Axel Martens для Сноб
Axel Martens для Сноб

 

Потомственный невролог и нейрофизиолог: отец Аллы Александр Вейн начал изучать сон еще в шестидесятые годы прошлого века и в России стал основателем концепции «медицины сна». Сейчас Алла Вейн – профессор, сопредседатель научного общества истории неврологии, занимается проблемами сна на кафедре неврологии Лейденского университета. Ее научные статьи выходят на страницах многих крупных изданий по неврологии и нейрофизиологии, в том числе Cephalalgia, Neurology, Journal of Clinical Neuropsychology.

Что для вас значит слово «сноб»?

Для меня «сноб» уже не ассоциируется с высказыванием Теккерея. Говоря «сноб», я думаю о проекте «Сноб», и вот он ассоциируется у меня с классической московской кухней. Нигде в мире больше таких кухонь не найдешь, и мне их иногда сильно не хватает. Тогда я захожу на «Сноб».

Когда вы приезжаете в Москву, ходите на такие кухни?

В Москве у меня таких кухонь осталось мало, многие мои друзья разъехались по миру примерно тогда же, когда уехали мы с мужем, – двадцать лет назад. Но теперь мы часто, собираясь все вместе на Новый год, воссоздаем «кухонную» атмосферу в нашем доме в Гааге.

Что для вас счастье?

Когда свои все дома и спят. Лучшего определения, чем у еврейской бабушки то ли из анекдота, то ли из рассказанной кем-то истории, не придумаешь. Но это практически невозможно.

Что, и у вас в семье проблемы со сном?

Вы знаете, так или иначе «проблемы со сном» и «вопросы сна» меня преследуют с детства. В папиной лаборатории в 1968 году впервые в Советском Союзе записали сон человека (то есть провели на электроэнцефалографе непрерывные полиграфические записи ночного сна у здоровых испытуемых и неврологических больных. – Прим. ред.). Поэтому, когда мне надо было делать какие-то доклады в школе, я всегда рассказывала про сон. Мне казалось, что это очень интересно. Так что я с малого возраста на вопрос: «Чем вы занимаетесь?» отвечала: «Сном».

Почему вы живете в Голландии?

Мы переехали в Голландию, потому что мужу удалось тут получить место в университете. Я живу в Гааге, а работаю в Лейденском университете на кафедре неврологии. Гаага напоминает мне мое детство в Паланге: мы с бабушкой и дедушкой проводили там месяца три каждое лето, снимая один и тот же домик. Холодное море, куда я залезала в любую погоду. Дюны и сосны. Сметана и свежий творог каждое утро, которые приносил старичок-молочник. За исключением молочника, здесь все очень похоже. Часто холодно, часто дождь и ветер, северное море, сосны, размеренная и здоровая жизнь. Мне очень подходит. Но, знаете, какая штука: Голландия оказалась первой западной страной, куда мы попали из России. Она нам безумно понравилась – домашняя, уютная. Нам с мужем показалось, что мы все про нее понимаем, про местную жизнь и про голландцев. А теперь прошло двадцать лет, и я могу сказать: мало того что мы тогда все понимали неправильно, так мы и сейчас не до конца все понимаем. Впрочем, за эти двадцать лет многое изменилось, и Голландия – как и другие страны Европы – в самом деле объективно стала совершенно другой. Была очень благополучная, очень уверенная. Знаете, как в газете «Правда» писали: «уверенность в завтрашнем дне». Она была, а теперь ее нет…

То, что вы из России, вам скорее помогает или мешает?

Я не жалею, что получала профессиональное образование в Москве, школа у нас замечательная. Когда я переехала в Голландию, мне не нужно было учить неврологию заново. А остальное… У истории не бывает сослагательного наклонения. Но мы, конечно, недобирали культурных впечатлений, когда были молодые, по сравнению с тем, что получали наши европейские ровесники. Только потом мы все наверстали. Ездили по Европе как сумасшедшие, с широко раскрытыми глазами. И да, когда я говорю по-голландски, слышен акцент, от него невозможно избавиться, и это сразу же делает тебя чужаком. Но когда я преподаю студентам, мне это не особенно мешает: я все равно лучше знаю неврологию, чем они.

