Андрей Наврозов: Венецианская банале

Авангардный дизайн у меня во где сидит. От современного зодчества — это отдельное проклятие, вроде горбуна, заболевшего водянкой, — просто некуда деться, и символы его претенциозной веры преследуют меня по городам и весям старой Европы подобно исчадьям американского кинематографа или бормотанью шекспировских ведьм. «Люди встречаются в архитектуре». Да проклят будь язык, сказавший это! Я встретил Олю под открытым небом испанских Пиренеев.

От миланского Центрального вокзала до Пьяццале Рома мы с женой добрались без происшествий, но в Венеции меня ожидал шок. Напротив станции — «наполовину из стекла, наполовину из дерьма», как пояснил водитель водного такси, — в позапрошлом году соорудили новый мост.

Исторических мостов через Гран-канал в городе один — Риальто — или три, если считать железный Скальси у станции и мост Академии, построенный австрийцами из дерева, дабы успокоить горожан, подчеркнув его временное назначение. В самом деле, строители собора Св. Марка знали свое дело не хуже пухлых мужчин с аккуратными усиками из студии Калатравы, преподнесшей Венеции новый мост Конституции. За тысячу лет существования города через малые каналы здесь было переброшено более 400 каменных мостов, каждый из которых по сей день свидетельствует о мастерстве зодчего и щедрости заказчика. Однако связь между створками огромной ракушки оставалась в руках гондольеров, обслуживающих многочисленные станции трагетто для желающих переправиться через Гран-канал.

Так было, потому что так повелось. Так было, потому что так должно было быть. Так было, потому что Венеция не Лондон, не Петербург и не Будапешт.

Зачем же понадобился новый мост? «Чтобы украсть деньги», — ответил таксист, вырубив двигатель и посмотрев мне прямо в глаза, как мне померещилось, с сицилийским прищуром. Мы пришвартовались у замшелых стен Ка Леоне, поместья на острове Джудекка, где, как бы на ностальгически переосмысленной подмосковной даче, среди кудрявых деревьев, беседок, увитых сладким виноградом, и беспрекословно спеющих помидоров обитает мой старейший венецианский приятель Джованни Вольпи.

Впервые о семье Вольпи я писал здесь . Пользуюсь случаем, чтобы добавить к тому материалу несколько неопубликованных фотографий из личного архива Джованни, представляющих объективную историческую ценность. На первой из них его отец, граф Джузеппе Вольпи ди Мизурата, сопровождает короля Витторио Эммануеле III, на второй — юный граф, наш гостеприимный хозяин, потешно дрыгает ножкой, а на третьей, сделанной в начале 60-х, Джованни готовится к дебюту пилота истребителя F-100 на авиабазе под Венецией. Да, так было, потому что так должно было быть.

На следующий день по приглашению добрейшей Марии Шубиной мы отправились на экскурсию в Джардини. Российский павильон, построенный в 1913 году архитектором Щусевым, похож на аппетитное пирожное. В своем роде он совершенен, потому что по-другому в то время строить не умели — как и поныне не умеют, например, плохо кормить в неохваченных массовым туризмом захолустных уголках Европы. Строить, «чтобы украсть деньги», — это хитроумное изобретение, как подземный гараж или синтетическое ковровое покрытие, это авангардное новшество, вроде «увлечения сумбурными, невропатическими сочетаниями, превращающими музыку в какофонию» (из постановления ЦК ВКП (б) от 10 февраля 1948 г.), это нововведение XX века наподобие концентрационных лагерей и плохих ресторанов.

Подобно массовому туристу или советскому зеку, западный налогоплательщик, за счет которого создается современная архитектура,— гражданин без прав. Его можно безнаказанно обворовывать, предварительно заморочив ему голову парадоксами в духе Венецианской биеннале, попутно превращая его город в фантасмагорию отчуждения. Иное дело постсоветская Россия, где воровством занимаются на уровне государства. Железобетонные ребусы, гипнотические спирали из армированного стекла, собачьи будки, убранные синтетическим бархатом, липовые города будущего — ничего этого России не нужно, ибо любой постсоветский аппаратчик и так знает, где и как украсть казенные деньги. Искусство ему только мешает.

