Чем была советская школа – казармой или кузницей талантов?
На собрание родителей первоклассников в обычной московской школе я шла, совершенно не представляя, что может сказать учитель по поводу первого сентября. Про любовь к родине вроде уже неактуально, а про ценность каждого человека говорить пока нет навыков. Ирина Анатольевна, учительница лет сорока пяти, быстро перечислила, какие нужны тетради и сколько денег сдавать на ремонт класса. После чего переключилась на темы первого урока. Их было две – Великая Отечественная война и победа российских спортсменов на Олимпиаде. Ну, про Великую Отечественную, думаю, все понятно. А вот с Олимпиадой у нас проблемы. До ее окончания осталось два дня, но наши выиграли всего две медали. Если так и дальше пойдет, то директор школы и весь Минобраз окажутся в затруднительном положении – как теперь рассказывать детям о героизме спортсменов?
Вопрос был риторическим – обсуждение альтернативной темы не входило в задачи собрания. Оставалось только надеяться, что спортсмены не посрамят школьное образование и лично Ирину Анатольевну.
Наивная учительница, которая честно доложила родителям, что на ее конвейере может случиться брак, скорее всего, и не подозревала, насколько точно ее страдания отражают кризис системы образования. То, что казалось ей педагогическим вопросом первостепенной важности, выглядело как судорожные поиски хоть чего-нибудь героического, вызванные безотчетной тоской по монолиту советской идеологии.
Только мне было абсолютно непонятно, зачем мучить этой идеологией детей, которые родились уже после Советского Союза и которым не нужно уметь различать кухонные и публичные разговоры или вступать в комсомол ради учебы в институте. Родители одноклассников шокированы не были – видимо, они не представляют себе, что в школе может быть иначе. Они для того своих детей Минобразу и привели, чтобы мучить.
Когда же я стала обсуждать проблему с друзьями и коллегами, то все попытки найти понимание среди социально близких людей неожиданно обернулись горячими спорами: оказалось, что вопрос о советском образовании всякий раз вызывает острую реакцию даже в своем кругу. Кто-то говорит, что оно было неотделимо от идеологии и предполагало (и по тяжелой инерции предполагает до сих пор) долбежку про героические победы наших спортсменов и трактовки всего на свете по Марксу и Энгельсу. Другие возражают, что оно готовило гениальных ученых: ничего, мол, хорошего не было в СССР – кроме образования.
Участники дискуссии «Чем мы обязаны советскому образованию» на сайте «Сноб» продемонстрировали ту же полярность мнений. Одни ценят достижения советского образования, другие считают, что никакими успехами конкретных наук нельзя компенсировать его главное свойство – принадлежность к тоталитарной системе.
Мы реагируем на советское образование едва ли не острее, чем на все прочие советские изобретения, будь то ГУЛАГ, пятый пункт, железный занавес или плановая экономика. Все, что происходит в детстве, становится свойствами личности. И образование, раз оно придумано специально, чтобы формировать гражданина с самого нежного возраста, отвечает на вопрос «кто мы». Какими мы стали, закончив хорошие и плохие школы, какие черты приобрели в процессе обучения и социализации. А все остальные советские воспоминания – это то, «как нас». Как нас унижали, не пускали за границу, заставляли стоять в очередях или просто уничтожали. При всех известных эмоциях, которые мы по этим поводам испытываем, «кто мы» – гораздо более болезненный вопрос, чем «как нас». Советская школа – это один из кирпичиков, из которых складывается наша идентичность.
Плохое отношение к совку еще не дает положительного ответа на вопрос, было ли плохим образование в те времена. Откуда взялись мы, такие умные, если вся машина была заточена под производство объектов пропаганды, неспособных к критике? Ученые, которые десятилетиями уезжали на Запад, где выигрывали конкуренцию у выпускников лучших университетов, – это «побочный продукт» системы или закономерность? Доступность лучших школ для талантливых детей – это торжество гуманизма или эффективный инструмент штампования солдат для режима?
Давно живущий в Нью-Йорке предприниматель Степан Пачиков, основатель компаний «ПараГраф» и Evernote, рад тому, что советские школы выпускали «дилетантов широкого профиля»: «Всему, что я делал в жизни (теория размытых множеств, моделирование натуральных языков, моделирование экономики, прогнозирование производства нефти, программирование, распознавание, создание виртуальных миров, организация клубов, запуск и руководство своими компаниями), меня в школе не учили. Но именно советским школам и широкому образованию, в них полученному, я обязан своими успехами».
А московский врач Наира Хачатрян рисует совсем другую картину: «Единственное, что советская власть давала в школе и вузе, – пропаганда советского образа жизни и ненависть ко всему остальному миру. Лизоблюдство, цинизм, фарисейство – основные козыри продвижения по карьерной лестнице в СССР – преподавались отлично и демонстрировались на собственных примерах».
