Максим Кантор: Вправь, Британия!

Ко мне обратилась девушка Меган — с жалобой на коллег-печатников, на Мэлвина и Колина. Дело обычное — ей не платили зарплату. В России такое сплошь и рядом случается; прежде, кажется, шахтеры бастовали, а сейчас даже шахтеры не бастуют — какой прок бастовать? Вот и у Меган шансы бастовать были невелики — кому протест демонстрировать? Но высказаться хотелось. Мы остались с ней вдвоем в комнате, и вдруг она заговорила про деньги, резко так заговорила, с болью.

Многие люди стесняются поминать о деньгах, боятся произвести дурное впечатление, меня родители так воспитали, что про зарплату поминать неловко. Я постарался остановить Меган, предложил поговорить об искусстве. Однако Меган хотела говорить именно о деньгах — ее, как ни странно, именно этот вопрос волновал, а искусство во вторую очередь. Такое бывает с людьми, если у них нет денег; я замечал, что бедняки говорят о материальной стороне существования с увлечением. Вообще нищие — крайне меркантильные люди, есть у них такой грех. Видимо, поэтому их не часто допускают в порядочное общество.

Меган пересказала разговоры с Мэлвином. Мэл, оказывается, сказал ей, что за три месяца работы ничего не заплатит. Совсем ничего.

— Не может быть!

— Все из-за тебя, Макс.

— Из-за меня?

Я платил печатникам регулярно, раз в месяц переводил деньги за работу. А уж как они делят деньги меж собой, про это я и не думал. А тут узнал. Оказывается, глава мастерской — Мэлвин, его ассистент — Колин, а Меган с Домеником — наемные рабочие. Тот факт, что мы все вместе сидим «У Дианы», ничего не меняет в капиталистической иерархии. Мэлвин берет себе половину, Колин — 25 процентов, а Меган с Домеником делят десять процентов пополам.

— А где еще пятнадцать процентов?

— Аренда.

Что-то схожее, вероятно, ощутил и Диккенс, обозрев условия работных домов, и Радищев, когда глянул окрест себя и ужаснулся несправедливости общества. Я не думал об условиях ее труда, каюсь! Совсем не думал! Отчего-то я был уверен, что наша дружеская болтовня в харчевне, наши споры о Саддаме, наши вечера с чаем и пивом — все это гарантирует честность при расчетах. Меган работала больше всех, она приезжала на своем дрянном велосипеде первой и уезжала последней — а этот жирный Мэл, обжора и демагог, платил ей копейки! А потом и вовсе перестал платить. Мы ходили каждый день в харчевню к Диане, Мэл лопал сардельки и читал Sun, а тем временем вот что творилось! И тут я вспомнил, что последнее время Меган не ходила вместе со всеми на обед — у нее просто денег не было. Обеды у Дианы дешевые, фунт или два, но и этого не было.

Оказалось, что причина во мне: за три месяца я не утвердил ни одного офорта, и Мел понимал, что надо работать сверхурочно. Он решил не платить наемным рабочим зарплату.

— Мэл говорит, что ты недоволен моей работой. Разве я плохо работаю? Ты приказал, чтобы мне не платили, да?

Она работала лучше всех. Мэл, тот говорил часами по телефону и беспрестанно жрал, а Меган работала без перерывов.

Что я мог сделать? Я пошел к Мэлвину, к огромному лысому Винни Пуху, который оказался еще и капиталистом, держателем акций на мед.

Мэлвин с Колином как раз распечатали пакет с бутербродами, вскипятили чайник. Мел доброжелательно чавкал и подбородком указал на чайник: мол, присоединяйся, наливай чайку. Он был в том блаженном состоянии, которое англичане передают идиомой enjoy yourself. Скажем, дают тебе бутерброд и советуют «наслаждаться собой», то есть получать вкус от жизни. Мэл — мастер искусства enjoy yourself в окружающем мире. И Колин тоже.

Иллюстрация: Максим Кантор

"Красные от ярости лица" из серии Пустырь

Среди нашей команды только двое чувствуют себя уверенно, только двое твердо знают, что по праву топчут загаженные улицы квартала Брикстон, заплеванного криминального лондонского предместья. Эти двое счастливцев — Колин и Мэлвин. Они натуральные англичане, без примесей. Они у себя дома. Дом такой, какой есть, грязный местами, местами величественный, но это их Лондон, это их Англия. Мэл не особенно любит северный Лондон, а уж северо-западный Лондон, то есть город богатых пижонов, он презирает. Здесь, в Брикстоне, ему все по душе.

