им говоришь: «Вы, ребята, скоро?» — «Oh, — говорят, — man, одну секунду, just a sec, man» — теперь все говорят sec вместо second. По-моему, противно. Я поднимаюсь по железной лестнице, прохожу длинным коридором до своей двери, долго стучу каблуками по железному полу, толкаю железную дверь, а когда вхожу, с порога уже предлагают чай: мои печатники всегда приходят раньше. У них уже на столе и чай, и молоко, и бутерброды.

Я работаю с Мэлвином Петтерсоном и Колином Гейлом, это отличные мастера. Кроме них, с нами работает превосходная девушка Мэган Фишпул, а иногда помогает Доменик Фергюсон-Ли из соседней мастерской. Они все отличные ребята, главный среди них — Мэлвин.

Помимо того, что он знает все про офорт, Мэл еще и классный рисовальщик котов: он может нарисовать кота спереди и сзади, в ракурсе сверху и снизу, он выпустил книгу «Кошки. Как рисовать их» — и книга выдержала три издания. Еще он бывший рыбак, родом из рыбацкого города Гримсби. Еще он бывший штангист — он и сейчас спокойно относит офортный пресс на второй этаж нашей студии. А еще он похож на огромного лысого Винни Пуха и все время ест. Если хочешь сделать Мэлу приятное, надо спросить его, как он провел выходные.

—  I was in Grimsby, Max.

— Visiting your wife?

— Тhat's right.

— You had a family dinner I suppose.

— Yeаh, Max, indeed. We had indeed.

—  And how was your meal?

Мэл отвечает с чувством, с очень сильным чувством.

— Beautiful! It was just beautiful! I am serious, Max, it was beautiful!

И он описывает жирную свиную отбивную с горошком, жареный картофель, фасоль, курочку, печенку — рассказывает, как он все это полил кетчупом и сожрал, он говорит долго, входит в детали, а пока говорит, делается понятно, что всем уже пора есть. Обычно мы ходим к Диане — некогда сочная (судя по фотографии над кассой) итальянка открыла забегаловку на перекрестке в Брикстоне. Сегодня ей уже за шестьдесят, в Англии прожила тридцать лет, Италию помнит плохо, даже спагетти не готовит — жратва традиционная: бобы, ветчина, яйца. Моим ребятам еда нравится — они склонны прощать Диане ее сомнительное происхождение, готовит она почти как настоящая англичанка. Мэл одобрительно чавкает, похлопывает Диану по плечу, называет ее «Ди».

Это редкость, чтобы Мэл снисходил до иностранцев. Вообще говоря, Мэл — типичный английский националист: он отзывается о шотландцах и ирландцах крайне насмешливо, французов презирает, а русские с евреями избавлены от его атак просто потому, что он сомневается в реальности существования этих наций. Что еврей, что марсианин — для него это какие-то несуразные понятия.Однажды я позвал ребят в Германию, во Франкфурт, на открытие своей выставки. Мэлвин сидел в аргентинском ресторане, лопал мясо — и вдруг ему пришла в голову забавная мысль, он стал хрюкать от смеха, едва не подавился.

— Что случилось?

— Просто я подумал, что мы сидим во Франкфурте, который разбомбили. И обедаем в аргентинской харчевне, а мы Аргентину тоже расфигачили. Мы всех разбомбили. Германию расфигачили, Аргентину расфигачили. Смешно, правда?

Про Россию он, впрочем, любит спросить — не потому, что интересуется судьбой демократии под гнетом ГБ, а потому лишь, что любит русскую водку. Слово «Россия» он произносит на северный манер (вообще, говорит со страшным северным акцентом)  — «Рушиа», а не «Раша», как прочие британцы. Он, впрочем, говорит «бус» вместо «бас», и «пунд» вместо «понд».

— Макс, ты опять не привез нам настоящей рушен водка?

— Мэл, — объясняю я, — русская водка продается здесь в Лондоне на каждом углу.

— Э нет, это не такая. Вы хорошую себе оставляете.

Я объяснял Мэлвину много раз, что русские для себя как раз делают все самое худшее, а лучшее отдают в Европу. Но Мэл не верил. Он считал, что я жадный. Однажды я купил литровую бутылку «Русского стандарта» в аэропорту.

