4 + 325. Клуб "Сноб". Четыре человека

Мы, люди, родившиеся в Советском Союзе, очень закомплексованы

Оперный певец и один из главных баритонов мира. На втором курсе института начал работать в Красноярском театре оперы и балета. В 1989 году после победы на конкурсе певцов в Кардиффе к Хворостовскому пришла международная слава. Лауреат многочисленных премий. Академическим репертуаром не ограничивается: записал диск военных песен и пластинку «Дежавю» с Игорем Крутым.

«Никто не может быть уверен в том, что он не сноб. Такая высокомерная уверенность сама по себе – уже снобизм». Согласны ли вы с этим утверждением?

Да, согласен. Хотя вообще трактуйте, как хотите. Сноб для кого-то – это название человека высокомерного, который претенциозен и о себе слишком высокого мнения. Но это все только слова.

В Лондоне вы больше англичанин или русский?

По-моему, ни к одной категории я не принадлежу. У меня в Лондоне база. Здесь живет моя семья, учатся мои дети. Но я очень закрытый человек, ни на какие рауты и встречи не хожу. Благо у меня есть мои родные люди, которых я не выпускаю из объятий, когда приезжаю. А социальным позиционированием я не занимаюсь. Меня весь этот сошиалайзинг абсолютно не интересует.

Но ведь в Лондоне важно, знаком ли ты с местной аристократией, посещаешь ли клуб на пэлл-мэлл. Тут же не Нью-Йорк – тут вроде бы важно быть «своим».

Да наплевать. Я за эти годы достаточно много и многих повидал. Я знаком с королевой и принцем Чарльзом. С Чарльзом я встречался несколько раз. После одной встречи в Букингемском дворце, где я был с Флошей (жена Хворостовского, певица Флоранс Илли. – Прим. ред.), нас запечатлели втроем, о чем-то разговаривающих. Мои глаза устремлены куда-то в потолок, в небеса. А глаза принца устремлены на Флошино декольте, и кто-то там нарисовал на фотографии такую стрелку: ббба-а-а-бам. Смешное фото. Мне кажется, Чарльз – тот, кого называют charming. И это то, кстати, что отличает аристократов от остальных: предельная искренность и ненапыщенность, предельная простота, естественность. Между вами огромное расстояние, но ты этого не чувствуешь. Мне с ними интересно, хорошо. Это не люди бизнеса или политики, которые как раз дают тебе почувствовать расстояние. Но не то чтобы я специально стремлюсь общаться с аристократией: когда это есть, то есть.

Как вам английская налоговая политика, когда у более состоятельных граждан пытаются взять как можно больше и отдать бедным?

Если такая налоговая политика будет продолжаться, мы отсюда уедем.

Одна из моих целей – достигнуть определенного уровня жизни, достатка для того, чтобы нам и моим детям жилось хорошо. Чтобы никто из них не знал никаких финансовых проблем. Поэтому я и работаю так много, занимаюсь большими проектами. Я и про сотрудничество с Игорем Крутым, и про военные песни.

Семья может очень многое дать. но вы иногда не жалеете о том времени, когда в первую очередь думали о профессиональных делах?

А это очень хорошо – семейные ценности. В смысле профессии все высоты, все вершины завоеваны. Нет, ну есть какие-то новые роли, но в принципе сам процесс музицирования – это как река, в которую нельзя войти дважды.

Кы когда-то говорили, что ваша цель – стать главным исполнителем Верди.

Ну и что? И стал.

Ну, одним из главных. или все-таки главным?

А все остальные что – умрут или закончат карьеру, и я останусь один? Это все мелочи. Это же не спорт. Потом я не могу доказывать с пеной у рта людям, которым нравится, скажем, Бейонсе, что они неправы. Хотя можно, конечно, вылезти вон из кожи и доказать. Но вы поймите, это я только сейчас рассуждаю несколько отстраненно, а вообще без этого драйва, попыток кому-то что-то доказать – без него невозможно работать. Я это уже говорил где-то: на сцене ты каждый раз раздеваешься. И не дай бог тебе вдруг паче чаяния какая-нибудь второстепенная мысль придет в голову, и ты не будешь предельно искренен – тогда цель твоего выступления не будет достигнута.

Вы сейчас едете с концертами в Омск, Томск, Благовещенск. Понятно, что вы им можете дать. А что они – вам?