— Если жить в Лондоне, love, то в южном. I tell you.

Мэл живет недалеко от мастерской, снимает вместе с тремя музыкантами (два ударника и гитарист) дом в Пелхаме. У каждого по спальне и общая гостиная.

— Как ты с ними уживаешься, Мэл, — говорю я. — Ведь они играют на барабанах.

— Мы, англичане, — говорит Мэл значительно, — любим музыку. We really do, — Мэл внимательно смотрит на меня. Многие народы, говорит его взгляд, только делают вид, что любят музыку, а мы, англичане, любим музыку непритворно. — Honestly, Max. We do love music.

— Разве это музыка? — впрочем, про Вивальди я решил в тот раз не говорить.

— Ты слышал, как играет Саймон?

Саймон иногда к нам заходит, он производит впечатление дауна. Но, может быть, это поверхностное впечатление, не всякий человек, у которого нет лба, а во рту зубов, который матерится и играет на барабане, даун. Саймон — барабанщик. Однажды он для нас специально стучал по барабану. Очень долго стучал. Правда, он был обкуренный, и время для него текло незаметно.

— Слышал.

— Тебе не нравится? А вот мы, англичане, любим музыку.

Словосочетание «we, Britons» выскакивает у Мэла легко, употребляй кто в Москве с такой же частотой выражение «мы, славяне», его бы записали в ксенофобы. Впрочем, Мэл и есть ксенофоб. Странным образом, это никого не обижает: окружающие признают правоту Мэла, только сетуют, что не всегда подходят под его стандарты. Англия — такая страна; да, особенная, а лучше все равно нет. И оглядываются на нее с завистью прочие народы, и страдают оттого, что не англичане.

Вот в Доменике Фергюсон-Ли гуляет четвертушка шотландской крови, и это создает неудобство в разговоре. Например, когда Мэлвин хочет сказать очередную гадость о шотландцах, он прикрывает рот огромной ладонью и шепчет нам на ухо страшным шепотом, оглядываясь на Доменика:

— Шотландец падает с крыши, пролетает мимо окна кухни и кричит жене: на меня сегодня не готовь!

Колин закатывается смехом на полчаса.

— Скупердяи! Scots! Хо-хо-хо! Уроды!

— Боится, что жена лишних бобов сварит!

Доменик, конечно, все слышит, уходит в дальний угол мастерской, там страдает от своей неполноценности. Здоровенный спортсмен, игрок в регби, он переживает. Ему не приходит в голову восстать — поспорить с Мэлвином, например, о первенстве английской нации. Он просто томится.

Меня англичане в расчет вовсе не берут — смесь русской крови и еврейской для них представляется вопиющим нонсенсом. При мне они охотно ругают другие народы: ну что может возразить русский еврей, если при нем костерить ирландцев, французов, поляков, шотландцев, бельгийцев и американцев.

Поляков в Лондоне сегодня несчитано, и все на ремонтных работах, поляков не любят за их живучесть (сказалось ли здесь отношение Черчилля к Польше?). Ирландцев не любят традиционно, прежде на гостиницах писали «no black, no irish». Французов не любят за то, что они французы, — когда я завел берет, меня стали дразнить «мосье Пьер», просто потому что быть похожим на француза смешно. Бельгийцы — тупорылые, шотландцы — скупые, немцы — дураки. Словом, коренной англичанин имеет свои взгляды на национальный вопрос.

С американцами дело, конечно, обстоит сложнее. Американцы — союзники в войне с bloody bustard Saddam, и вообще с ними много общего.

Сегодня речь шла о Меган Фишпул — о нашей Меган! — и Мэл явил звериный лик британского националиста и капиталиста. Я спросил у Мэлвина, знает ли он, откуда Меган родом, знает ли он, что Меган — американка.

— Я знаю, Макс. Seriously. I'm informed.

Он сказал это с таким выражением, будто он генерал армии, а я доложил ему, что полковник Фишпул — шпион.

— Ты отличаешь англичанина от американца? — вопрос глуповатый, признаю. Я имел в виду то, что Меган уже двадцать лет прожила в Лондоне, усвоила характерный лондонский стиль: рваная юбка, шлепанцы на босу ногу. Чикагские девушки выглядят иначе, они одеваются почище. Я имел в виду то, что она разделяет их жизнь.

Мэл, когда его спрашивают об очевидных вещах (например, брать «У Дианы» одну отбивную или две), поднимает брови на круглом лысом лице.

