Максим Кантор: Вправь, Британия!

Ко мне обратилась девушка Меган — с жалобой на коллег-печатников, на Мэлвина и Колина. Дело обычное — ей не платили зарплату. В России такое сплошь и рядом случается; прежде, кажется, шахтеры бастовали, а сейчас даже шахтеры не бастуют — какой прок бастовать? Вот и у Меган шансы бастовать были невелики — кому протест демонстрировать? Но высказаться хотелось. Мы остались с ней вдвоем в комнате, и вдруг она заговорила про деньги, резко так заговорила, с болью.

Многие люди стесняются поминать о деньгах, боятся произвести дурное впечатление, меня родители так воспитали, что про зарплату поминать неловко. Я постарался остановить Меган, предложил поговорить об искусстве. Однако Меган хотела говорить именно о деньгах — ее, как ни странно, именно этот вопрос волновал, а искусство во вторую очередь. Такое бывает с людьми, если у них нет денег; я замечал, что бедняки говорят о материальной стороне существования с увлечением. Вообще нищие — крайне меркантильные люди, есть у них такой грех. Видимо, поэтому их не часто допускают в порядочное общество.

Меган пересказала разговоры с Мэлвином. Мэл, оказывается, сказал ей, что за три месяца работы ничего не заплатит. Совсем ничего.

— Не может быть!

— Все из-за тебя, Макс.

— Из-за меня?

Я платил печатникам регулярно, раз в месяц переводил деньги за работу. А уж как они делят деньги меж собой, про это я и не думал. А тут узнал. Оказывается, глава мастерской — Мэлвин, его ассистент — Колин, а Меган с Домеником — наемные рабочие. Тот факт, что мы все вместе сидим «У Дианы», ничего не меняет в капиталистической иерархии. Мэлвин берет себе половину, Колин — 25 процентов, а Меган с Домеником делят десять процентов пополам.

— А где еще пятнадцать процентов?

— Аренда.

Что-то схожее, вероятно, ощутил и Диккенс, обозрев условия работных домов, и Радищев, когда глянул окрест себя и ужаснулся несправедливости общества. Я не думал об условиях ее труда, каюсь! Совсем не думал! Отчего-то я был уверен, что наша дружеская болтовня в харчевне, наши споры о Саддаме, наши вечера с чаем и пивом — все это гарантирует честность при расчетах. Меган работала больше всех, она приезжала на своем дрянном велосипеде первой и уезжала последней — а этот жирный Мэл, обжора и демагог, платил ей копейки! А потом и вовсе перестал платить. Мы ходили каждый день в харчевню к Диане, Мэл лопал сардельки и читал Sun, а тем временем вот что творилось! И тут я вспомнил, что последнее время Меган не ходила вместе со всеми на обед — у нее просто денег не было. Обеды у Дианы дешевые, фунт или два, но и этого не было.

Оказалось, что причина во мне: за три месяца я не утвердил ни одного офорта, и Мел понимал, что надо работать сверхурочно. Он решил не платить наемным рабочим зарплату.

— Мэл говорит, что ты недоволен моей работой. Разве я плохо работаю? Ты приказал, чтобы мне не платили, да?

Она работала лучше всех. Мэл, тот говорил часами по телефону и беспрестанно жрал, а Меган работала без перерывов.

Что я мог сделать? Я пошел к Мэлвину, к огромному лысому Винни Пуху, который оказался еще и капиталистом, держателем акций на мед.

Мэлвин с Колином как раз распечатали пакет с бутербродами, вскипятили чайник. Мел доброжелательно чавкал и подбородком указал на чайник: мол, присоединяйся, наливай чайку. Он был в том блаженном состоянии, которое англичане передают идиомой enjoy yourself. Скажем, дают тебе бутерброд и советуют «наслаждаться собой», то есть получать вкус от жизни. Мэл — мастер искусства enjoy yourself в окружающем мире. И Колин тоже.

Среди нашей команды только двое чувствуют себя уверенно, только двое твердо знают, что по праву топчут загаженные улицы квартала Брикстон, заплеванного криминального лондонского предместья. Эти двое счастливцев — Колин и Мэлвин. Они натуральные англичане, без примесей. Они у себя дома. Дом такой, какой есть, грязный местами, местами величественный, но это их Лондон, это их Англия. Мэл не особенно любит северный Лондон, а уж северо-западный Лондон, то есть город богатых пижонов, он презирает. Здесь, в Брикстоне, ему все по душе.

