Среди моих идолов никогда не было журналистов. Это не значит, что среди журналистов нет моих идолов — авторов, иначе говоря, стиль или карьерный путь которых я с удовольствием бы копировал (Курт Андерсен, например). Но это уважение, а не обожание. Такого тотального идолопоклонничества, которое вызывали у меня в свое время Василий Аксенов, Майкл Стайп или Орсон Уэллс, ни один старший коллега во мне не всколыхнул, даже во впечатлительные школьные годы. Все-таки репортерство, наверное, слишком утилитарное дело.

Зато мой антиидол как раз журналист. Это человек, на мой взгляд, воплощающий абсолютно все наихудшие черты не только нашей профессии, но и нашего биологического вида; человек, чья неистребимая слава разъедает журналистику наподобие ржавчины или щелочи. Зовут его Хантер Стоктон Томпсон.

Я давно хотел подробно признаться в своей ненависти к автору «Страха и отвращения в Лас-Вегасе», но как-то не удавалось достаточно себя завести. На счастье подкатил очередной день рождения Томпсона, интернет захлестнула волна умильных воспоминаний, и критическая масса желчи все-таки накопилась. Начнем с того же «Страха», что ли. Не все помнят, что в судьбоносную командировку в Лас-Вегас Томпсона послал журнал Sports Illustrated с заданием сочинить подписи к фотографиям авто- и мотогонки Mint 400. Томпсон поехал туда с юристом Оскаром Акостой, которого, по идее, интервьюировал для совершенно другой статьи в Rolling Stone, провел дни гонки в фармацевтическом угаре и вместо подписей сдал бессвязный текст на 2500 слов. Sports Illustrated вежливо отказался от подношения; Томпсон съездил в Вегас еще один раз и сбыл получившийся ком дорожных зарисовок и наркофантазий тому же Rolling Stone.

В этой истории меня тошнит практически от всего. То, что я ни в грош не ставлю сам текст «Страха и отвращения», читателю, должно быть, уже понятно. Я не ханжа, в конце концов, и если бы результат оказался гениальной литературой, то приведший к нему процесс не имел бы никакого значения. Но в этом-то и скрыт кардинальный грех Великого Гонзо: Хантер С. Томпсон постоянно переводит стрелки с результата на процесс и соблазняет на тот же дешевый трюк поколение за поколением последователей. Там, где многие видят основополагающий текст целой школы журналистики, я, увы, вижу всего лишь проваленное задание. Серьезно: больше всего мне в этой истории жалко Sports Illustrated.

Искушение гонзо-стиля самоочевидно. Его испытывают все. В каждой редакции сидит по колоритнейшему мизантропу, покорно строчащему дежурные тексты. Иногда с бутылкой на столе. Иногда с пистолетом в ящике того же стола. Почему бы и нет. Единственное отличие этого мизантропа от Томпсона — профессионализм. В каждой строчке гонзо-журналистики прячется один и тот же навязчивый тезис: я интереснее, чем всё, о чем я пишу. Королларий 1: Я интереснее даже, чем письмо как таковое; статьи — лишь побочный эффект меня. Королларий 2: Поскольку я отдаю себе в этом отчет, я аутентичнее, чем вы. Что делает меня интереснее вас; см. основной тезис. Неудивительно, что начинающие журналисты мечтают быть Томпсоном. Это логика тинейджера. Неудивительно также, что «Страх и отвращение» столь популярна в России, где вдохновенные хроникеры самораспада всегда ходили в большей цене, чем хладнокровные наблюдатели, а наркотическая шаманистика а-ля 1970-е рассматривается как серьезная литература. Это из-за Томпсона в журналистику тянутся люди с амбициями беллетристов, с первого же текста жаждущие писать о себе самом. «Я» — вообще идеальный персонаж для любой статьи. Он всегда отвечает на звонки.

Дальнейшее предсказуемо. Нескрываемое презрение к (любому) предмету и отношение к профессии репортера как к смеси литературы с перформансом приводят к одному и только к одному: вранью, безудержному и бесстыдному. За полями шляпы Томпсона чрезвычайно легко спрятаться любому ленивцу, проспавшему интервью: зачем вылезать из кровати, когда необходимые цитаты можно придумать, и они будут «верны эмоциональной правде истории»? Сам мэтр свою первую же статью в стиле гонзо, The Kentucky Derby Is Decadent and Depraved, писал, как следует из заголовка, про скачки в Кентукки. Как позже выяснилось, с места, где он сидел, лошадей видно не было. Дальше больше. Когда один британский журнал заказал ему очерк про лисью охоту, Томпсон заперся в гостиничном номере с водкой и кокаином и не выходил оттуда до конца командировки. После чего укатил домой в США и вскоре прислал по факсу «лучший очерк про лисью охоту, когда-либо кем-либо написанный». Если бы вы знали, сколько раз мне с восторгом пересказывали этот анекдот за последние 15 лет. Ровно столько же раз я кривился в ответ. По той же логике, Томпсону не нужно было ездить в Англию вообще. Соответственно, единственный смысл истории получается в том, что квасить в командировке круто.

Культ Томпсона особенно жалок, когда к нему примешивается ностальгия: задним числом Гонзо получается вполне плюшевый, наподобие своего тезки из Muppet Show. Вот прекрасный пример. В 2002 году одна телекомпания прислала Томпсону контракт на право провести с ним интервью. Томпсон вернул его с парой свастик, словами «идите на хуй», «мошенник» и почему-то «яйца», подписавшись «Ричард Чейни, Белый дом». Недавно этот факс попал на Gawker. Реакция комментаторов (по большей части начинающих журналистов): «ОМГ… Хантер был богом». «Он зажигал каждый день, как реднек на четвертое июля». «Как же мне его не хватает». И сакраментальное: «От Хантера у меня чувство, что мой алкоголизм — это не только нормально, а делает меня красочнее и привлекательнее». Собственно, добавить к этому нечего. Это самое верное описание главного и единственного томпсоновского вклада в культуру. Он существовал не для того, чтобы плодить себе подобных. А для того, чтобы все мы выглядели немного лучше в сравнении.