Все выпускники советских школ, независимо от университетов и выбранной позже профессии, наверняка помнят, что у атома есть «электронное облако», что валентность кислорода – 2, а ускорение свободного падения – 9,8 м/с2 и что амебы размножаются делением. Мы знаем такие факты о природе и мире, за которыми абитуриенту в какой-нибудь другой стране нужно лезть в специальные справочники.
«Не надо было выбирать, учим мы физику, химию или биологию. Учили все вместе на довольно приличном базовом уровне, – пишет на сайте “Сноб” детский психолог, организатор частных школ в Москве, Иерусалиме и Лондоне Юлия Десятникова. – Более того, по прошествии времени выяснилось, что этот уровень, если его сравнить с западным образованием, был не таким уж и базовым… Идея необходимости широкого образования была правильной».
Кроме того, советское образование имело еще один очевидный плюс: доступность. Всех поголовно делали «людьми» – учили читать, считать, писать и прыгать через «козла». А у талантливых детей была реальная возможность стать серьезными учеными – например, если поступить в Физтех. Провинциальная жизнь вполне допускала, что в городке на десять тысяч жителей, где-то между свежей серией о неуловимых мстителях в кинотеатре «Звезда» и гастролями областной филармонии, пройдет школьная олимпиада по математике или физике. Это какой-нибудь столичный студент, активист олимпиадного движения, приехал отобрать лучших, чтобы потом отправить их в интернат при МГУ, ЛГУ, НГУ или Физтехе, – такой путь и сам этот студент наверняка когда-то прошел. Социальный лифт был почти так же эффективен, как пенитенциарная система.
Работающий в Бостоне биофизик Борис Беренфельд, автор образовательного проекта Global Lab, называет этот способ отбора талантливых детей «концепцией пайп-лайн» (от англ. pipeline – «канал доставки» – Прим. ред.) и считает, что ей мы обязаны всем хорошим, что было в нашей науке: «В самом начале 1960-х пришло осознание, что если в эпоху индустриализации надо было создавать огромный конвейер, то уже атомную бомбу и спутник на конвейере не сделаешь. И создаются школы-интернаты, организуются олимпиады. Эта система работала великолепно».
Эта система изменила жизнь Степана Пачикова: «Благодаря олимпиадам (второе и третье место во Всесибирской олимпиаде) я попал в физматшколу в Академгородке… Школьники в ФМШ, конечно, на голову были выше “средней температуры по палате”».
• • •
Однако социальный лифт, который позволял талантливым пробиться в лучшие университеты и реализоваться профессионально, смещал ориентиры и приоритеты. Натренироваться решать задачки, чтобы победить на городской олимпиаде, поехать на областную и там снова победить, только ради того, чтобы в конце концов добраться до всесоюзной или попасть в физматшколу, где снова решать задачки до самого университета, – эту систему Евгений Стариков, математик из Карлсруэ, назвал «тренировкой тараканов для тараканьих бегов». Будучи школьником, он сам постоянно принимал участие в олимпиадах разных уровней: «До сих пор с отвращением вспоминаю их мерзостную, мелочную, антигуманную атмосферу… Олимпиады, ФМШ и прочее – все это служило ad majorem Dei gloriam (лат., «к вящей славе божией» – Прим. ред.). Настоящие специалисты были побочным продуктом этой системы».
Хотя олимпиадное движение создавали в основном энтузиасты, а не карьеристы, для многих олимпиада становилась трамплином: она давала не только возможность съездить в большой город, но и в перспективе – переехать в Москву. И эта награда порой обладала не меньшей ценностью, чем само по себе первое место. Как для сильных и ловких билетом в большой мир становился спорт, так для умных олимпиады были единственной возможностью вырваться из маленьких городков в Москву (Новосибирск, Ленинград), где их ждала академическая карьера и жизнь в наукограде.
Об отсутствии других вариантов для одаренных детей говорит экономист Сергей Гуриев: «В СССР академическая карьера позволяла талантливым людям сочетать интеллектуальную свободу с материальным благосостоянием… Тем, что у талантливой молодежи не было выбора, кроме как идти в отечественную науку, объясняется существенная часть успеха советской системы образования и науки».
В замкнутом советском пространстве эта система работала неплохо. Однако к моменту, когда выпускники советских школ и университетов смогли свободно податься в Америку, представления этих двух стран о том, что такое хорошо образованный человек, были принципиально разными. У советских выпускников был достаточно широкий кругозор, и они хранили в голове большое количество информации; американские знали меньше, но умели быстро находить нужное, критиковать и анализировать.
Политолог Николай Злобин уверен, что советская система, не учившая самостоятельности, в конечном счете проигрывала американской: «Я видел, как в американских университетах появлялись выпускники советских школ и поражали американцев объемом своих знаний. Их ночью разбуди – и они скажут, какая главная река в Африке и сколько островов в Тихом океане. Американцы воспринимали их интеллектуальное превосходство только лишь на основе количества информации, которую имел средний советский выпускник школы. Но когда дело доходило до второго-третьего курса (я уже не говорю про магистерские программы), до необходимости анализировать, делать собственные выводы, искать материал и вообще самостоятельно обращаться с окружающим миром, здесь американцы моментально обгоняли выпускников советских школ, потому что именно этому советская школа не учила».