— Если жить в Лондоне, love, то в южном. I tell you.

Мэл живет недалеко от мастерской, снимает вместе с тремя музыкантами (два ударника и гитарист) дом в Пелхаме. У каждого по спальне и общая гостиная.

— Как ты с ними уживаешься, Мэл, — говорю я. — Ведь они играют на барабанах.

— Мы, англичане, — говорит Мэл значительно, — любим музыку. We really do, — Мэл внимательно смотрит на меня. Многие народы, говорит его взгляд, только делают вид, что любят музыку, а мы, англичане, любим музыку непритворно. — Honestly, Max. We do love music.

— Разве это музыка? — впрочем, про Вивальди я решил в тот раз не говорить.

— Ты слышал, как играет Саймон?

Саймон иногда к нам заходит, он производит впечатление дауна. Но, может быть, это поверхностное впечатление, не всякий человек, у которого нет лба, а во рту зубов, который матерится и играет на барабане, даун. Саймон — барабанщик. Однажды он для нас специально стучал по барабану. Очень долго стучал. Правда, он был обкуренный, и время для него текло незаметно.

— Слышал.

— Тебе не нравится? А вот мы, англичане, любим музыку.

Словосочетание «we, Britons» выскакивает у Мэла легко, употребляй кто в Москве с такой же частотой выражение «мы, славяне», его бы записали в ксенофобы. Впрочем, Мэл и есть ксенофоб. Странным образом, это никого не обижает: окружающие признают правоту Мэла, только сетуют, что не всегда подходят под его стандарты. Англия — такая страна; да, особенная, а лучше все равно нет. И оглядываются на нее с завистью прочие народы, и страдают оттого, что не англичане.

Вот в Доменике Фергюсон-Ли гуляет четвертушка шотландской крови, и это создает неудобство в разговоре. Например, когда Мэлвин хочет сказать очередную гадость о шотландцах, он прикрывает рот огромной ладонью и шепчет нам на ухо страшным шепотом, оглядываясь на Доменика:

— Шотландец падает с крыши, пролетает мимо окна кухни и кричит жене: на меня сегодня не готовь!

Колин закатывается смехом на полчаса.

— Скупердяи! Scots! Хо-хо-хо! Уроды!

— Боится, что жена лишних бобов сварит!

Доменик, конечно, все слышит, уходит в дальний угол мастерской, там страдает от своей неполноценности. Здоровенный спортсмен, игрок в регби, он переживает. Ему не приходит в голову восстать — поспорить с Мэлвином, например, о первенстве английской нации. Он просто томится.

Меня англичане в расчет вовсе не берут — смесь русской крови и еврейской для них представляется вопиющим нонсенсом. При мне они охотно ругают другие народы: ну что может возразить русский еврей, если при нем костерить ирландцев, французов, поляков, шотландцев, бельгийцев и американцев.

Поляков в Лондоне сегодня несчитано, и все на ремонтных работах, поляков не любят за их живучесть (сказалось ли здесь отношение Черчилля к Польше?). Ирландцев не любят традиционно, прежде на гостиницах писали «no black, no irish». Французов не любят за то, что они французы, — когда я завел берет, меня стали дразнить «мосье Пьер», просто потому что быть похожим на француза смешно. Бельгийцы — тупорылые, шотландцы — скупые, немцы — дураки. Словом, коренной англичанин имеет свои взгляды на национальный вопрос.

С американцами дело, конечно, обстоит сложнее. Американцы — союзники в войне с bloody bustard Saddam, и вообще с ними много общего.

Сегодня речь шла о Меган Фишпул — о нашей Меган! — и Мэл явил звериный лик британского националиста и капиталиста. Я спросил у Мэлвина, знает ли он, откуда Меган родом, знает ли он, что Меган — американка.

— Я знаю, Макс. Seriously. I'm informed.

Он сказал это с таким выражением, будто он генерал армии, а я доложил ему, что полковник Фишпул — шпион.

— Ты отличаешь англичанина от американца? — вопрос глуповатый, признаю. Я имел в виду то, что Меган уже двадцать лет прожила в Лондоне, усвоила характерный лондонский стиль: рваная юбка, шлепанцы на босу ногу. Чикагские девушки выглядят иначе, они одеваются почище. Я имел в виду то, что она разделяет их жизнь.

Мэл, когда его спрашивают об очевидных вещах (например, брать «У Дианы» одну отбивную или две), поднимает брови на круглом лысом лице.