Прилетел в Хитроу, приехал на Coldharbour lane, поднялся на четвертый этаж. Ребята как раз печатали мою серию офортов «Метрополис», посвященную истории западной идеологии. До этого я делал серию «Пустырь» — про Россию. И Мэлвину, и Колину очень нравились мои карикатуры на русскую действительность. Насмешки над Британией им казались значительно менее уместными. Однако они работали, печатали серию — когда я вошел, оба были уже измазаны краской.Я поставил бутылку на стол. Мэл оживился.

— Настоящая рушен водка?

— Да.

— Из Рушиа?

— Прямо оттуда.

Он налил себе немного в стакан, выпил.

— Beautiful! Just beautiful!

Он еще налил — примерно треть стакана. Выпил.

— I can drink it like water. Потому что это настоящая чистая рушен водка. Могу ее пить как воду.

И опять потянулся к бутылке.

— Мэл, — сказал я ему, — не надо больше. Еще день на дворе. Давай лучше работать, а вечером разопьем бутылку.

— Глупости, — сказал огромный лысый Винни Пух, — это не водка, а вода. Я могу выпить эту рушен водка — и потом буду работать. На меня не действует рушен водка.

— Мэл, — сказал я, — потом ты будешь пьяный.

— Я? После этой воды? После рушен водка? Я могу выпить всю эту бутылку за пятнадцать минут.

— Ты сошел с ума.

— Я сошел с ума? Я?

Надо сказать, что авторитет Мэлвина в нашей мастерской огромен: и Колин Гейл, и Доменик Фергюсон-Ли, и Мэган Фишпул прислушиваются к его словам.

— Он может, — сказал Колин. — Мэлвин это сделает легко. Easy.

— Он выпьет эту бутылку и пойдет потом в паб, — сказал Фергюсон-Ли, гордясь своим старшим товарищем.

А Мэган сказала:

— He is going to drink it all and nothing will be in his shoes.

Идиомы я не знал, но смысл понятен — дескать, ничего не попадет ему в башмак, все до капли вылакает, ему это раз плюнуть.

— Давайте сначала поработаем, — сказал я.

— Карикатуры на Британию рисовать будешь? Сначала я выпью эту рушен водка, а потом стану печатать твои карикатуры.

Мэл предложил заключить пари. Зачем я принял это идиотское пари, теперь уже не могу сказать. Однако ударили по рукам. Мэл сел на железный стул посреди мастерской, поставил перед собой бутылку, взял в руки стакан, налил его до краев.

Первый стакан он выпил легко. Вытер губы, победительно осмотрелся. Колин, Мэган и Доменик глядели на него с обожанием. Мэл налил второй стакан, медленно перелил водку в себя. Лицо его приняло сосредоточенное выражение, набрякли вены на висках. Стало заметно, что питье водки не только удовольствие, но в известном смысле еще и работа. Впрочем, такому богатырю эта работенка нипочем.Он налил третий стакан.

— Может, не надо, Мэл? — спросил я.

Мэлвин посмотрел на меня и ничего не ответил. Подозреваю, что в тот момент он подумывал о том, чтобы отказаться, но гордость англичанина пересилила чувство опасности. Он пил медленно, в три приема. Но выпил. Лицо его сильно покраснело — как-то сразу вдруг сделалось бордовым. Он тяжело дышал. Он уже выпил примерно граммов шестьсот — достаточная доза для любого. Оставалось четыреста граммов.

— Может, не надо?

Есть такое трагическое стихотворение, классика английской поэзии, называется «Атака легкой кавалерии под Балаклавой». Бессмысленный героизм, обреченность и никому не нужная жертва — вот что описал Альфред Теннисон, и, видимо, ему удалось выразить типично английский набор страстей, поскольку именно этот тип трагедии, произошедшей от исполнения бессмысленного долга, и разворачивался на наших глазах. Каждый, кто знаком с бессмертными строчками Теннисона (неважно, в переводе или в оригинале), помнит, что «сытые челюсти смерти» не выпустили никого — кавалеристы скакали навстречу чугунным пушечным жерлам, зная о своей участи заранее. Они были обречены, но не отступили: на бессмысленную смерть их гнал долг. Нечто схожее читалось в выпученных глазах Мэлвина — он знал, что обречен, но пил. Он смотрел прямо перед собой, дышал со свистом, стакан в руке покачивался. Колин заботливо наполнил ему стакан.

— Давай, старина, действуй. Go ahead! Прикончи эту бутылку!

