Максим Кантор: Бог из машины

Даже у членов Политбюро, думаю, не было таких автомобилей. Я увидел из окна мастерской, как белая машина въехала к нам во двор — причем машина начиналась в одном окне, а заканчивалась в другом.

Это был кабриолет — кабриолет в Москве 1988 года! — и на шофере, кажется, была бордовая ливрея и фуражка с околышем. На широком заднем сиденье находился сам Мендоса, а по бокам от него две барышни — длинноногие, с локонами, с огромными глазами, с прогрессивными взглядами.

Голова шла кругом. Так вот работаешь, малюешь картины, ждешь признания, тебе уже 30 лет, вокруг тоталитаризм, надежды нет никакой, а потом — раз, и приезжает белый кабриолет с таким вот Мендосой и такими вот барышнями. Они пришли ко мне в грязную мастерскую на Трехпрудном, чтобы я показал им картины. Барышни шелестели платьями, на Мендосе был ослепительный белый костюм. Мендоса был высок, жилист, быстр. Он двигался по мастерской грациозно и небрежно, не боялся испачкаться краской, он улыбался, и его зубы сияли.  И в руке он держал бутылку шампанского.

Я почувствовал, что я великий художник.

Так вот и к Пикассо в мастерскую приезжали ценители. И мужчины тоже несли шампанское, а женщины шелестели платьями. Вот он пришел, коллекционер, настоящий богатый коллекционер — началась новая жизнь! О, я не боюсь вас больше, проклятые советские держиморды! У меня есть Мендоса!

То, что Мендоса очень богат, было очевидно. Во-первых, машина. Таких машин я сроду не видел, даже в кино. Потом барышни. Это были особенные барышни, не то, что мои тогдашние подруги — девушки в застиранных свитерах. Теперь в Москве на презентациях можно встретить таких удивительных барышень, они обычно выходят замуж за прогрессивных людей и шелестят платьями на загородных виллах, а тогда их совсем не было. Они были русскими, но сказали, что живут в Париже, — сказали об этом как-то вскользь, между прочим. Поинтересовались, где живу я, сочувственно покивали. А мы, говорят, в Париже живем. Тогда еще не употребляли выражения Global Russian, но это были именно они — те, для кого земной шар уже распахнул объятия.

Барышни в шелестящих платьях, белый кабриолет, белый костюм, белая улыбка — Мендоса показал мне в считаные мгновения другую жизнь, свободную, легкую. Я смотрел на Мендосу, как на картину Рембрандта — се человек! Это вам не секретарь живописного отделения Московского союза художников, это вам не работник Минкульта! Те ходили в мерзейших фанерных пиджаках, и жены их платьями не шелестели. Проклятые большевики! Как я ненавидел их и их подлую лицемерную идеологию! Хотите уравниловки? Желаете всех под одну гребенку? Не выйдет! Теперь они не дотянутся до меня! Пробили часы истории, и автомобиль с Мендосой въехал в мой мир.

Я ставил на мольберт картины, а Мендоса, прихлебывая шампанское, смотрел. В ту пору основным содержанием подпольного искусства была борьба с коммунистическим режимом — вот и я тоже писал краснокирпичные бараки и рисовал портреты заключенных.

Мендоса сочувственно разглядывал мои холсты.

Иногда задавал точные вопросы.

— Это кто? — показал пальцем на человека в полосатой робе.

— Заключенный.

— Его арестовали?

Я пускался в длительные объяснения. Мой герой не уголовник, нет! Видите ли, в тюрьмы попадали не только преступники, часто людей обвиняли в тех преступлениях, которых они не совершали! Да, это были сфабрикованные обвинения! Часто вина состояла в том, что человек просто не такой, как все. Он думает иначе — и это уже преступление.

— Да, обвинения могут сфабриковать, — сказал Мендоса.

Я поразился тому, что он знает русскую историю. Но, впрочем, в те годы сочинения Солженицына были крайне популярны.

— Именно так! Сфабрикованные обвинения! Публичные процессы над невинными людьми! И это продолжается, да!

Мендоса понимающе прикрывал глаза. Я чувствовал, что многословен, но должен был сказать этому заморскому принцу о нашей скорбной жизни. Там, в стране белых кабриолетов, он, возможно, не понимает наши русские проблемы. Понимаете, говорил я своему меценату, борьба с тоталитаризмом — вот содержание моего творчества! Россия — это тюрьма! Здесь люди не имеют права на собственное мнение! Инакомыслие — вот что хочу я воспеть в своих полотнах!

И я ставил на мольберт очередную картину. Красный барак, колонна заключенных, забор с вышками — Мендоса все это внимательно разглядывал.