Когда вы почувствовали, что Голландия теперь – ваш дом?

Ключевое слово «дом». Как только у нас появился свой дом, а он появился довольно быстро, возникло это чувство. Стало можно говорить «я иду домой». Но, хотя я двадцать четыре часа существую в голландском обществе и круглые сутки общаюсь только по-голландски, все равно, поскольку это мононациональное европейское государство, я говорю не «мы, голландцы», а «они, голландцы». Разница с моими друзьями, которые эмигрировали одновременно с нами, но в Америку, – гигантская. Они все говорят «мы, американцы». Зато наши дети, они уже совершенные голландцы.

Все ли ваши русские привычки Голландия «порубила»?

Тут вполне можно оставаться при своих привычках, это уважают. Например, первое, что я сделала, зайдя в наш дом после его покупки, – зашторила окна. У всех моих соседей окна без штор, с улицы видно вечером, как люди ужинают, смотрят телевизор, кто-то идет в халате из ванной, все как на ладони. Это историческая кальвинистская традиция – мол, нам нечего скрывать друг от друга и нечего прятать от Бога, смотрите, мы живем скромно и этого не стыдимся. Мне так некомфортно, мы живем с зашторенными окнами, и никто не возражает. А вот к голландской прямолинейности необходимо было привыкать. Например, в России ты приходишь в гости, тебе говорят: «Будете с нами ужинать?», и ты отвечаешь: «Нет, спасибо, я не голодный», прекрасно понимая, что тебе все равно подадут полную тарелку еды. А если такое сказать в гостях у голландца, он воспримет это буквально, и ты останешься без ужина. Так что «да, спасибо» мы научились говорить быстро.

Каким из своих проектов вы больше всего гордитесь?

Пожалуй, своей работой над историей российских нейронаук. Я езжу по конференциям с докладами и публикую статьи в международных научных журналах, открывая для медицинского сообщества историю российской неврологии. Вот этим да, горжусь.

Например, вашей статьей в журнале Brain о советском Институте мозга (Brain, 2008, 131, 583-590. – Прим. ред.)? Расскажите, почему вы вообще стали этой темой заниматься?

Все произошло случайно. Я готовила к выпуску журнал об истории российской неврологии и психиатрии. В одной из статей была маленькая сносочка, что некий доцент Московского университета изучал сохранившиеся мозги отцов-основателей российской неврологии и психиатрии Кожевникова (1836-1902, создатель российской неврологической школы) и Корсакова (1854-1900, российский психиатр, дал клиническое описание нарушения памяти на актуальные события, сопровождающегося пространственной и временной дезориентировкой, которое получило название «корсаковский синдром». – Прим. ред.). И на меня этот факт произвел такое впечатление, что я за него зацепилась и размотала эту ниточку. Изучение мозга выдающихся людей еще с девятнадцатого века казалось перспективным направлением для объяснения гениальности. Правда, мало кто знал, что в России есть такой банк мозга гениев. Самым впечатляющим моментом работы был визит в Институт мозга. Ходишь по коридорам этого старого здания, где время застыло совершенно – за пятьдесят лет мало что изменилось, – и немножко мурашки бегают. Институт мозга до сих пор действующий, он является частью Института неврологии Российской академии наук. Морфологические работы по изучению мозга продолжаются, и есть хорошие публикации. Но вот эту часть работы института – исследование мозга великих людей – практически никогда не публиковали и не собираются, похоже. Был всплеск в девяностые годы, и все – опять тишина, какая-то завеса тайны над этим делом висит.