В девяностых люди, голодая подчас, приходили на концерты и ждали какого-то избавления, помощи, которой они не могли получить ни от кого в той реальности. Знаете, на моих концертах люди закрывали глаза и качали головами. Тогда была мания. Ждали какого-то мессию, сверхчуда. В России это есть. Понимаете? Это совсем не то, что выступать в Штатах или Европе, – там это просто ария из Верди.

Это как раз то, чем вы сейчас в Лондоне занимались, – я про «Травиату» в Ковент-гардене?

Да. А в двадцать лет я пел то же самое, арии из «Травиаты», в красном уголке красноярского хлебозавода. Там были дедушки и бабушки, которые сидели в валенках. Было очень холодно, а люди, практически отвернувшись, искоса на меня смотрели. Мы пели по-итальянски, они ничего не понимали. Но в результате эти люди поднялись на нашу волну – я не могу сказать, что они получали удовольствие, но они сопереживали. Мы пели, а они плакали.

Вы сами тоже из Красноярска.

Я сибиряк. Меня воспитывала бабушка. Она родилась в сибирском селении Каратуз и, соответственно, говорила с приокиванием. Мои родители меня с моим двоюродным братом заставили рассказать, как мы собирали грибы в лесу. Лешка, брат, рассказал прекрасным литературным языком, в красках. А я изобразил нечто такое: «Как вот ни зайдешь на полянку, как ни оглянесся – а грибов-то видимо-невидимо». Родители подняли меня на смех, а мне было непонятно и стыдно. Я до шести лет разговаривал, как наши старые бабушки.

У вас, говорят, «сибирское здоровье», вы очень спортивный человек. Были ли такие моменты в вашей жизни, когда надо было драться, а вам приходилось сдерживаться, потому что берегли лицо, голос?

Никогда. Я выпивал, дебоширил, безобразничал со школы. Только недавно это прекратил.

Недавно? А на голос не влияло?

Тогда не влияло, а потом, когда стало влиять, а также стало влиять на мою жизнь и даже на мои умственные способности, я это дело прекратил.

Зачем вообще люди пьют?

Это было от какой-то закомплексованности нашей. Мы, люди, родившиеся в Советском Союзе, вообще очень закомплексованные. От неуверенности в себе пьют, от бессилия, от переизбытка страстей. У меня это превратилось в дурную привычку. Жизнь артиста такова, что, как правило, после удачного выступления образуются всякие специальные или спонтанные банкеты, где люди выпивают и говорят, какие они хорошие. Но это же типичные русские традиции, и я этого не избежал.

Вы были в себе не уверены? Про вас же в восьмидесятых и девяностых на западе писали как о новой звезде.

Да, понимаете, так человек устроен, а мужчина – особенно: он всегда должен себе все доказывать. Доказывать ты, как правило, всегда начинаешь с нуля, каждый божий день. И чем выше планка, тем больше человек волнуется. Высокий уровень труднее всего поддерживать. И, соответственно, человек начинает сильнее тушить это волнение разными способами – пьянством, например. Сейчас, последние восемь-девять лет, у меня – без пьянства. Вообще ни грамма алкоголя. Проблемы и волнение не ушли, но с тех пор, как я прекратил пить, мой профессиональный уровень, по-моему, вырос вдвое.

Глядя на вас, совершенно не скажешь, что вы когда-то были сильно пьющим человеком.

Вы сами сказали: сибирское здоровье позволяло. Но это же вообще все очень связано. То, что ты делаешь на сцене, соответствует твоим физическим, сексуальным задаткам. Просто так, из ничего сценические способности не могут проявиться. Как правило, чем труднее, неустойчивее характер, тем больше это видно на сцене. Все мои демоны, которые сопутствуют моей жизни, – это все средства, которыми я пользуюсь на сцене.

Теннесси Уильямс, кажется, сказал: если я избавлюсь от своих демонов, я потеряю и ангелов.

Да пьянство – это как раз не демоны. Это было просто бессилие.

Вы говорите, что боролись с неуверенностью. Вам не кажется, что человек, отказавшийся от существования в рамках национальной культуры, обрекает себя на неуверенность до конца жизни?

Наоборот. Большое видится на расстоянии. Национальные взгляды я пропускаю через свое видение. Я себя достаточно комфортно ощущаю и в Англии, и в других странах, где я по долгу своей профессии должен жить и поневоле ассимилироваться. Когда человек имеет возможность странствовать и наблюдать за окружающими его людьми, чувствовать себя комфортно, то есть владеть языками, знать какие-то определенные культурные коды, пищу, он все понимает гораздо глубже. Видится ему все в сто раз лучше, чем среднестатистическому англичанину или американцу.