— I do, Max. Honestly. Отличаю.

— А как отличаешь? Вот Меган работает с вами лет десять. И по-английски хорошо говорит.

—Yeah. She does.

— Но ты ее за свою не считаешь.

—Not really, Max. Она нам чужая.

— Почему, Мэл?

Мэл растерялся, повернулся за помощью к Колину. Тот пожевал губами, поразмыслил.

— Мы не можем ей до конца верить, Макс.

— Да, — сказал Мэлвин, — в этом все дело. Мы не можем ей верить.We do not trust her!

— Но почему?

— Она не англичанка.

— Только англичанам верите?

Колин с Мэлвином посмотрели на меня. Сам-то ты как думаешь? — говорил их взгляд.

— That's right, Max.

В эпоху глобализации, когда правители мира внедряют общие стандарты цивилизации, чудно было слушать такое. Да и вообще — разговор происходил в Брикстоне, не странно ли именно здесь высказывать имперские взгляды? Все-таки Брикстон — это место, где живут преимущественно неангличане. То есть, иные из этих темных людей — британцы по документам (а многие и нет, документы в Брикстоне не в чести), но по крови практически никто не англичанин. Негры с Ямайки, индусы, африканцы из разных мест Африки, поляки, кого только нет — интернациональная помойка.

Но дело было даже не в этом. О том, что он не может верить Меган, говорил тот, кто украл у девушки деньги. Но нет, и это не главное. Главным было то, что здесь, в Брикстоне, мы были окружены вопиющей, оглушительной нищетой. Она смотрела на нас изо всех щелей, из-за каждого поворота. Может быть, на Пикадилли и возникает желание провернуть выгодное дельце, облапошить партнера — но как такое может прийти в голову в Брикстоне? Как может бедняк унизить бедняка, обмануть собрата по бедности? Мне захотелось обидеть Мэлвина, сделать ему больно. Пробить шкуру Мэла непросто, но я постарался.

Иллюстрация: Максим Кантор

"Бедные люди" из серии Пустырь

— Ты, Мэл, думаешь, вы прожили бы без эмигрантов? Вот ты поляков ругаешь, а ты бы пошел плитку класть в метро?

— Я не ругаю поляков, — Мэл чавкал бутербродом с тунцом. — Пусть себе кладут плитку. Не возражаю.

— Ты шотландцев ругаешь, а чей виски ты пьешь?

— А я могу без виски. Я джин больше люблю.

— Что, может, и не привозить в Англию виски?

— А может, и не привозить. Не надо к нам что попало возить.

— Вот вы держитесь за свою страну, не въедешь, визу не дадите! Думаете, отраву вам сюда завезут, да? Но трудности только для порядочных бедных людей, а для ворья — пожалуйста! Дорога открыта! Русских не пускаете? Черта с два! Ваш мэр Кэн Ливингстон разрешил всем русским бандитам и мерзавцам купить особняки за десятки миллионов. Раньше индийские раджи скупали, теперь вся русская грязь переехала в Лондон. И вы, Britons, им жопу лижете! Понял, Мэлвин? Жопу вы нашим бандюгам лижете! Посмотри на своих лордов и сэров — они все пошли в обслугу к нашему ворью!

Мэл побурел от злости.

— Никуда мы не пошли.

— Еще как пошли! Побежали! Жопу лизать вы, англичане, мастера! Вы только нищих горазды обижать! Тут вы молодцы, всех обскакали! А перед богатыми на задние лапки становитесь!

— Много ты про нас знаешь, — сказал Колин.

— Что надо, все знаю! И как ваши галеристы к нашим богатым ворам на поклон бегают, и как ваши певцы к нашим бандюгам на дни рожденья летают. Ваших англичан только рублем помани — на карачках приползут! Любую дырку до блеска вылижут!

- Не смей так говорить про Англию, Макс, — сказал мне маленький и гордый Колин.

— Негров ругаете, а вся ваша британская музыка вышла из негритянских блюзов. Своей-то у вас и нет музыки, и отродясь не было. Какая такая музыка у англичан? — я был злой и говорил резко. — Ну, хоть один приличный композитор у вас есть? Бриттен, что ли? Дрянь ваш Бриттен, мухи дохнут. А весь ваш рок и музыкой-то не назовешь. А философы у вас есть? А художники приличные? Гольбейн один, и тот немец, — Мэлвин с Колином напряглись, англичане не любят, когда с ними так говорят. — Немец, да! И нечего так смотреть, правду говорю. Люсьен Фройд — австриец. А Бейкон — ирландец. Ну, разве что Хогарт у вас был, да Констебль, но не Леонардо! Извините, дядя, Леонардо ваша нация не производит! Все сейчас носятся с вашим английским искусством, а где оно? Искусство английское — что, Херст ваш убогий?

