«Нос» Николая Васильевича приставить к рукам Валерия Абисаловича да талант Дмитрия Дмитриевича...

Постановка оперы «Нос» в «Метрополитен-опера» стала явлением из ряда вон выходящим — это нонсенс в истинно гоголевском духе, так как это никакая не опера вовсе. То есть все атрибуты оперы присутствуют: теноры поют, Валерий Гергиев дирижирует оркестром, однако решение столь замысловато, что спектакль превращается в грандиозный коллаж, где либретто, написанное самим Шостаковичем вместе с Евгением Замятиным, играет далеко не главную роль. Музыкальные, художественные и литературные критики в восторге от постановки и разбирают ее с точки зрения музыкальных, художественных и литературных реминисценций. Зрители в недоумении. Ничего подобного они раньше не видели.

Художественную революцию совершил художник Уильям Кентридж, который поставил оперу и создал к ней декорации. Кентридж использует сцену как огромный экран, на который проецируются слоганы, видеозарисовки, абстрактные рисунки в духе русского конструктивизма, кадры из кинохроники сталинских времен, ибо он перенес действие гоголевского рассказа во времена, когда Шостакович писал свою оперу.

Исполнители появляются в окошках или двигающихся модулях, и над ними летят во весь экран цитаты из Гоголя кириллицей: «Врете!» или «Пускаем кровь!» (в гоголевском оригинале, правда, надпись гласит: «И кровь отворяют»). Кровь, разумеется, пускают не только цирюльники — на сцене разгоняют толпу большевики в шинелях.

В недавнем выступлении Светлана Бойм говорила, что, поставив «Нос», Кентридж вернул моду на русский авангард. Сам Кентридж постарался как можно более полно истолковать свое видение «Носа» в перформансе I Am Not Me. That Horse Is Not Mine, который он представил в рамках ретроспективной выставки своих работ в MOMA . Художник объяснил, что, по его мысли, нос — это и Троцкий, оторванный от партии, и Персефона, заплутавшая в Лабиринте. Упоминается и Росинант из «Дон Кихота» Сервантеса. В опере часто возникает этот образ: огромный нарисованный нос гарцует на тощей кобылке.

По сути, опера «Нос» — это развернутый комментарий к гоголевской повести. Это размышление о власти, о толпе и о природе абсурда. Написанная Шостаковичем опера в Советском Союзе была запрещена в 1930 году. То, что ее поставили в Нью-Йорке спустя 80 лет, — пример удивительной смелости руководства «Метрополитен-опера». Естественно, не по политическим, а по коммерческим причинам: это очень литературоцентричная опера и исполняется она на русском языке. Только представьте, например, как тенор произносит нараспев фразу: «Сегодня я, Прасковья Осиповна, не буду пить кофию, а вместо того хочется мне съесть горячего хлебца с луком». (Хотя, конечно, в спинке каждого кресла есть мониторчик, где бегут субтитры — зритель всегда может подсмотреть. Однако все слоганы и надписи на сцене даются по-русски, и они не переводятся.)

Но, похоже, риск полностью оправдался: билеты на оставшиеся представления давно раскуплены.

Сцена из оперы «Нос»