— А вы сидели в тюрьме?

Как про это рассказать? Я стал путано объяснять, что на моего отца донесли в 52-м, во время кампании по борьбе с безродными космополитами, что семья сражалась в интербригадах в Испании, а интербригадовцев автоматически считали троцкистами и по возвращении в Россию арестовывали. Я что-то мямлил про генетиков, про злосчастную сессию ВАСХНИЛ. Рассказывал про диссидентов, про выпуск «Хроники текущих событий». Обычный интеллигентский лепет — милые барышни переводили мой рассказ, время от времени переспрашивая, что именно я имею в виду. Кажется, я утомил гостей: Мендоса слушал рассеянно, с какого-то момента перестал следить за историей моей семьи. В конце концов он остановил меня мягким движением руки: достаточно слов, все уже понятно.

— Совсем не все, кто сидел в тюрьмах, совершили преступления, — сказал он.

— Наоборот! — пылко сказал я. — Прямо наоборот! —и я призвал в союзницы длинноногих барышень, пусть они подтвердят, что узники совести в нашей тоталитарной стране невиновны. Я описал трагические судьбы Мандельштама и Гумилева — барышни перевели, а Мендоса дал понять, что разделяет мои чувства.

— Неверно думать, что тот человек, которого арестовали, плохой, — подвел итог Мендоса.

Все-таки человек Запада — особенный человек. Он выслушал, отбросил эмоции, обобщил мною сказанное, выделил суть. Простыми словами выразил главное.

Мендоса поинтересовался ценами на картины — вот настал этот миг: коллекционер хочет приобрести мой холст! Он пригубил шампанское, спросил, есть ли галерея, которая продает мои картины.

— Да, — горделиво сказал я, — есть одна миланская галерея.

И действительно, через неделю должна была открыться моя первая в жизни выставка — меня пригласила галерея в Милане.

— Люблю Милан, — заметил Мендоса, — славный город, у меня там дом. Поедем в Милан? — спросил он у своих спутниц.

— Ну, конечно, — отвечали спутницы, — сейчас в Милане чудесно.

До встречи с Мендосой я не знал, что такое настоящая жизнь. Вот так, запросто, через границы и страны! В Милан так в Милан, в чем проблема! Сам Мендоса был из Латинской Америки (вручил мне визитную карточку, но я посмотреть постеснялся, где он точно живет), но также имел дома в Париже и Милане. Гражданин мира, он подвластен только свободе, поразительный человек! Он любил искусство, он сострадал угнетенным, и он был богат. Что за дивное сочетание свойств!

Мне захотелось показать, что я тоже не чужд мировой культуры.

— А у меня тетка живет в Аргентине,  переводит на русский Пабло Неруду, — сказал я и тут же понял, что сказал это некстати: Неруда, кажется, коммунист, он связан, получается, с тоталитарными режимами. О, стыд! И, совсем запутавшись, я прибавил: и еще она переводит на испанский язык поэта Маяковского.

— Маяковский? — спросил Мендоса с недоумением.

Мне всегда было трудно объяснить прогрессивным либеральным людям свою любовь к Маяковскому. Преступления коммунистической идеологии слишком очевидны, и упоминать имя певца данной идеологии не всегда прилично. Я понял, что сказал бестактность. Только мы договорились по поводу узников совести — и надо же так вляпаться! Тебе как интеллигентному человеку рассказывают про недвижимость в Милане, а ты с Маяковским лезешь! Хорошо еще, что Че Гевару не вспомнил!

Я выкручивался как мог, сказал, что очень люблю латиноамериканскую культуру, что мне дороги имена Борхеса, Кортасара, Льосы.

— Неруду я тоже люблю, но понимаю, что все неоднозначно… — мямлил я жалкие оправдания. Приехал знаток прекрасного, демократ, богач — и надо было умудриться заговорить про большевиков!

Возникла пауза, всем стало неловко. Шампанское допили, барышни прошелестели платьями к дверям.

Я проводил гостей до их невероятной машины, соседи по лестничной клетке смотрели на нас с суеверным ужасом. И то сказать, не всякий день эдакие гости наезжают в наши убогие халупы.

Не прошло и часа, как я делился впечатлениями о визите коллекционера со своими коллегами по андеграунду.

— Что, шампанское принес?

— Подумаешь! Что ему шампанское! У него дом в Милане, если хочешь знать!

Личность Мендосы потрясла моих друзей.

— Он приедет и купит картину! — сказал один художник.

— Не приедет, пошутил, — сказал другой.

— А что ему стоит? Подумаешь! День в Москве, другой — в Милане!