Этот аргумент возбудил печатников, все-таки они имели дело с рисованьем, в рисованье они понимали толк.

— Херст самый богатый художник в мире, — сказал Мэл значительно.

— Самый богатый?

— Да, самый.

— А ты, вижу, деньги считать умеешь? — я уже плохо собой владел.

— I can, Max. Honestly.

— Тогда почему у девчонки деньги крадешь, сукин сын!

— Краду?

— Украл! Сука!

— Я украл? — он встал, отложив бутерброд с тунцом.

Мэл набычился и заговорил. Говорил долго. Вот ты лезешь в чужой монастырь со своим законом, говорил он, а что ты про наш монастырь знаешь? Твое какое дело, как мы деньги распределяем? Ты пришел офорты печатать, и я тебе назвал цену — верно? Ты поторговался — я тебе цену сбросил, правильно? А то, кого я найму работать, а кого уволю, — это тебя не касается, это мое дело, понял? Наш контракт в том состоит, что ты платишь за произведенную работу — а кто ее конкретно будет производить, это мне решать! Я хозяин! Захочу, детей из Индонезии к станку поставлю, вот так, понял! А чем ты больше придираешься к нашей продукции, тем больше времени мы будем работать, и тем меньше Меган будет получать! Понял? Социалист нашелся! Карл Маркс долбаный! Нет, ты, Колин, посмотри на него! Он деньги платит и еще советует, что нам с его деньгами делать! Ты, когда штаны покупаешь, тоже продавцу советуешь, куда ему твои бабки деть? Ишь, рыцарь выискался, защищает он Меган! Да я ее сейчас прогоню к чертовой бабушке — вот ты о чем подумай! И что, лучше ей станет от твоей защиты? Так она у меня стабильно 700 фунтов в месяц имеет. Плюс на почте еще 600 зашибает. Нормально девка живет, всем бы так! Было бы у нее все в порядке, она бы из Чикаго не уехала. Понял? Пусть спасибо скажет, что папа Мэл дает работу.

Он говорил и бурел, его лысая голова наливалась кровью.

Мы знакомы давно, лет десять, я знал, что оба голосуют за лейбористов. Однажды маленький и серьезный Колин сказал, что ненавидит Маргарет Тэтчер. Так и сказал: hate! Тэтчер заявила, что англичанин, который к тридцати годам не обзавелся домом и машиной — лентяй и лузер. Этих слов Колин ей простить не мог. «Я не лентяй! — кричал он. — Но у меня нет дома и машины, я не вор, как ее сыночек, торговец оружием, fucking Marc!» — «Мы никогда, слышишь, Макс, никогда не будем за консерваторов!» — говорил Мэлвин и жевал сэндвич. Потом мы не раз спорили с ними о том, что такое современная партия лейбористов. Никакого внятного суждения из их уст я не услышал — но сегодня понял, что они имеют в виду.

Мэл говорил запальчиво, совал мне в нос счета за электричество («Аренду кто платит? А свет? Кто порядок наводит?»), и, что хуже всего, я понимал, что он прав. Никакой солидарности трудящихся не существует. Есть хозяин и работник, и никогда они не будут равны. В комнату вошла Меган, встала в углу, смотрела оттуда испуганно. В этой мастерской не принято было кричать на Мэлвина, называть его сукиным сыном. Она боялась, что ее уволят.

— Успокойся, Мэл, — сказал я, — давай работать.

Пока он говорил, я понял, что есть только один выход: я должен платить Меган дополнительно, передавать ей тайком конверт, как это делают в советских учреждениях, по-другому не получится. Вот вам и ячейка общества, вот вам и походы к Диане. «Ты рядом, даль социализма», как сказал один прекраснодушный поэт.

— Давайте работать, — сказал я.

Мэл успокоился. Он понял, что победил, черты его крупного лица разгладились.

— Конечно, надо работать. Только вот допью чай, — он вернулся к бутерброду с тунцом. – Мы, англичане, умеем работать. Megan, love, давай, начинай.

Меган встала к офортному станку.

— А все-таки ты не прав, Макс, — сказала она. — Дэмиен Херст очень значительный художник. Зря в нашем мире денег не заплатят.