Андрей Кончаловский

Сноб обязательно должен иметь зеркало

Еще в студенческие годы получил «Бронзового льва» на Венецианском кинофестивале за короткометражку «Мальчик и голубь». Был соавтором сценариев к фильмам Тарковского. В 1980 году уехал в США, где стал успешным голливудским режиссером. Ставит спектакли и оперу и продолжает снимать кино. Написал три книги воспоминаний и более ста публицистических статей. Считает, что нельзя делать окончательные выводы, потому что у любого «нет» всегда есть шанс стать «может быть».

«Никто не может быть уверен в том, что он не сноб. Такая высокомерная уверенность сама по себе – уже снобизм». Как вам это утверждение Теккерея?

Я не понимаю его. Да мне и не нравится название «Сноб» для журнала. Оно не соответствует, на мой взгляд, журналу. И если бы мне предложили сотрудничать с журналом «Сноб», а я бы его к тому времени не читал, я бы из-за одного названия отказался. Но мне понравилось то, что там пишется, и понравились люди, которые там размышляют.

Но я думаю, что по-настоящему большие умы не могут быть снобами, потому что в снобизме всегда есть элемент нарциссизма. А самое сложное – это быть самим собой и не испытывать потребности все время смотреться в зеркало. Сноб же обязательно нуждается в каком-то зеркале, потому что всегда беспокоится о том, как он выглядит.

Совсем недавно вы говорили, что не хотите быть членом никакой организации, объединения или клуба. Как же получилось, что вы стали членом Общественной палаты?

Общественная палата хороша тем, что она не требует в принципе придерживаться никакой идеологии. Единственное требование – всегда публично выражать свое мнение. Это очень важно. Я согласился, потому что достаточно давно увлечен вопросами антропологии, социологии и культурологии – перекрестком этих вопросов. Так вот, я думаю, что Общественная палата поможет мне вывести на новый уровень обсуждение некоторых фундаментальных проблем, связанных с национальной спецификой. Почему в такой богатой стране так много бедных и такой низкий жизненный уровень? Почему в российской армии в мирное время служить опасно для жизни? Когда начинаешь про это думать, первое, что приходит в голову, – что это национальная особенность. Так вот в чем заключаются эти особенности, из-за которых у такого талантливого генетического материала такой низкий КПД?

А когда вы обдумывали предложение, вы выясняли, насколько работа Общественной палаты эффективна?

Нет. Это меня не волнует. Главное для меня – поставить вопрос, а не дать ответ. Потому что правильно поставленный вопрос – уже надежда на поиски ответа. Никто не задумывается, почему в России все так устроено. Никто не задумывается, почему губернаторов надо назначать. Говорят: Путину нужны вертикаль власти и авторитарный режим. Никто не задумывается: а почему нужна вертикаль? Когда подумаешь – понимаешь: губернатора, который не назначен, нельзя снять. Если он избран, то, каким бы он ни был преступником и вором, его снять нельзя, его избрал народ!

Я даже выпустил книгу «На трибуне реакционера» и назвал себя реакционером – сознательно, чтобы избавить кого-нибудь от приклеивания мне этого ярлыка. Беда в том, что в нашей системе нет обратной связи между властью и народом, поэтому государство для народа – фикция, оно просто не существует. Где-то там оно есть, что-то там оно делает, в Думе или в горсовете. А тут народ живет, хитрит, растет. В России эти связи разорваны. Народ никогда не скажет: это безобразие, давайте-ка сейчас национальную забастовку! Народу это просто в голову не приходит.

А вы понимаете, почему так происходит? Почему, например, в Испании после терактов люди собираются и снимают правительство?

Там народ понимает, что может влиять на государство. Он активен. Он в состоянии на себя посмотреть со стороны. У нас этого процесса не было, потому что у нас не было протестантского сознания, не было ничего того, что является результатом сомнений. Русская мысль не сомневается.

А вы?

Я в этом смысле не русский, мне нравится сомневаться.

