Этот конкурс мы затеяли между прочих дел и без особых надежд. Вдруг и вправду кто-нибудь захочет написать о своем отце? Опять же будет повод еще раз вернуться к теме нашего декабрьского номера. Пришло 280 с чем-то писем. Причем это были не просто коротенькие интернетовские тексты, набитые кое-как. В большинстве из них присутствовал ток настоящей прозы. Люди знали, о чем писали и для кого. Это какой-то новый жанр, которому пока нет названия, но за ним будущее: сгусток сильных эмоций, простые слова, бьющие прямо в цель, короткий формат, но в нем закодировано столько всего. И запах сигарет «Космос», и крики чаек над Невой, и забытая книжка стихов, пылящаяся где-то, и память, и страх, и обида, и любовь… «И вот уже восемь лет у меня к папе нет ничего, кроме любви». Мы выбрали семь текстов, самых сильных, самых правдивых, самых рвущих душу. С самого начала мы не знали имен их авторов, но многое нам стало понятно про их прошлое, про их отцов и про всю нашу жизнь. Прочитайте их, пожалуйста. По-моему, это самое интересное, что получилось у нас в блоге «Литература» за прошедший год. И спасибо всем!

Сергей Николаевич

 

Влад Иваненко, vladmegavlad (награждается годовой подпиской на журнал «Сноб»)

Мясной отдел

«Космос» — это сигареты, запах которых я отличу в прокуренном баре и сейчас. Такой запах носила наша «двушка» на окраине Питера. Отец курил везде. Моя одежда пахла табаком.

Папа тогда рубил мясо на Лиговке. Часто он брал меня с собой на работу. Что сказать, мне было четыре года, но я усвоил неудобный для носоглотки запах скота. У папы в руке был топор. Он ловко отделял ногу от туловища. На стене висела схема коровы. Кормилица. Я изучил ее за несколько посещений папиной работы. Ведь занятий в мясном отделе, кто не знает, минимум. Часто отец ранил себя топором или ножом. Но никогда не останавливался: перевяжет рану, и дальше разделывать тушу. Помимо схемы коровы, была еще одна игрушка — это собственно мясо и пустые ящики для него. Было интересно, но недолго.

Надо ли уверять, что морозильник наш был забит мясом. А воздух в квартире — дымом.

Затем папа нашел себе новую работу. Он был барменом на той же Лиговке. Дома у нас было много канистр с коньяком — это слово я услышал от отца впервые. По его словам, он разбавлял «казенный» коньяк «своим». Таким образом мы перемещались по неустойчивой социальной лесенке вверх. У папы появилась фотография с баскетболистом Сабонисом. Мне тогда очень понравилась эта фамилия. Еще папа дружил с группой «Земляне» и Крисом Кельми. Наливал им бесплатно.

Однажды Горбачев по телевизору что-то такое сказал, отчего надежно спрятанные пачки денег родители поменяли на блоки сигарет и какие-то шампуни. Все это мама благополучно продавала у «Детского мира». Любимая фраза родителей: «Время такое». Тем самым временем папа сменил «копейку» на уверенную девятую модель цвета «мокрый асфальт».

Наша семья поднималась. В квартире туманилось благодаря сигаретам «Бонд». «Космос» мертв. Я не жалел. Мы переехали в «трешку» на улице Художников. Мама и папа сделали добротный ремонт. Мне все равно было, я еще рос, и не ремонтом ценил статус своих родителей.

Потом папа купил пистолет. Он лежал у нас в баре, рядом с конфетами и нехитрым алкоголем. Я его трогал, приставлял к виску, целился в окно, как «Крепкий орешек». К папе приходили какие-то новые, ранее мной невиданные друзья. Они выпивали, папа рассказывал всякие истории. Любимое слово у них было: «Расселять». Так я узнал, что у папы новая работа: расселять алкоголиков из хороших, просторных квартир в квартиры поменьше. Если не сказать коммуналки. Выпивохи не обижались, потому что помимо нового жилья им выдавалось много алкоголя и какие-то деньги.

