Рациональная протестантская модель у нас не работает

Ведь при всем могуществе «невидимой руки свободного рынка», как говорит Фукуяма в статье The End of History?, опубликованной в 1989 году в журнале The National Interest, «на что именно общество решит выделить 3 или 7 процентов своего валового национального продукта — на оборону либо на нужды потребления — есть вопрос политических приоритетов этого общества, а последние определяются в сфере сознания».

С учетом влияния общественных идей на формирование экономических моделей вопрос, что происходит сегодня в экономике и что делать, предполагает новые варианты ответа. И не надо забывать, что последние 100 лет экономисты в значительной степени находятся, как ни странно, под материалистическим влиянием Маркса (который все четко объяснил про базис и надстройку). Как заявил в нашей дискуссии о возможной смене экономической модели латентный марксист Андрей Шмаров: «"Нет такого преступления, на которое не пойдет капитал ради 200% прибыли" (Маркс). Уже лет 20 морочат голову людям Глобальным договором ООН, парадигмой устойчивого развития, отчетностью по стандартам GRI и даже социально ответственными банками-инвесторами. Лицемерие и басни!» Ну а вдруг все-таки не только басни?

«Интеллектуальное влияние материализма таково, — отмечает Фукуяма, — что ни одна из серьезных современных теорий экономического развития не принимает сознание и культуру всерьез, не видит, что это, в сущности, материнское лоно экономики».

Давайте примем логику культового политолога и посмотрим на экономику с предположением, что идеи, существующие в обществе, являются не надстройкой, а базисом. Непривычно. Но зато очень интересно. Оценить процесс глобально — отдельная большая работа, ограничимся тем, что происходит в России с учетом, конечно, того, что и в этом случае оценки представляют собой не всесторонний анализ, а лишь догадки.

И речь тут не о любимом досуге интеллектуалов — попытке определить национальную идею. Из этих обсуждений за последние 150 лет стало ясно одно: западный путь экономического развития, определенный идеями протестантской культуры, в России не приживается. Не принимается обществом. Этот вывод — отправная точка наших «идеалистических» рассуждений о судьбе экономических теорий в России.

Но хотя классический капитализм не выживает в российской среде, попытки его привить все же предпринимались, и даже не в конце 80-х годов с горбачевской перестройкой, а несколькими десятилетиями раньше: уже хрущевская номенклатура уверенно ориентировалась на потребление персональных пайков, машин и дач, закрывая глаза на развитие теневой экономики («жить самим и давать жить другим»). Фукуяма, кстати, видел одну из причин отхода соцстран в 80-х от централизованного планирования в образе мысли элиты, «решившей сделать выбор в пользу протестантского благополучия и риска и отказаться от католической бедности и безопасного существования». Однако эти идеалы и образ мысли элит не нашли понимания в обществе. В России это стало очевидно уже в конце 90-х.

Почему? А что тогда находит понимание? Какие экономические теории могут у нас прижиться? Пробуем разобраться, оттолкнувшись именно от идей.

Россия трагически пережила марксизм и отболела соответствующей идеологией. Качнувшись в противоположную сторону в 90-е годы прошлого столетия, страна предприняла попытку взрастить экономические идеи «чикагской школы», но этот опыт также оказался не очень удачным. Разговоры о каком-то третьем пути несостоятельны — за общими словами никто и не предлагал никогда конкретную модель и план действий.

Не будем обсуждать здесь и экстравагантный вариант возможности или невозможности развития государства вообще без опоры на экономическую теорию на базе, например, религии — это совершенно отдельный разговор. По мнению Фукуямы, «некоторые склонны полагать, что оживление религии свидетельствует о том, что люди глубоко несчастны от безличия и духовной пустоты либеральных потребительских обществ. Однако хотя пустота и имеется и это, конечно, идеологический дефект либерализма, из этого не следует, что нашей перспективой становится религия».

Если не «классический капитализм», то что?

Какие экономические теории могут быть органично, естественно восприняты обществом и успешно реализованы в России? Возможно, что именно те, которые учтут местную, возможно, иррациональную составляющую в мотивации труда. Так, в ходе одного из обсуждений участник проекта «Сноб» Михаил Зоненашвили привел ссылку на материал в журнале «Эксперт», где рассказывается о том, как психологи помогли создать систему мотивации работы для сельских жителей Белгородской области.

Исследования психологов показали, что «в российской провинции большинство составляют люди, которых работать не заставят ни деньги, ни власть, ни слава, потому что они им не нужны». Более того, «уклонение от активности развито тем сильнее, чем беднее живет человек». Привычные, унаследованные от СССР патерналистские настроения, естественно, также присутствуют в характеристике людей, которые «склонны снимать с себя ответственность за свою жизнь. Абсолютное большинство считает, что их личное благосостояние зависит от того, как развивается общество в целом. К противоположному мнению («при всех перипетиях нашей жизни в конечном итоге все зависит от самого человека») склонились 22 процента. 50 процентов согласились, что они «такие, какими их сделала жизнь». И только треть ссылается на собственный выбор». Дальше самое интересное: «Оказалось, что единственно значимыми вещами для крестьян являются мнение окружающих людей и искренность. Общественное мнение значимо настолько, что крестьяне не хотят об этом говорить с исследователями. Например, когда им задавали вопрос: "Вам мнение вашего соседа Васи важно?", ответ был: "Да вы что, да я его, да пошел он!" А когда спросили не его вербальное сознание, а его душу (через тесты), оказалось, что ради мнения этого соседа он готов на Луну запрыгнуть».