Леонид Парфенов

«Сноб» – это для тех, у кого есть свободное время

Журналист, телеведущий, документалист. После того как в 2004-м был уволен с НТВ, три года работал главным редактором журнала «Русский Newsweek». Последнее время занят документальными телепроектами и изданием четырехтомника «Намедни. Наша эра» о стране в 1961–2000 годах. История по‑парфеновски – это энциклопедия русской жизни, где рядом с рассказом о вводе советских войск в Чехословакию находится место моде на плащи из болоньи. Считает, что самое интересное – это застать одну эпоху, пережить другую и жить в третьей.

«Никто не может быть уверен в том, что он не сноб. Такая высокомерная уверенность сама по себе – уже снобизм». Вы согласны с этим утверждением?

Не знаю. Кое-что в журнале «Сноб» я с любопытством читаю, но он явно делается для людей, у которых больше свободного времени, чем у меня. У меня нет ни сил, ни желания задумываться: снобизм – что это? Я представляю себе идеального читателя «Сноба»: у него на карманные расходы как минимум двадцатка тысяч фунтов в месяц. Думаю, даже тридцатка.

Вы считаете, что сноб – это материальная характеристика?

Я имею в виду, что тридцатка в месяц дает спокойствие. И тогда можно перечитывать старые книжки, заниматься хобби, много и интересно путешествовать, думать о жизни, о времени, о себе. При моих двух фильмах и двух томах в год такие прихоти непозволительны.

У вас бывают «ленивые» дни, когда вы не пишете и не снимаете?

Бывает, когда просто не можешь совладать с собой. Когда не можешь себя заставить, все время что-то отвлекает. Например, перед выходом фильма «Зворыкин-Муромец» ничем не мог толком заниматься. То есть я пытался, что-то писал, но не получалось. То одно надо проверить, то другое: а как там с рекламными точками, что исправляют в субтитрах, а почему барабан конечных титров длинноват, надо на двадцать секунд урезать – и так далее.

Только за последний год у вас вышли четыре документальных фильма. А есть любимый проект?

Любимый – это всегда последний. Что сделал последнее, оно и есть в наибольшей степени ты сегодняшний.

Со скидкой не то чтобы на компромисс, но на какое-то необходимое равновесие между твоими интересами и тем, что вообще может быть интересно публике, которая в 22.30 садится перед телевизором. Когда шел «Зворыкин», например, по НТВ показывали матч «Интер»–«Барселона».

Почти все телевизионные репортеры пытаются вести себя на экране, как вы. Как вы к этому относитесь?

Я знаю, мне приписывают какую-то там школу – это называется «голимая парфеновщина». Долой голимую парфеновщину с экранов!

Последнее время кажется, что телевидение оживает и чуть-чуть становится другим. А вы как думаете?

Знаете, я все-таки не телезритель. В этом нет высокомерия, мол, «чукча не читатель, чукча писатель», просто я же буду смотреть и думать: здесь они синхронно звук записали или доозвучили потом, а здесь вот по косой склеивались. Я так смотрел и сериал «Школа» – последний продукт, который меня заинтересовал. Понятно, что это телеверсия предыдущих работ Германики, но это дышит свежестью. Ну и потом, это важно как общественный феномен – в том смысле, что прозвучало на всю страну от «Первого канала», который, что бы кто ни говорил, главный трендсеттер в России.

Как думаете, кто из современников войдет в учебники истории 2100 года?

У нас по-прежнему «царистская» история. Конечно, Путин войдет, конечно, Медведев войдет. И конечно, это время будет оцениваться много строже, чем сейчас, – потомки не щадят самобахвальные эпохи. И упущенные возможности 2000–2008-го, и кризис, который подкрался незаметно к «островку стабильности», и местоблюстительство. Конечно, войдет Ходорковский, и его дело будут считать важнейшим индикатором. По нему будут судить о правах собственности, о независимости правосудия, о взаимоотношении государства и бизнеса, гражданском обществе. Все войдет в историю, включая поразительное письмо про чекистский крюк, за который, зацепившись, спаслась Россия (имеется в виду статья главы Федеральной службы Российской Федерации по контролю за оборотом наркотиков Виктора Черкесова, опубликованная в «Коммерсанте» от 09.10.2007 г. – Прим. ред.). Редкий по откровенности документ о самосознании элит.

Смотрите, вот мы сидим в кафе на Лубянке, а каким новоделом застроилась эта улица! А за соседней с нами дверью – Федерация волейбола, ее раньше возглавлял бывший директор ФСБ Патрушев. А напротив – Сретенский монастырь, а там наместником отец Тихон Шевкунов – считается, что он духовный отец этого чекистского крюка, – сделавший фильм про идеал Византии. Правда, он там напирал на смену императора раз в четыре года, что быстро устарело. Все это замечательно для описания времени.

