Первый раз я попал в Венецию в качестве нищего эмигранта. Моя жена, ее двое детей и я были выпущены из СССР с максимально разрешенной суммой денег на семью — 500 долларов. Эту сумму, правда, нам обменяли по официальному курсу 75 копеек за доллар. А вы говорите, в СССР не было ничего хорошего.

Три месяца мы провели в Риме в ожидании американской визы. Благодаря знанию английского языка я устроился переводчиком в еврейскую организацию «Джойнт». Я хорошо знал, что на сталинских процессах «агентами “Джойнта”» называли самых страшных «врагов народа». Мысль о том, что я теперь настоящий агент «Джойнта», волновала воображение.

«Джойнт», к сожалению, платил врагу народа жалкие гроши, тем не менее, не пользуясь транспортом и питаясь исключительно коше ди таккинo, нам с женой удалось скопить денег на поезд в Венецию и обратно. Ни о какой гостинице речи быть не могло. План был такой. Мы оставляем детей друзьям, едем ночным поездом в Венецию, спим в вагоне, целый день шляемся по городу, поздно ночью едем обратно и снова спим в вагоне. У нас еще оставалось 18 тысяч лир на еду — на два трамеццино и два каппуччино.

Поезд отходил в полночь и прибывал в Венецию в пять утра. В кассе выяснилось, что объявленная цена не включает какого-то там налога, и хотя у нас хватало на билеты, на еду на двоих оставалось около 3 тысяч лир — одна чашка каппуччино.

— Мы что, жрать сюда приехали? — сказали мы себе и решительно вошли в вагон, из которого нас тут же выперли, так как это оказался вагон первого класса. Добравшись до своего вагона, мы столкнулись с двумя неприятными фактами: а) места только сидячие; б) свободных мест нет. В конце концов мы где-то приткнулись и пять часов спустя, голодные, злые и измученные бессонной ночью, вышли из Стационе на Канал Гранде. И тут произошло чудо.

Сочетание голода, усталости и знакомого из лекций по истории искусств вида Венеции в чуть розоватой утренней дымке привело нас в состояние, близкое к наркотическому опьянению. Дизайнер и художница уже не хотели ни есть, ни спать, а хотели только одного: броситься в это розовое чудо и раствориться в нем без остатка.

Эйфория закончилась примерно через 18 часов. Мы шли обратно к Стационе мимо ярко освещенных террас, где красивые, хорошо одетые люди пили вино, смеялись, и от запаха их еды кружилась голова. У нас обоих возникло мрачное и абсолютно твердое убеждение, что в этот счастливый мир мы не попадем никогда...

Прошло 30 лет. Я уже успел побывать в университете Ca’ Foscari с лекциями, отметить Рождество на площади Сан-Марко, как учил Бродский, и сейчас шел пешком с изысканного ужина к себе домой в палаццо Ка Зенобио, где расположен армянский колледж Мурат-Рафаэль. Я остановился в этом колледже в связи с инсталляцией, посвященной Давиду Саркисяну, к которой имел косвенное отношение.

На площади Санта-Маргерита я встретил Варю Мельникову и Мишу Сметана из института «Стрелка», и мы подробно обсудили назначение сравнительно молодого Джозефа Грима главным редактором журнала «Домус». Когда я подходил к Ка Зенобио, было около двух часов ночи. Все входные двери оказались запертыми. На звонок никто не ответил. На оглушительный стук во все двери тоже. Армяне спали непробудным сном.

Первая мысль: у меня есть мобильный телефон Вари, они с Мишей где-то поблизости, а в особняке, который снимает «Стрелка», вроде бы есть несколько свободных спален. Эта блестящая мысль наткнулась на непреодолимое препятствие: батарейка в айфоне была мертва. Ну хорошо, я не могу попасть домой и у меня не работает телефон, но ведь не может же быть, чтобы человек с кредитной карточкой в кармане, в цивилизованной стране, должен был ночевать на улице. Должны же здесь быть, скажем, гостиницы.

Гостиница нашлась в 200 метрах. Нажимаю кнопку звонка, двери плавно открываются. Улыбающийся дежурный в элегантном сером костюме говорит мне что-то ласковое по-итальянски. Рассказываю ему по-английски про свои проблемы, он сочувственно качает загорелой бритой головой: I am so sorry! На вопрос, есть ли свободный номер, отвечает:

— В августе? Свободный номер? Вы шутите, синьор. Единственное место, где вы, может быть, и найдете свободный номер, — это город Местрe.

Я опять на улице. Стоявшая все эти дни непереносимая жара сменилась холодным ветром. Я начинаю замерзать. Вспоминаю, что на причале-поплавке Сан-Базилио есть деревянные лавки. Стены там тоже есть, так что можно укрыться от ветра. Ложусь на жесткую плоскую лавку с торчащими из нее железными болтами и пытаюсь осмыслить происходящее.

Я только что ужинал в одном из лучших ресторанов Венеции с архитекторами Аввакумовым и Скуратовым, со скульптором Франгуляном, с карикатуристом Бильжо, я только что беседовал с заместителем министра культуры России о достоинствах и недостатках экспозиции российского павильона на биеннале. И вот теперь я мерзну на жесткой деревянной лавке причала Сан-Базилио. Неужели такие мелочи, как запертая дверь и севшая батарейка, в состоянии вырвать меня из цивилизованного мира, к которому, как мне казалось, я принадлежу, и сделать бездомным бродягой?

Понятно, что если дотерпеть до утра, то мне отопрут, извинятся, и я снова вернусь к иллюзии, что мой мир прочен и нерушим. Но как я могу воссоединить утраченную связь прямо сейчас, здесь, на Сан-Базилио? И что именно связывает меня с тем, что я называю цивилизацией?

Покачиваясь на волнах Канал Гранде, я начинаю писать в уме эту колонку.