Семья поднималась все выше. Папа ездил на единственной в Питере «вольво». Друзья корили его за это. Мол, светишься. А я не понимал, что это значит. И все думал: «Да не светится папа, он же не лампа. Ночью его не видно — значит, врут ему друзья».

В один не самый прекрасный день он сказал, что нам надо уехать на два месяца в другой город, потому что у папы небольшие неприятности. Мы уехали. А вернулись уже в новую квартиру. Отличная, 4-комнатная, по той же улице Художников. Она была напичкана интересной техникой. У меня! У первого! В классе появился CD-проигрыватель! Что сделало меня непобедимым для всех в школе вообще. Папа приносил пачки денег, я знал, где они хранились. Но так ни одной купюры не взял — боялся.

Так длилось года два. Все чаще к нам приходили милиционеры, папа строго-настрого запретил им открывать. С тех пор я так ни разу не открыл милиции — до сих пор страшно. А потом в папиной карьере что-то пошло не так. Его друзья перестали ходить, только звонили. Любимой фразой их стала: «Тема стареет, надо спрыгивать». Задорно они говорили тогда.

В семье было нервно. Мы собирали чемоданы, мебель, технику. Оказывается, переезжаем. Это шок! У меня первая любовь — Юля, друзья отличные, я хорошист и хожу в кружок. Папа не сможет так поступить со мной. Но смог. Я уехал из Питера первым вместе с дальнобойщиком Игорем и всеми вещами моей семьи за спиной. Мама спустя две недели на поезде. А папа никуда не уехал. Его убили в парадном. Но мы, так как переехали, хоронили его уже в другом городе.

Так главным в семье стал я. Мне было 15 лет. Папу я уважал и любил — и это самая жалостливая часть текста. Р. S. Папа, если ты видишь и читаешь этот рассказ с какой-нибудь удобной тучки, знай: я посвящаю этот iPad тебе. Ты же очень любил все технические новинки. Ну вот.

 

Павел Смоляк, smolyak (награждается годовой подпиской на журнал «Сноб»)

Мне года три, верчу маленькими пальчиками деревянные кубики. Папа, положив правую кисть на грудь в области сердца, смотрит свой любимый фильм «Леон». Я строил башню из кубиков. После шестого кубика вся конструкция с шумом падала. Это забавляло меня. Нравилось рушить.

— Пап, а, пап, иди сюда.

Папа молчал, прикованно смотрел в экран телевизора. Киллер Леон стоял у входной двери, внимательно посматривая одним глазом в дверной глазок, выведывал, что происходит на лестничной площадке. Матильда стояла с бумажным мешком, набитым продуктами. Леон растирал ладонями глаза, нервно бегал от двери и обратно, в руках сжимал рукоятку стального пистолета.

— Па-а-а-апа, — звал я папу, — иди сюда.

Папа наклонился немного вперед, посмотрел вбок, выглянув из-за спинки здоровенного кресла. Я разрушил очередную башенку. Кубики валялись вокруг меня.

— Что, Павлик?

— Папа, а умирать страшно?

— Нет, Павлик, умирать не страшно.

— Я умру? — Нет, Павлик. — А ты? Папа одним глазом посмотрел в телевизор. Киллер Леон впустил рыдающую Матильду к себе в квартиру. — Я умру, — печально сказал папа. — Жалко, — немного расстроился я и принялся строить новую башню.

 

Антон Грамович, Anton Gramovich (награждается годовой подпиской на журнал «Сноб»)

Горелики

Мой папа не любил Ленинград. От мерзкой погоды у него всегда гнили зубы. Поэтому когда СССР перестал существовать, мы переехали в тихий и родной белорусский городок, где живем и сейчас. Мама Ленинград обожала. Она приехала туда после восьмого класса поступать в полиграфический техникум. Сначала ходила по улицам и плакала, скучала по дому, читала под одеялом про Белого Бима и снова плакала. Но потом привыкла, полюбила непогоду и радовалась, что может привозить домой торт «Северный» и водить по выходным родителей на «Любовь и голуби» в кинотеатр, а потом провожать на вокзал. А папа про этот город почти не говорит. Я знаю только, что он работал там машинистом, и однажды, когда он остановил тепловоз в каком-то пригородном тупике и решил отобедать жареным минтаем, налетели чайки и прямо из рук все склевали.

