Андрей Наврозов: Следующая станция — Хреново

Вчера я пошел отправить родителям в Нью-Йорк продуктовую посылку к Новому году. Как ружье, которое, по Чехову, должно выстрелить в последнем акте, одна эта фраза уже содержит в себе всю трагикомичность нашей нэповской с элементами продовольственной диктатуры и военного коммунизма современности.

Тысяча бесплатных столовых для нищих в городе Нью-Йорк, 2700 в штате Нью-Йорк, 60 миллионов раз в год кормят бездомного, голодного и страждущего. Разумеется, не считая сотен супермаркетов и 5111 продуктовых магазинов, не говоря уже о ресторанах и кафетериях, не считанных даже городской мэрией.

Но все это, как мы знаем, лишь система материальных балансов академика Струмилина — иными словами, бутафория. Я хотел собрать родителям посылку, содержащую еду, а не статистику продразверстки. Соответственно, я положил в нее оливки из Кастельветрано, чечевицу из Агридженто, фасоль, выращенную неподалеку от вулкана Этна, консервы из местного тунца и местные сухофрукты. В коммерческой упаковке, конечно, догадываясь, что кульки и баночки американская таможня не пропустит.

На почте я взял билетик в очередь. Впереди меня было 84 человека. Здание Центрального почтамта в Палермо построено в неоклассическом стиле московского метрополитена, с колоннами снаружи и фонтаном внутри — фонтаном, естественно, не работавшим со смерти Муссолини. Из 24 окошечек в атриуме из пунцового гранита были открыты четыре, причем два из них занимались выдачей заказных писем, за которыми никто не приходил, потому что заказное — это письмо, призывающее к уплате долга, и ничего приятного в его получении нет.

К часу дня выяснилось, что бандероль неправильно обернута. Я побежал в канцелярский магазин, чтобы достать бумаги и бечевы, но к тому времени начался обед, который у нас с часу до половины пятого. Теплый ветер шуршал окурками и по нагретому зимним солнцем асфальту. Если бы не запахи — жареной рыбы на углу Корсо, томатного соуса вдоль виа Рома, — можно было подумать, что город вымер. Возвращаться домой с посылкой? Терять еще один день?

Вернувшись на почту, я вспомнил, что однажды беседовал там с клерком, заведующим филателией, лысым старичком, читавшим Пришвина. Очевидно, марки нередко используют образы, созвучные с натурфилософией великого русского краеведа. Я к нему пробился, и он меня узнал. В обмен на импровизированный рассказ об отце, переводившем Пришвина — в свое время о Nature’s Diary с благоговением писал Джон Апдайк, — филателист выдал мне новую коробку, и я вернулся к окошечку.

Мы начали заполнять таможенные декларации. Стоглавая очередь за моей спиной негодовала. Какова точная себестоимость посылки? Какой пошлиной она будет обложена? Можно ли доказать, что это подарок? Как выпукло описать непрозрачный пакет чечевицы? Продукт ли консервированный тунец или образчик мануфактуры? Стоит ли вообще упоминать оливки или авось пронесет?

Мне вспомнился рассказ Замятина «Пещера», с перепутанными эпохой чистыми и нечистыми вещами: «Красного дерева письменный стол; книги; каменновековые, гончарного вида лепешки; Скрябин опус 74; утюг; пять любовно, добела вымытых картошек; никелированные решетки кроватей; топор; шифоньер; дрова». Вспомнился целый жанр рассказов той эпохи, в которых потеющий нэпман заполняет анкету за анкетой, прекрасно зная, что каждое второе слово в его ответах — ложь, а каждое третье — ложь расстрельная. Вспомнились дрожащие, жалкие обыватели Аверченко, Ильфа, Зощенко, Бабеля.

Не хочу сказать, что мы живем, «под собою не чуя страны», как при Сталине, но нечто предсталинское, нэповское, пещерное и мохнатое, аукнувшееся почтамтом и откликнувшееся концлагерем, в жизни XXI века — как в России, так и на Западе, — несомненно, есть. Точнее сказать, нечто аморфное, темное и средневековое, то, против чего в знаменитом монологе протестует человек Возрождения с кинжалом в руке: 

Кто б стал терпеть судьбы насмешки и обиды,

Гнет притеснителей, кичливость гордецов,

Любви отвергнутой терзание, законов

Медлительность, властей бесстыдство и презренье

Ничтожества к заслуге терпеливой…

К этому списку современность добавила лицемерие. Бездна между конституционными правами человека и теми правами, которые общество ныне выделяет ему на практике, настолько огромна, что, живи Гамлет в наши дни, этот монолог с него бы и начинался. Нет такого закона, что счет в банке — это гражданская обязанность, но человек без банковских координат — не гражданин, а бомж, явление вне закона. По закону человек обязан платить налоги, но как и сколько, никто не знает, так что бедные дрожат от страха, переплатив, а богатые недоплачивают и дрожат от ужаса. Закон призывает к прозрачности, но есть ли среди нас люди, всерьез сомневающиеся, что и за пределами Сицилии невозможно прожить без знакомств, блата и взяток?

По крайней мере при Сталине, как при Петре, в России были жалобные книги. «Властей бесстыдство» в 99% случаев ничем властям, конечно, не грозило, но зато в общественно важном 1% оно грозило расстрелом. А сегодня на них и вовсе нет управы. Вас ударил милиционер? Идите, жалуйтесь! Из электронной почты пропало важное письмо? К кому обратиться? По ошибке отключили мобильный? Бывает! Ушел целый день, чтобы ошибку исправить? Ничего, завтра новый день! Вы отравились консервами? Сами виноваты, ведь говорили же древние римляне: caveat emptor! Налоговое ведомство арестовало ваш банковский счет на время разбирательства? Ничего, лет через пять выпутаетесь! Вас обманули с виллой на Лазурке? Пиши пропало! Сосед поливает серной кислотой ваш любимый розовый куст? Если у вас есть лишние сто тысяч, наймите хорошего адвоката! Вы наняли плохого? Еще сто тысяч, и вы можете нанять хорошего, чтобы он отомстил соглашателю!

Мы не знаем, что едим, чем болеем, куда едем, на кого трудимся. Пищевая промышленность в первом мире — загадка, подобная иерархии церкви во времена Карла Великого. Таинственные вирусы, пришедшие на смену чуме и холере, заставляют нас вспомнить о болезнях до Пастера, как о дореволюционной России, со слезами ностальгии и вздохами укоризны. Мы ездим за границу, не отдавая себе отчета, насколько эта граница с каждым днем все более иллюзорна. Мы работаем на компании, лишь догадываясь, кто ими владеет, и вовсе не представляя, кто будет ими владеть завтра.

Поздно вечером из электрички, ползущей неведомо откуда неведомо куда, позвонила с мобильного жена. Естественно, по никому не ведомому тарифу. «Ты меня слышишь? Алё, Андрей, ты меня слышишь?» Сосен перезвон. Молчание в оркестровой яме. Затем грохот листового железа. «Офелия! Нимфа! Я тебя слышу!»

Металлический голос за сценой: «Следующая станция — Перово». Потом: «Абонент временно недоступен». Мне послышалось, что название станции начиналось на букву Х, как в словах эпохи Гражданской войны, – холера, холод и хамство.