Когда бостонский изобретатель Сэм Коган задал на сайте snob.ru вопрос «Чему вас не научили в школе?», сама эта постановка вопроса не вызвала у выпускников советских школ никакого недоумения – очень у многих нашлось, что сказать. Математик Виктория Измайлова ответила: «технике презентаций; успешной коммуникации; способности критически оценивать информацию; работе в группе»; специалист по промышленной безопасности Александр Черданцев: «самостоятельно думать, формулировать, задавать и держать “рамку” вопроса, не расплываясь в стороны»; журналист и фотограф Евгения Бриеде: «что масса знаний (в том числе знание истории и географии) действительно применима и даже необходима».
• • •
Естественно, советской системе, выстроенной для обслуживания военной машины, было невыгодно воспитывать интеллектуальную самостоятельность. «Ковка кадров» предполагала массовое производство крепких гвоздей, а не создание сложных ювелирных изделий по индивидуальному заказу. То, что этими гвоздями можно было прибивать обшивку космического корабля, а не только крышу сарая, не лишало их главного свойства: это все еще были гвозди.
Чтобы «кадры» умели ставить, а не только решать, задачи, даже если эти задачи олимпиадные, чтобы они умели искать информацию, отличать важное, делать собственные выводы, представлять и обсуждать их, создавать законченные проекты, а главное – понимать, зачем эти проекты нужны, нужно было научить их всему этому. Короче говоря, советской школе не хватало гуманитарного образования.
Общее гуманитарное образование – не путать с гуманитарными профессиями – не готовит «специалиста», а воспитывает человека, способного самостоятельно мыслить и вступать в коммуникацию с другими самостоятельно мыслящими людьми. Скажем, мы во всех подробностях изучали грамматику и пропускали через себя десятки правил о суффиксах и префиксах. И получили знания по филологии, риторике и логике – вместо навыков. А окончив школу, были вынуждены заново учиться читать, писать и разговаривать, чтобы убедительно доказывать свою точку зрения; анализировать газетные статьи; пояснять реалии нашей жизни для иностранцев, с которыми стало можно общаться и работать. В школе мы зазубривали сотни исторических дат, но так и не поняли ни одной исторической закономерности, кроме разве что кризиса «верхов», которые больше «не могут». Мы знали, что Миклухо-Маклай первым выяснил, что папуасы – тоже люди, но с трудом изживаем ксенофобию.
• • •
Что еще может дать гуманитарное образование помимо «практических» навыков – разговаривать, понимать других и не испытывать к ним ненависти? Например, привычку воспринимать гражданские проблемы почти с тем же интересом, что и личные. Или видеть меняющийся мир в целом, а не только ту его часть, с которой ты соприкасаешься непосредственно. Посмотришь темы вступительных сочинений в оксфордский колледж All Souls и видишь идеальную модель гуманитарного образования: «Является ли нелюбовь к политикам разумной позицией?»; «Совместное проживание мужчины и женщины – это вещь естественного порядка?»; «Почему Африка так плохо экономически развита?»; «Изменится ли моральный характер оргии, если ее участники наденут нацистскую форму?».
Понятно, что подобное гуманитарное образование невозможно в тоталитарном государстве, несовместимо с системой – поэтому его и не было. «Советская школа, и начальная, и высшая, обучала навыкам, которых было всего два. Первый – делить, умножать и строить атомную бомбу – иначе говоря, набор прикладных естественно-научных знаний. Второй – это рефлекс оценки всего на свете с точки зрения государственной идеологии, предельно упрощенного “учения Маркса–Ленина”. Это простая бинарная система: да–нет, наше–чужое», – говорит модератор блога «Политика» сайта snob.ru Николай Клименюк.
Когда «учение Маркса–Ленина» наконец дало трещину, «физики» вдруг повернулись лицом к «лирикам». Я хорошо помню этот поворот конца восьмидесятых, потому что в него с трудом вписалась моя собственная семья. Папа-математик подсунул мне вырезку из «Вечерней Москвы» с объявлением о наборе в историко-литературный класс школы на Полянке. Папа выбрал самое подходящее время: из телевизора вещал какой-нибудь «Прожектор перестройки», а на следующий день учительница истории, парторг и общественный активист, ждала от меня отчета о слете КСП.
У папы тогда получилось сделать вид, что все произошло случайно. И только задним числом – закончив школу на Полянке, а потом университет, защитив диссертацию и проработав десять лет в научном институте – я поняла, в каком напряжении он находился в тот момент. Так бывает, когда ты понял что-то важное, и твои друзья и коллеги это тоже обязательно поймут – но чуть позже, не сейчас. Ведь прежде с точки зрения технической интеллигенции стать гуманитарием означало никем не стать. «Песни я тоже пою, барин, а делаете-то вы что?» – спрашивал у Шаляпина извозчик. В общем, папа первым понял, что нужно получать гуманитарное образование – без него становилось все труднее ориентироваться.