Папа вообще редко говорит про себя. Даже рабочий график у него для этого подходит: день — ночь — два дня дома. В основном он с поездами или спит. Один. Маму это печалит, но она почти привыкла: когда ты родился на Украине, учился чистописанию в Венгрии, на танцы впервые пошел в БССР, сознательную молодость провел в Ленинграде, а собственного ребенка вырастил в Беларуси, трудно не научиться привыкать.

В детстве, когда меня купали, я очень боялся, что маленький обмылочек, который выскользнул из родительских рук и завертелся в сливном отверстии, утонет. Я всегда спасал его. Сейчас привык этого не делать. Но недавно папа нажарил целую тарелку гренков. Смотрю — а он ест почему-то только подгоревшие. «А мне их, гореликов, жалко», — говорит.

Вот и получается, что от мамы — любовь к Ленинграду, которого уже нет, а от папы — эта вот кротость. Ешьте, чайки, что хотите, а горелики — мои.

 

Кристина Гептинг, [email protected] (награждается годовой подпиской на журнал «Сноб»)

Папа — это навсегда

1989 год. У моих родителей рождается третья дочь. «Все эти три раза я ждал мальчика...» — любил повторять мой отец. А я недавно нашла записочки, которые он писал маме в роддом: «Я очень рад, что опять девочка...»

1989 год, а надо мной нависла угроза голодной смерти. Моя мама не может кормить меня грудью, а в нашей стране с недавних пор не то что молочной смеси, килограмм сахара просто так не купишь. Папа не слезает с телефона:

— Пал Саныч, приветствую! Я от Василия Сергеевича из Облпотребсоюза насчет смеси, да. Ах, нет возможности?.. Извините.

— Семен Петрович? Я вот по поводу смеси...

— Анна Ивановна? Простите, что беспокою...

Потом он уезжает, и нет его довольно долго. Но в конце концов он привозит несколько ящиков «Малютки». Столько мне не понадобилось.

Мама и по сей день повторяет, что ради семьи он был готов на все: дать взятку (и не одну, чтобы получить большую квартиру), просить, заискивать... А потом в одиночестве выпивал бутылку водки, возвращаясь от очередного чиновника.

Мне семь месяцев. Кажется, у меня режутся зубки, и я ною. Мама, устав от нескольких бессонных ночей, уснула. Папа носит меня на руках.

— А вот это, Кристиночка, книги. Смотри, сколько книг! Все твои будут, когда вырастешь! Кни-ги, кни-ги!

Я вдруг успокаиваюсь и, осмысленно взглянув на папу, повторяю:

— Киги! Киги!

— Таня! — папа в восторге зовет маму. — У нас гениальная дочь! Первое слово в семь месяцев! И какое: «книги»! Не «папа», не «мама», не «дай» а «книги»! Какая она у нас, а!..

1996 год. Я иду в школу. Первого сентября на торжественной линейке в основном мамы. Со мной в школу пришли оба родителя. Через пару дней, перезнакомившись с одноклассниками, я узнала, что не у всех у них есть папы. Такого удивления я не испытывала никогда. Папа — это константа жизни. Это навсегда. Его не может не быть.

2000 год. Говорят, тогда наша страна начала свой путь к стабильности. Я не знаю. Именно тогда мой папа потерял свою руководящую должность в полезной советской структуре ДОСААФ и занялся частным извозом. У него высшее образование, куча энергии и знаний, но приложить их в городке с населением в 12 тысяч человек негде.

Его знает и уважает весь город, а он начинает без лицензии возить людей на своей машине. Курит все больше. Выпивает.

2002 год. Мне 13, а константы моей жизни, моего папы, теперь нет. Инсульт в 49 лет.