Почему они так все скрывают? Прямо какой-то триллер…

Да, это как триллер! Ну, в советское время было понятно, почему скрывали, – все-таки речь шла, прежде всего, о мозге Ленина. Ведь была цель доказать, что у него мозг не такой, как у всех остальных, потому что Ленин был гений. И ничего убедительного не нашли, ясное дело. У кого-то из великих людей находили чуть-чуть более развитую височную долю, у кого-то находили чуть-чуть более развитую лобную долю. Но чуть-чуть более развитую по сравнению с чем? Надо набрать огромный материал, чтобы делать выводы. А это попросту невозможно – где же взять столько мозгов гениев? А если так, то ставится под сомнение сама идея института. Поэтому Институт мозга предпочитал таинственное молчание. Но история интересная: там и правда собран настоящий пантеон знаменитых мозгов – и Горький, и Маяковский, и Станиславский, и Андрей Белый, и много других. Насколько я знаю, последний, кто завещал свой мозг институту, – Андрей Сахаров. Но, кстати, это не уникальная советская история, банки мозга есть и в Штатах, и в Европе, только там нет специализации именно на великих людях. В тех банках собраны сотни мозгов людей разных рас, разного возраста, с разными болезнями. И для настоящей медицины это все представляет, конечно, гораздо более существенный интерес, а исследовать мозг гениев – это пока больше для научно-популярной литературы. Хотя поиск биологических маркеров гениальности чрезвычайно увлекателен и должен продолжаться.

Какие научные открытия изменят картину мира в ближайшем будущем?

Пожалуй, это два главных направления. Первое – стволовые клетки, тут перспективы головокружительные, только, конечно, когда это в руках настоящих ученых, а не жуликов, зарабатывающих на обещаниях вечной молодости.

А второе – это открытия в области генетики, которые уже сейчас начинают приносить практические плоды. Есть такая мышечная болезнь – болезнь Дюшена, ею болеют маленькие дети: вдруг начинает исчезать мышечная масса. Такие больные к десяти-двенадцати годам прикованы к инвалидному креслу, редко кто доживает до тридцати лет. Эта болезнь исследуется в лаборатории нашего университета, данные еще очень предварительные, и результаты не опубликованы, но, кажется, все получается. Найдя ген, который вызывает болезнь, специалисты научились изменять его функцию. После подсадки этого гена у детей замедляется исчезновение мышечной массы! Для меня это звучало бы как абсолютная фантастика, если бы мне это рассказали тридцать лет назад. А сейчас это реальность. Так что перспективы у генетики колоссальные.

И тут возникает непростой разговор о генетической манипуляции…

Да, у этого выражения, с моей точки зрения, есть незаслуженное отрицательное звучание на всех языках. Если манипуляция над природой человека – как это было в евгенике – это плохо, то лечение сложных генетических болезней – генотерапия – это просто необходимо и очень перспективно. Надеюсь, что это будет ключевым достижением медицины XXI века. Тут с этикой все просто: природу человека менять нельзя, а лечить, конечно, нужно.

Какие три самые главные ценности в вашей системе ценностей?

Первая – это очень локальное, но необходимое – гармония в семье. Вторая, как ни пафосно звучит, – ощущение собственного достоинства. Мне кажется, важно жить с этим ощущением вне зависимости от того, как складываются обстоятельства. А третья – с наслаждением ходить на работу.

А как вы отдыхаете после работы?

Я вечером обязательно что-то готовлю вкусное, я так здесь увлеклась гастрономией. Целых три года ходила на курсы французской кухни.

Кстати, а что бы вы съели на ужин, если бы знали, что он окажется последним?

Я, пожалуй, точно не пошла бы в гурманский ресторан. Вот мы с мужем были в El Bulli у Феррана Адриа дважды, что большая удача – вообще, если не по случаю, то в очереди на столик можно три года стоять, – и это эстетическое впечатление, настоящий театр запаха и вкуса, но к еде никакого отношения не имеет. В последний вечер не нужно театра. Нужно съесть что-то, что будет тебя эмоционально греть. Это должна быть comfort food. Придумала: наверное, последний ужин должен замкнуть круг детства, а значит, это будет жареная картошка с котлетой.

А на третье что – компот?

Нет, это я уже не выпью, слишком сладко. Все-таки красное вино.