Досадно, что я эту статью пропустил в свое время. Именно в это время, работая в «Норильском никеле», я принимал участие в работе компании с профсоюзами и ко многим похожим выводам мы тогда приходили долго, интуитивно, основываясь на эмпирическом повседневном опыте, который указывает на то, что у нас в стране материальная мотивация труда имеет пределы. В этом Россия, кстати, не одинока — исторически схожа с католической Европой. Макс Вебер начинает «Протестантскую этику и дух капитализма» как раз указанием на различия в экономической деятельности протестантов и католиков, подытоженные в пословице «протестанты славно вкушают, католики мирно почивают». Вебер отмечает, что в соответствии с любой экономической теорией, по которой человек есть разумное существо, стремящееся к максимальной прибыли, повышение расценок должно вести к повышению производительности труда. Однако во многих традиционных крестьянских общинах это дает обратный эффект — снижение производительности труда: при более высоких расценках крестьянин, привыкший зарабатывать две с половиной марки в день, обнаруживает, что может заработать ту же сумму, работая меньше, и так и поступает.

Протестантские идеалы ценности достатка и денег, дающих этот достаток, у нас, как видно из повседневной жизни, не воспринимаются и ведут не к росту производительности труда, а к его немотивированности по причине отсутствия иных, близких по духу идеальных целей. Одно из следствий этого — распространение коррупции, ставшей в условиях недостаточной мотивированности к труду одним из способов достижения достатка через массовое перераспределение доходов.

Возможно, России близок «католический» (по Веберу) вариант взаимообусловленности идеологии и экономического развития? Похоже, что существенное отличие российской традиции от «католического» варианта — это как раз значимость в мотивации труда уровня социальной эмпатии (возможности оценить свои действия с точки зрения общества). Как раз в эмпатической модели эффективно и органично включаются и работают показатели производительности труда, соревновательности и уровня доходов. В свое время в Норильске я даже вывел такое понятие — «поле справедливости». Пока решения и действия директората «Норильского никеля» находились в этом поле, они имели поддержку управления и трудового коллектива. При выходе из него типичной реакцией становилось скрытое и открытое недовольство и саботаж. Например, эксперимент по установке в одном из цехов металлургического производства современных систем очистки воздуха без согласования с трудовым коллективом закончился быстрой поломкой оборудования, потому что рабочие предполагали, что несправедливо потеряют надбавку за работу в сложных по экологии условиях. Еще пример: рабочие «Норильского никеля» выступили против «монетизации» выдачи льготного молока, считая справедливым и мотивирующим к работе право вместе с товарищами регулярно получать положенную «молочку».

Справедливость

Говоря проще, в России ощущается постоянный общественный «запрос на справедливость». Отсюда и популярность «понятий» и «разруливаний по понятиям», ставших уже одной из фундаментальных основ современной российской госполитики. Имиджа справедливости это госчиновникам, правда, не добавило. Проблема здесь в том, что адская смесь тяги российской бюрократии к идеалам «протестантского» капитализма (унаследованная ею от советского прототипа) и взятых на вооружение воровских по происхождению «понятий» создала систему-уродца, не способную ни к регулярной эффективности, ни к общественной справедливости.

Тем временем «запрос на справедливость» проявляется в последнее время все четче. Свидетельство — участившиеся (на фоне заявленной властью социальной стабильности) выступления граждан (из последних: Калининград, Иркутск, Владивосток) с требованиями от отмены несправедливых тарифов на услуги ЖКХ до отставки правительства.

Весьма интересно, что этот «запрос на справедливость» сегодня в полной мере соответствует предполагаемой смене парадигмы экономического развития, описанной в моей предыдущей статье (формирование экономической модели, в которой прибыль бизнеса в самой значительной степени обусловлена его «социальной акцентированностью»).

Итог такой: эффективная экономическая модель в России должна учитывать пусть иррациональный общественный «запрос на справедливость». Что это означает на практике? Это поиск взаимоприемлемых для общества, бизнеса и государства условий сотрудничества в работе по обеспечению национального экономического роста. Как «доктрина Икэды» в послевоенной Японии: по сути, общество получило социальные гарантии в обмен на усердный труд и корпоративную лояльность.

В России общество рассчитывает на удовлетворение «запроса на справедливость» и в этом случае, очевидно, легитимизирует отвечающую на этот запрос экономическую модель. Каким образом? Макроэкономическими акцентами на увеличение занятости, расширением социального обеспечения при временном отсутствии работы, развитием бытовой социальной инфраструктуры. На персональном же уровне — например, развитием коллегиальных форм разработки производственных планов и распоряжения соответствующими премиальными фондами. В социальной сфере — предложением прав в обмен на обязательства (например, родители получают социальный грант на обучение ребенка в институте при наличии как минимум «хорошистского» аттестата о среднем образовании).

Для бизнеса, как ни странно, так популярный в России «просвещенный» курсами MBA корпоративный цинизм тоже не является единственной дорогой к успеху. Буквально только что в «Ведомостях» вышла статья об основателе и президенте японской корпорации Sanrio Синтаро Цудзи (это тот самый человек, который на радость детям и для заботы родителей придумал белую кошечку Kitty). Так вот Цудзи считает, что «прибыль — это не только деньги». «Цель Sanrio, — приводит газета слова успешного бизнесмена, — не сделать ее акционеров богаче. Самое главное для нас — наши работники, на втором месте — партнеры-производители, затем клиенты, покупающие нашу продукцию, и потом акционеры — именно в таком порядке расставлены наши приоритеты». Цудзи презрительно относится к людям, для которых доходы значат больше, чем собственно то, чем они занимаются: «Я не получаю гигантской зарплаты, как американские финансисты, потому что для меня и моих партнеров на первом месте всегда стоит дружба». Россия, конечно, не совсем Япония. Но все это уже предмет совершенно отдельного разговора.