Мне кажется, и мама стала совсем другой. Я вдруг понимаю, что она маленькая, одинокая, прямо как я. Замечаю, как она мучается, заполняя квитанции об оплате ЖКХ, — раньше это была обязанность папы.

Дома теперь никто не курит и не встает в пять утра — папа был жаворонком.

Да и вообще, в квартире стало пусто: в четырех комнатах только мы с мамой, старшие сестры давно живут отдельно.

Вскоре мы с мамой переедем из той квартиры, где для книг была отдельная комната. Из той квартиры, где все было связано с отцом. Где было страшно спать после его смерти, зная, что в пять утра никто не разбудит тебя тяжелыми шагами.

...Меня удивляют люди, которые не могут чего-то простить своим родителям. Помнят какие-то детские обиды. Представляю ее, какую-нибудь офисную девицу, начитавшуюся популярной психологии, в кресле у психотерапевта:

— Мой отец ни разу мне не сказал, что я красива. Ни разу!.. Не ходил со мной в кино, в театр. Ни разу не спросил, почему я такая грустная... Ему на меня всегда было наплевать...

Ну, или что там они говорят, когда пытаются разобраться в себе, они, усвоившие, что «все идет из детства»...

Когда мне было 13, мне тоже было за что обидеться на папу. Но смерть расставила все на свои места.

И вот уже восемь лет у меня к папе нет ничего, кроме любви.

 

Регина Хакимова (награждается годовой подпиской на журнал «Сноб»)

Я родилась у вечно спорящих мамы и отца. Мое рождение тоже послужило началом распрей определенного рода: «Люся (так звали маму), а почему Регина?! Ты же Наташей хотела назвать?» — кто-то из знакомых теть спрашивал. «Хотела, но этот же ирод… взял и, ни с кем не посоветовавшись, пошел в загс и записал Региной, в честь какой-то польской партизанки, книгу он читал, видите ли… Я же в честь матери хотела — Наташа», — отвечала мама.

Этот диалог в лицах маме очень удавался. Я же, даже в чисто репетиционных целях, вертясь около трюмо, не могла и помыслить себя Наташей. Регина и только Регина — и совершенно неважно, что я так и не узнала истории мифологической партизанки, бабушка Наташа тоже умерла задолго до моего рождения, что в принципе их равняло.

Подарки ко дню рождения… Особенно ключевыми были мои именины, когда родители развелись. Маленький человек женского рода получает джемпер индийский с тремя золотыми пуговками, точно такой же, как у двоюродного брата, только у него коричневый, а у меня — красный. «Ч/ш, Люся, ЧИСТОШЕРСТЯНОЙ», — твердила тетка, работавшая в билетных кассах «Аэрофлота», то бишь имевшая блат. А отец подарил куклу, НЕМЕЦКУЮ, стоящую (ударение на первый слог) каких-то таких же денег, как джемпер — с точки зрения матери достаточно бессмысленное приобретение. Кукла закрывала и открывала роскошные глаза, у нее было мультипликационное соотношение между размерами головы и туловища, она находилась в цилиндрическом футляре из прозрачного пластика, она была для меня воплощенное детское счастье. Что-то около шести лет мне было, когда перед судом, разводящим моих разных родителей, мама иезуитски поинтересовалась, с кем я хочу остаться... Мы с отцом оба знали ответ на этот вопрос — я осталась с мамой. Отец надолго уехал и писал мне письма. Но кукла была со мной и честно выслушивала по ночам предназначенные отцу слова…

На 16 лет отец, откровенно пытаясь реабилитироваться в глазах мамы, подарил золотую цепочку, свой самый бессмысленный подарок мне. Маме цепочка понравилась, я же поносила какое-то время, а потом отдала ее маме — отец знал об этом, но не обижался. Золото я так и не полюбила…

Отец забирал меня из садика на своей огромной машине — он был водитель, конечно, этот факт в глазах всех мальчиков из моей группы поднимал мои ставки. Мы ехали ставить машину в гараж и пели вместе любимые отцовские песни, например:

«В Москве, в отдаленном районе, пятнадцатый дом от угла

Хорошая девушка Тоня, согласно прописке жила…»

Причем финальное: «Прощай, Антонина Петровна — не спетая песня моя!» — отец доверял мне одной, а уж я старалась, всеми силами пытаясь прибавить несуществующего баса голосу, с чувством эту, совсем на тот момент непонятную строку пропеть.