— I do, Max. Honestly. Отличаю.

— А как отличаешь? Вот Меган работает с вами лет десять. И по-английски хорошо говорит.

—Yeah. She does.

— Но ты ее за свою не считаешь.

—Not really, Max. Она нам чужая.

— Почему, Мэл?

Мэл растерялся, повернулся за помощью к Колину. Тот пожевал губами, поразмыслил.

— Мы не можем ей до конца верить, Макс.

— Да, — сказал Мэлвин, — в этом все дело. Мы не можем ей верить.We do not trust her!

— Но почему?

— Она не англичанка.

— Только англичанам верите?

Колин с Мэлвином посмотрели на меня. Сам-то ты как думаешь? — говорил их взгляд.

— That's right, Max.

В эпоху глобализации, когда правители мира внедряют общие стандарты цивилизации, чудно было слушать такое. Да и вообще — разговор происходил в Брикстоне, не странно ли именно здесь высказывать имперские взгляды? Все-таки Брикстон — это место, где живут преимущественно неангличане. То есть, иные из этих темных людей — британцы по документам (а многие и нет, документы в Брикстоне не в чести), но по крови практически никто не англичанин. Негры с Ямайки, индусы, африканцы из разных мест Африки, поляки, кого только нет — интернациональная помойка.

Но дело было даже не в этом. О том, что он не может верить Меган, говорил тот, кто украл у девушки деньги. Но нет, и это не главное. Главным было то, что здесь, в Брикстоне, мы были окружены вопиющей, оглушительной нищетой. Она смотрела на нас изо всех щелей, из-за каждого поворота. Может быть, на Пикадилли и возникает желание провернуть выгодное дельце, облапошить партнера — но как такое может прийти в голову в Брикстоне? Как может бедняк унизить бедняка, обмануть собрата по бедности? Мне захотелось обидеть Мэлвина, сделать ему больно. Пробить шкуру Мэла непросто, но я постарался.

— Ты, Мэл, думаешь, вы прожили бы без эмигрантов? Вот ты поляков ругаешь, а ты бы пошел плитку класть в метро?

— Я не ругаю поляков, — Мэл чавкал бутербродом с тунцом. — Пусть себе кладут плитку. Не возражаю.

— Ты шотландцев ругаешь, а чей виски ты пьешь?

— А я могу без виски. Я джин больше люблю.

— Что, может, и не привозить в Англию виски?

— А может, и не привозить. Не надо к нам что попало возить.

— Вот вы держитесь за свою страну, не въедешь, визу не дадите! Думаете, отраву вам сюда завезут, да? Но трудности только для порядочных бедных людей, а для ворья — пожалуйста! Дорога открыта! Русских не пускаете? Черта с два! Ваш мэр Кэн Ливингстон разрешил всем русским бандитам и мерзавцам купить особняки за десятки миллионов. Раньше индийские раджи скупали, теперь вся русская грязь переехала в Лондон. И вы, Britons, им жопу лижете! Понял, Мэлвин? Жопу вы нашим бандюгам лижете! Посмотри на своих лордов и сэров — они все пошли в обслугу к нашему ворью!

Мэл побурел от злости.

— Никуда мы не пошли.

— Еще как пошли! Побежали! Жопу лизать вы, англичане, мастера! Вы только нищих горазды обижать! Тут вы молодцы, всех обскакали! А перед богатыми на задние лапки становитесь!

— Много ты про нас знаешь, — сказал Колин.

— Что надо, все знаю! И как ваши галеристы к нашим богатым ворам на поклон бегают, и как ваши певцы к нашим бандюгам на дни рожденья летают. Ваших англичан только рублем помани — на карачках приползут! Любую дырку до блеска вылижут!

- Не смей так говорить про Англию, Макс, — сказал мне маленький и гордый Колин.

— Негров ругаете, а вся ваша британская музыка вышла из негритянских блюзов. Своей-то у вас и нет музыки, и отродясь не было. Какая такая музыка у англичан? — я был злой и говорил резко. — Ну, хоть один приличный композитор у вас есть? Бриттен, что ли? Дрянь ваш Бриттен, мухи дохнут. А весь ваш рок и музыкой-то не назовешь. А философы у вас есть? А художники приличные? Гольбейн один, и тот немец, — Мэлвин с Колином напряглись, англичане не любят, когда с ними так говорят. — Немец, да! И нечего так смотреть, правду говорю. Люсьен Фройд — австриец. А Бейкон — ирландец. Ну, разве что Хогарт у вас был, да Констебль, но не Леонардо! Извините, дядя, Леонардо ваша нация не производит! Все сейчас носятся с вашим английским искусством, а где оно? Искусство английское — что, Херст ваш убогий?