Тон наших обычных бесед изменился. Прежде мы костерили работников райкомов и выставкомов, вспоминали о трагической судьбе Филонова и Ван Гога. Но сколько же можно страдать?! Сегодня мы говорили о большом мире, мире ярком и загадочном.

Кто-то вспомнил хрестоматийную фразу Ленина: «Свобода художника при капитализме есть только замаскированная зависимость от денежного мешка, от подкупа, от содержания». От хохота мы чуть не попадали со стульев. Вот она, хваленая мудрость великого Ленина! Нет, вы понимаете, чего он боялся?! Что мы попадем в зависимость от коллекционера! Какой идиот! Боже, какой болван!

— Эх, хотел бы я почаще зависеть от денежного мешка!

— И я!

— Ой, возьмите меня на содержание, господин Мендоса!

Через неделю в Милане открылась моя выставка, галерист позвал много гостей, и люди пришли смотреть на полотна, привезенные с той стороны железного занавеса. Всякое свидетельство о мерзостях советской жизни поднимало зрителям настроение. Людям всегда приятно узнать, что они не ошиблись, правильно выбрали место, где родиться.

— Скажите, а там действительно все так плохо?

— Да, ужасно.

— И репрессии, не правда ли?

— Сфабрикованные обвинения, цензура, ложь.

— О, как это печально!

Двери открылись — и вошел Мендоса с барышнями. Он шел через зал, словно бы танцуя, легкий, стремительный, в белоснежном костюме, с улыбкой. Подошел, обнял. К тому времени я уже понял, что дружба в открытом обществе Запада завязывается легко: увидел, испытал симпатию, обнял. Нет здесь этого нашего советского лицемерия, люди не стесняются чувств. И я тоже от всей души обнял Мендосу — мне нравился этот богатый человек с белым кабриолетом.

Мендоса познакомился с галеристом, очаровал гостей. Он с барышнями прохаживался по залу, барышни шелестели платьями, а я, если меня спрашивали, кто это там прохаживается, отвечал:

- А, это мой друг Мендоса, коллекционер. Он из Латинской Америки, но у него, кажется, есть дом в Милане.

И говорил я это небрежно, поскольку уже понял, что так устроен мир, удивляться тут нечему.

Среди гостей оказался немец, корреспондент «Штерна». Он отвел меня в сторону и сказал:

— Знакомое лицо, — и показал на Мендосу.

— Еще бы, — сказал я, — такой человек!

— Я знаю этого человека.

— Его многие знают, — я был уверен в том, что говорю. — Может быть, ты его по телевизору видел.

— Его люди меня хотели убить, — сказал корреспондент. — Это колумбийский наркобарон Мендоса.

Здесь история обрывается. Я ушел с вернисажа, не знал, как говорить с Мендосой и с галеристом. На той выставке были проданы две мои картины. Одну будто бы купил богатый итальянец, мне рассказывали, что видели мою картину в его доме. А кто купил вторую, не знаю — вдруг Мендоса? Правды ради, должен сказать, что я не знаю также, чем занимается тот богатый итальянец, который купил первую картину, — вдруг он скупщик краденого? Или торговец оружием? Или мафиози? Или он ростовщик и отбирает последнюю копейку у бедняка? Или он просто честный менеджер на зарплате у компании, которая принадлежит депутату, который работает на мафию? Или не надо смотреть так далеко?

Тогда я этим не интересовался, не задумывался как-то. А потом вдруг задумался, после этого случая с Мендосой.

Вот вы, например, всегда ли вы уверены в том, что деньги, которые заработали, пришли к вам из чистых рук? Вам кто заказывает работу и платит деньги? Всегда честные люди? Или вам все равно? Вы уверены, что за ваши картины, статьи, улыбки, хождение по подиуму, энтузиазм, пылкие речи не заплачено деньгами от продажи наркотиков или оружия? Или все гораздо мягче — и вы просто получаете деньги, нажитые на шахтерском труде, не оснащенном техникой безопасности?

Вы уверены, что ваш ухажер, который занимается строительством и девелопментом, не использует на стройке труд бесправных таджиков? Вы уверены, что ваше свободное слово не оплачено трудом на плантациях? Или вы думаете, что это безразлично — просто каждый занимается своим делом, на то и демократия? Интересно, как долог путь от вашей зарплаты до бомбы, до наркотиков, до казино? Думаете, очень далеко или не очень?

Мы сегодня Сталина осуждаем, и хорошо делаем — но ведь не Сталин организовал аварию на шахте «Распадская», метан без помощи Сталина взорвался.

По другой причине.