Вы всегда активно вступаете в дискуссии с теми, кто пытается заново прославить нашу историю. Почему?

Потому что ничего более ужасного, чем русская великодержавность, я в умонастроениях соотечественников не знаю. Это только к новой беде приведет. К окончательному отставанию от мира навсегда. На все это фанфаронство лимит исчерпан еще больше, чем на революции и войны – да они часто от него и происходили. Я убежден, что это самое губительное.

Роман Бурцев

Нельзя все время кичиться размерами страны и своими деньгами

Основатель московского клуба «Солянка» Роман Бурцев создал одно из главных мест на клубной карте Москвы, угадав, что в городе зародилась новая молодежная субкультура. Название клуба стало именем нарицательным – это место, где собираются хипстеры: веселые молодые люди без идеологии, но с четким сознанием собственной продвинутости и узнаваемым дресс-кодом (обычно упоминаются цветные лосины или узкие брюки). Помимо «Солянки», Бурцев сезонно занимается многочисленными смежными проектами: летом 2008 года открыл в Нескучном саду клуб «Лебединое озеро», а в 2009-м – дебаркадер «Ласточка» в родном Петербурге.

Слово «сноб» скорее ругательное. Не хочется ходить, задрав нос, и смотреть сверху вниз на окружающих. Что касается клуба «Сноб» – это просто приятные, умные, интеллигентные, эрудированные люди, с которыми приятно общаться. Я вижу, что это совершенно другая история. Поэтому и слово «сноб» для меня уже не имеет отрицательного значения.

Каким из своих проектов вы гордитесь больше всего?

Клубом «Солянка». Это основной и самый большой проект, который был сделан нами, нашей командой. Мне кажется, мы в авангарде движения. Мы немного подвинули Москву к Европе.

Есть какой-то проект, который вы бы очень хотели осуществить, но он пока не осуществлен?

Петербург – мой родной город. И я очень хочу открыть там постоянный клуб, хочется всколыхнуть Питер.

Когда вы переехали из Питера в Москву?

Прилично уже, десять лет назад. И хотя я живу практически на два города, Москва уже оставила в голове серьезный след. Я чувствую разницу в скорости принятия решений, в подвижности. В Москве меньше консерватизма. Но в Питере дом, там я погружаюсь в домашнюю атмосферу. Там живет мама, там старые друзья. Я очень рад, что могу перемещаться между городами, что у меня есть возможность увидеть, чего не хватает и там и здесь. И добавлять какие-то краски обоим городам.

Что было самого хорошего?

Здесь, в «Солянке», часто бывают дети. У нас бывают детские праздники, у нас есть подшефный детский дом – Ильинский, с которым мы дружим, устраиваем выпускные, новогодние праздники и еще обеды или вечера. И ты прямо чувствуешь, как после ночного трэша место буквально очищается. И понимаешь, что все не зря происходит.

Как бы вы хотели провести старость?

Где-то в Азии или Южной Америке. Просто быть там. Я и сейчас довольно много времени там провожу. Но я с удовольствием туда перееду. Может быть, к тому времени и путешествовать не надо будет – кнопку какую-нибудь нажмешь, и уже как будто на другом конце света (смеется).

Можете сказать по собственному опыту, как за последнее время изменилось отношение к русским за границей?

У нас появились деньги. И то, как русские их тратят, вызывает за границей одновременно иронию и уважение. Но есть, конечно, и шокирующий момент: когда из любой поездки возвращаешься в наш аэропорт, становишься в очередь на паспортный контроль и видишь своих соотечественников, то сразу понимаешь – ты вернулся из совершенно другого мира, теперь ты дома.

Хочется уважения, но его надо заслужить. Нельзя все время кичиться размерами России, ее историей и своими деньгами. Хочется, чтобы наконец исчезла разница между нами и ними, как ее нет между англичанами и французами – только культурные особенности.

Помогает вам или мешает то, что вы выросли в России?

Помогает глубже воспринимать процессы. И мешает примерно тем же – мешает просто относиться к каким-то вещам. Слишком глубоко копать – это, конечно, хорошо, но не всегда просто. Но я рад, что родился там, где родился. А в следующей жизни где родимся, там и посмотрим...

Будет следующая жизнь?

Ну а куда она денется?

Назовите три самые главные ценности.

Доброта, милосердие, порядочность.