Именно поэтому так грустно выглядел русский павильон Щусева с его анахроническим «Я знаю, город будет…» Участники проекта — Сергей Чобан, Григорий Ревзин, Сергей Кузнецов, Алена Ахмадуллина и многие другие — честные люди, искренне увлеченные идеей реконструкции провинциального российского городка и воображающие себя западными урбанистическими демиургами и социальными инженерами. Но на Западе подобная маниловщина в первую очередь означает хищение ничьих, то есть государственных, денег, в то время как в России эти деньги давно похищены профессиональными стяжателями от политики. В этом принципиальная разница между Венецией, которой пухлым мужчинам с аккуратными усиками из студии Калатравы удалось-таки впарить многомиллионный мост Конституции, и Вышним Волочком, которому как своих ушей не видать урбанистических преобразований, сулимых доброхотами, организовавшими выставку «Фабрика Россия» в рамках XII Архитектурной биеннале.

Впрочем, нужны ли такого рода преобразования Вышнему Волочку? Из кадров черно-белого фильма, служивших пропилеями к выставке, повеяло нищетой послевоенной Италии — по-своему аутентичной и ничуть не менее колоритной, чем жизнь молодого графа Вольпи в ту же эпоху. Подростки, сигающие в речку с моста, застенчивые взоры в духе «Скажите, девушки, подружке вашей» в исполнении Беньямино Джильи, заросшие крапивой фабричные пустыри — все это хотелось посадить под стеклянный колпак и сохранить, а не преобразовывать или, как выразились бы авторы проекта, «трансформировать».

Ты никогда так не жил, скажут мне, ты не понимаешь. Со всем уважением к авторам проекта отвечу, что ведь и они так не жили, а если и жили, то лишь в том строго определенном социальным неравенством смысле, в каком Манилов жил в Маниловке, размышляя о том, как хорошо бы «чрез пруд выстроить каменный мост, на котором были бы по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян». Известно, кстати, что внешность помещика Гоголь списал с Александра I, прожектера, прославившегося попытками улучшить крестьянский быт, вошедшими в историю под нарицательным именем аракчеевщины.

Помните, что говорят определенного толка девушки? «Папаша, не учите жить, лучше помогите материально!» Я вспомнил эту доморощенную мудрость, гуляя с Олей по аллеям Джардини мимо павильонов биеннале, каждый из которых предлагал вниманию посетителя такое количество нравоучительных банальностей, что их хватило бы на всех великодержавных утопистов мира. Ведь градостроительство в таком плане мало чем отличается от любви: люби что любишь, а коли не любишь, так поди прочь и люби другую. В этом же плане Вышний Волочек мало чем отличается от Венеции.

На следующий день после окончания Успенского поста, в воскресенье вечером мы ужинали с Джованни в обществе прелата католической церкви, кандидата в кардиналы и ректора недавно учрежденной духовной семинарии, расположенной в палаццо, прилегающем к базилике Св. Марии делла Салюте. Мягкий и светский шотландец, монсиньор рассказывал о трудностях с реставрацией палаццо, сорвавших ему академический график. Один из присутствующих полюбопытствовал относительно куррикулума, и в ответ мы услышали обычное: «Экономика, урбанистика…»

Оля, упорно не привыкающая к западному релятивизму, да еще и голодная как волк после строгого двухнедельного поста, спросила было, при чем тут духовность, но я вовремя ей подмигнул. На обратном пути, когда мы завезли шотландца домой и взяли курс на Джудекку мимо устья Гран-канала, на фоне базилики делла Салюте высветились ржавые языки пламени. Горела семинария монсиньора. «Пожар! Салюте горит!» Водитель нашей лодки вызвал пожарную охрану. Венецианцам было ясно, что, как в страшной истории с погорелым театром Ла Фениче, причиной пожара были рабочие, занимавшиеся реставрацией палаццо.

Стоит ли говорить, что у Оли на этот счет имелось особое мнение: «Экономика, урбанистика!..» Впрочем, как позже выяснилось, в тот вечер случился пожар и в Вышнем Волочке.