Анатолий Гаврилов, «Берлинская флейта», КоЛибри

Анатолий Гаврилов принадлежит к тем редким литераторам, которые смогли приподняться над про- и антисоветской проблематикой (из наиболее известных — Битов и Саша Соколов). Он пишет так, как будто стоит перед лицом Вечности и обращается к межпланетному пространству, а не находится в советской реальности, наглухо законопаченной со всех сторон.

Анатолий Гаврилов — представитель поколения, которое вошло в литературу в начале 80-х, а потом оказалось как будто полностью стерто: слишком активна была общественная жизнь, чтобы мы могли замечать негромкие голоса. И все же Гаврилов продолжал с предельной, почти аутической самоотверженностью прилаживать слово к слову. Чем не образец настоящего писателя?

Его проза напоминает концентрат, который используют для изготовления духов. Его аромат слишком ярок: в чистом виде обонять невозможно. А его книга — предельно концентрированная сущность русской литературы.

Я думаю, по писательскому дару его можно ставить рядом с Чеховым, вот только Антон Павлович был востребован своим временем (и отсюда 18 томов собрания сочинений), а Гаврилов был им отторгнут. К сожалению, нам, читателям, не удалось вытянуть из него больше этой крошечной книжки. Что для этого надо было сделать? Предоставить ему условия жизни лучше или хуже, платить больше или меньше, запереть под замком или отправить гулять по галактике? Этого я не знаю…

«Книга, ради которой объединились поэты, объединить которых невозможно», РИПОЛ классик

По сути, авторы пожертвовали свои сочинения, чтобы умирающие в хосписах были окружены не только заботой и медицинским уходом, но и стихами русских поэтов — это большое дело, мне кажется.

Кстати, это вторая книга в серии, год назад с той же целью объединились прозаики, которых иначе нельзя объединить, в том числе Леонид Юзефович и Татьяна Толстая. Тогда было много споров, как назвать сборник, и Григорий Чхартишвили придумал такой ход: «Книга, ради которой объединились писатели». А теперь и поэты последовали этому доброму примеру.

Andrew Meier, The lost spy, Orion Publishing Co

Больше всего поражает подписанная Абакумовым записка, адресованная в Совмин, с вопросом, как следует поступить со «шпионом» Оггинсом. Вот, дескать, американское посольство пристает, спрашивает, где он, мы его им и показали. А дальше маленькая рукописная приписка: Оггинса ликвидировать, личное дело передать в лагерь, вписать туда, что он заболел, умер и похоронен в Норильске.

Запрос, по-видимому, типовой. Машинописный текст гласит: «Товарищу Сталину, товарищу Молотову — прочерк — посольство (какое именно, вписано от руки) интересуется у нас о судьбе з/к — прочерк — (фамилия и имя вписаны от руки)» и т. п. И приписку Абакумов делал явно не в первый раз — отработанная технология.

Мы теперь роемся в архивных документах, ищем в них подлинной правды, спорим о мелочах. А в архиве лежит то, что товарищ Абакумов туда положил. Вот и Мандельштам, согласно этим данным, заболел и умер…

Наталья Громова, «Распад. Судьба советского критика. 40–50-е годы», Эллис Лак 2000

Советская литература взяла на себя груз, который был ей не по силам: она отвечала за всю духовную жизнь, став почти религией, и за всю публичную политику. Книжка Натальи Громовой рассказывает, как людям приходилось быть одновременно литераторами, критиками, обвинителями, а иногда и палачами.

«Распад» — про распад прежде всего человеческий. В общем-то, советские критики делали то, что должны были. Они говорили: эта книжка мне нравится потому-то, а эта не нравится оттого-то. Кто-то из них при этом пользовался партийной эстетикой, кто-то — общечеловеческой, кто-то был просвещенным европейцем или представителем беднейшего крестьянства. Ужас в том, что любое их слово было убийственным. Представьте, что вы пробуете в кафе котлету и говорите: сегодня пересолено. Официант тут же убегает на кухню и приносит вам голову повара на блюде: вот, это он пересолил, но теперь виновные расстреляны. Ты чувствуешь собственную значимость, это невероятно раздувает эго. Какое страшное искушение для критика — вершить судьбы! 

И то, что книга заканчивается самоубийством Фадеева, неслучайно. Он главный начальник над литераторами, он решает, кого изгнать из Союза писателей, кого оставить. Но постепенно Фадеев понимает: все, что он делает, — только разные формы абсолютно бесчеловечного убийства. Эта жуткая история читается как фантасмагория, и трудно поверить, что это документальное повествование, что все это правда.

Antonia Fraser, Must you go? (Wedenfeld & Nicolson)

Трудно определить, что принесло Антонии Фрейзер большую известность: ее книги или второй брак с Гарольдом Пинтером, нобелевским лауреатом, одним из самых ярких драматургов ХХ века, создавшим целую эпоху в британском театре и литературе.

Пинтер стал знаковой фигурой благодаря не только таланту, но и необузданному нраву: он заявил о себе еще озлобленным юнцом, единственным оружием которого были ярость и пугающая  радикальность взглядов. При этом он даже не принадлежал к оппозиции: у него вообще не было идеи «а давайте сделаем не так, как сейчас». Он просто давал понять, как ему все отвратительно! И на этом огромном витальном напоре ненависти Пинтер вошел в культурное пространство, обосновался в нем, а под конец жизни получил главный атрибут всеобщего признания — Нобелевскую премию по литературе.

Антония Фрейзер рассказывает не историю канонизированной злости, она рисует динамичную картину того, как близкий ей человек приобретает статус классика. Фрейзер тактично оставляет за скобками собственный писательский путь и полностью концентрируется на личности удивительного, непростого, яркого и живого человека, разделившего с ней вторую половину жизни.