Говорят, что французский генерал Боке, глядя со стороны, как «шестьсот храбрых» несутся навстречу картечи, воскликнул: С'est magnifique, mais ce n'est pas la guerre!  («Это прекрасно, но это не война!»). Точно так же воскликнул бы он, глядя на одержимое лицо Мэлвина Петтерсона, идущего навстречу судьбе, но не бросившего стакан. Это прекрасно — но какое отношение это имеет к выпивке?! Честь англичанина была на карте. Тот зловещий эпизод Крымской войны случился именно потому, что бригада легкой кавалерии состояла сплошь из аристократов — и отступить они не могли: честь не позволяла. Вот и скакали прямо на пушки, и их расстреливали в упор. There is no choice but to obey — это сказано именно тогда, именно по этому поводу. Нет выбора, только подчиниться долгу — красиво, не правда ли?

Мэлвин поднес стакан к губам.

Выпить литр жидкости, в принципе, можно — здесь нет ничего особенного: почему бы не выпить то, что течет и перетекает из одной емкости в другую? В сущности, речь идет просто о том, чтобы перелить жидкость из одного сосуда в другой. В данном случае жидкостью была водка — Мэлвин перелил в себя еще двести граммов водки. И с каждой каплей, проникающей в его тело, он делался все более и более страшен. Он стал цвета кремлевской стены. Глаза его были безумны.

— Осталось целых четыре минуты, — сказал заботливый Колин, — мы сделали эту водку только так! Just like this! — забавно, что по-английски это глупое выражение звучит так же точно, как и по-русски.Колин налил стакан, вложил его в руку Мэлвина. Толстые пальцы Мэла сошлись на стакане, он мог держать его сам.

— Это последний стакан. Вперед! — сказал Колин.

— Не надо, — сказал я.

Но Мэлвин не слышал ничего. К тому моменту он уже ничего не соображал и действовал автоматически, ведомый лишь представлениями о достоинстве англичанина. Так и лорд Кардиган вел своих кавалеристов на пушки уже тогда, когда вестовой Нолан попытался развернуть бригаду вспять. Нолан погиб, Кардиган погиб, и Мэлвин Петтерсон был тоже на краю гибели.Он выпил последний стакан. Пальцы разжались, стакан упал на пол.

— Видишь, — сказала Мэгон, – дело сделано.

— Как ты, Мэл? — спросил Доменик. — Порядок?

На мгновение всем померещилось, что и правда порядок. Все-таки Мэлвин такой огромный, такой победительный. И вообще, Британия — владычица морей.

Мэл сидел не шевелясь — огромный, толстый, красный, с выпученными глазами. Он дышал и молчал. Смотрел перед собой — и ничего не видел. Потом сделал рывок.

Не понимаю, зачем и куда он стремился. Рванулся со стула вперед всей своей огромной неуправляемой тушей. То был трагический бросок — все равно как атака на жерла пушек. Огромное тело Мэлвина взметнулось, но ноги подвели; ноги подкосились, и Мэлвин с маху воткнулся лысым теменем в железный пол.

Тащить его по коридору и вниз по лестнице было непосильной работой, вчетвером еле справились. Дотащили бесчувственного Мэлвина до туалета, свалили тело под раковиной, обрызгали его водой. Он лежал неподвижно, кровь текла из разбитой лысой головы. Приехала «скорая», его откачивали, вставляли какие-то трубки в гортань, давали рвотное. В себя Мэлвин пришел через три часа. Полежал в туалете, потом с нашей помощью встал.

Темные соседи по зданию разрешили воспользоваться лифтом. Мы подняли Мэла в мастерскую, вели его по коридору под руки.

Он сел на свой стул (надо сказать, у него есть особый стул, не всякий стул выдержит такую фигуру), огляделся. Видно было, что он силится понять, что произошло. Колин и Мэган заботливо заглядывали ему в лицо, щупали пульс.

В комнате тем временем стало темнеть. Вечерело. День пропал.

Взгляд Мэлвина постепенно наполнился смыслом. Он увидел пустую бутылку, кое-что вспомнил. Обратился к нам.

— This Russian vodka, I tell you. – Это русская водка, скажу я вам.

И ничего больше не добавил.

Прошу не считать данную историю рекламой «Русского стандарта». Сам я водку терпеть не могу, пью только красное вино.