Этот аргумент возбудил печатников, все-таки они имели дело с рисованьем, в рисованье они понимали толк.

— Херст самый богатый художник в мире, — сказал Мэл значительно.

— Самый богатый?

— Да, самый.

— А ты, вижу, деньги считать умеешь? — я уже плохо собой владел.

— I can, Max. Honestly.

— Тогда почему у девчонки деньги крадешь, сукин сын!

— Краду?

— Украл! Сука!

— Я украл? — он встал, отложив бутерброд с тунцом.

Мэл набычился и заговорил. Говорил долго. Вот ты лезешь в чужой монастырь со своим законом, говорил он, а что ты про наш монастырь знаешь? Твое какое дело, как мы деньги распределяем? Ты пришел офорты печатать, и я тебе назвал цену — верно? Ты поторговался — я тебе цену сбросил, правильно? А то, кого я найму работать, а кого уволю, — это тебя не касается, это мое дело, понял? Наш контракт в том состоит, что ты платишь за произведенную работу — а кто ее конкретно будет производить, это мне решать! Я хозяин! Захочу, детей из Индонезии к станку поставлю, вот так, понял! А чем ты больше придираешься к нашей продукции, тем больше времени мы будем работать, и тем меньше Меган будет получать! Понял? Социалист нашелся! Карл Маркс долбаный! Нет, ты, Колин, посмотри на него! Он деньги платит и еще советует, что нам с его деньгами делать! Ты, когда штаны покупаешь, тоже продавцу советуешь, куда ему твои бабки деть? Ишь, рыцарь выискался, защищает он Меган! Да я ее сейчас прогоню к чертовой бабушке — вот ты о чем подумай! И что, лучше ей станет от твоей защиты? Так она у меня стабильно 700 фунтов в месяц имеет. Плюс на почте еще 600 зашибает. Нормально девка живет, всем бы так! Было бы у нее все в порядке, она бы из Чикаго не уехала. Понял? Пусть спасибо скажет, что папа Мэл дает работу.

Он говорил и бурел, его лысая голова наливалась кровью.

Мы знакомы давно, лет десять, я знал, что оба голосуют за лейбористов. Однажды маленький и серьезный Колин сказал, что ненавидит Маргарет Тэтчер. Так и сказал: hate! Тэтчер заявила, что англичанин, который к тридцати годам не обзавелся домом и машиной — лентяй и лузер. Этих слов Колин ей простить не мог. «Я не лентяй! — кричал он. — Но у меня нет дома и машины, я не вор, как ее сыночек, торговец оружием, fucking Marc!» — «Мы никогда, слышишь, Макс, никогда не будем за консерваторов!» — говорил Мэлвин и жевал сэндвич. Потом мы не раз спорили с ними о том, что такое современная партия лейбористов. Никакого внятного суждения из их уст я не услышал — но сегодня понял, что они имеют в виду.

Мэл говорил запальчиво, совал мне в нос счета за электричество («Аренду кто платит? А свет? Кто порядок наводит?»), и, что хуже всего, я понимал, что он прав. Никакой солидарности трудящихся не существует. Есть хозяин и работник, и никогда они не будут равны. В комнату вошла Меган, встала в углу, смотрела оттуда испуганно. В этой мастерской не принято было кричать на Мэлвина, называть его сукиным сыном. Она боялась, что ее уволят.

— Успокойся, Мэл, — сказал я, — давай работать.

Пока он говорил, я понял, что есть только один выход: я должен платить Меган дополнительно, передавать ей тайком конверт, как это делают в советских учреждениях, по-другому не получится. Вот вам и ячейка общества, вот вам и походы к Диане. «Ты рядом, даль социализма», как сказал один прекраснодушный поэт.

— Давайте работать, — сказал я.

Мэл успокоился. Он понял, что победил, черты его крупного лица разгладились.

— Конечно, надо работать. Только вот допью чай, — он вернулся к бутерброду с тунцом. – Мы, англичане, умеем работать. Megan, love, давай, начинай.

Меган встала к офортному станку.

— А все-таки ты не прав, Макс, — сказала она. — Дэмиен Херст очень значительный художник. Зря в нашем мире денег не заплатят.