Вообще отец — это все, что связано с чувствами. Флакон чернил «Радуга», таки брошенный на лед «Дворца Спорта» ретивым болельщиком, оставил в сердце больше ужаса (мне было очень мало лет), смешанного с восторгом — я же была на матче с ОТЦОМ. Такого ужаса и такого восторга одновременно в моей дальнейшей жизни не было никогда.

Моего отца звали Рауль.

 

Екатерина Владимирова, z_h_a_r_a (награждается годовой подпиской на журнал «Сноб»)

Я не помню, когда он ушел от нас с мамой. Думаю, мне был год или около того.

Лет в 10 я впервые нашла у мамы в шкафу секретную коробку, в которой лежали фото отца со мной мелкой на руках, сборники его стихов и письмо маме о том, что отец ушел в магазин за рыбой. Все письмо было разрисовано цветными скелетиками рыбок и стишками про то, как полезен фосфор и как его дочь будет расти крепкой и здоровой, только попробовав ту рыбку, которую он добудет в магазине.

В свои 16 я пришла на его 55-летний юбилей — одинокого, никому не нужного поэта, члена Союза писателей России. Он стоял на сцене и бодрым старческим голосом читал пролетарские вирши. Я подошла за автографом, взяла его за руку и вложила ему в ладонь скомканную записку. Там было так: живут в одном городе отец и дочь, но, встречая дочь на улице, отец не узнает ее, потому что видел ее последний раз 15 лет назад. И номер телефона, понятно. Он не позвонил.

Через пять лет позвонила я и попросила дать мне копии его документов для моей поездки по Таглиту в Израиль. Он долго думал, тянул время и в итоге попросил меня захватить на встречу свой паспорт — мало ли что. Паспорт не понадобился — он узнал меня сразу. Он осунулся, постарел еще больше, и было непонятно, почему этот чужой, плохо одетый и, похоже, переживший инсульт старик — мой отец. Поговорить не получилось, он отдал мне копии документов и с упорством продавца Amway всучил мне свою книгу со словами: «Глянь, какая толстенькая».

В другом городе в моей старой квартире лежит его книга. Я не знаю, буду ли я ее читать. Боюсь, вдруг там еще осталось что-то от того, кто 25 лет назад разрисовывал цветными карандашами свое письмо, перед тем как уйти в магазин на 15 минут.

 

Юлия Кассич, parallelny_mir (получает iPad и годовую подписку на журнал «Сноб»)

Он был странным типом. Нет, действительно, очень странным.

Умнейший человек, интеллектуал. Сморкающийся в пальцы и харкающий себе под ноги на улице. Сильный оратор, увлекательный рассказчик. Протертый пиджак, засаленные рубашки, ванна строго по графику — раз в неделю. Сила духа, уравновешенность, чувство юмора, обаяние, любовь женщин — всегда... И невозможный, не-воз-мож-ный, просто невыносимый быт!

Родился в год смерти Ленина. Много раз выслушивал приговоры врачей и умер лишь позапрошлой весной. Папа — известный военный хирург, мама — машинистка при штабе. Он писал ей нежные открытки, она родила ему двух сыновей.

Всего год разницы, почти близнецы, всю жизнь самые близкие друг другу люди, вопреки многим разделяющим километрам и совсем разным судьбам.

Младший станет военным моряком, капитаном корабля и всю жизнь до последних минут будет бредить морем. Старший окончит университет на филологическом, много лет спустя родит дочку, и она будет сегодня писать эти строки. Из маленького украинского Хмельницкого на фронт радистом. Инвалидность в 43-м — осколочное ранение, глухота на одно ухо, жуткие головные боли. Ему 19.

Внезапно (конечно, нет) распалась родительская семья. В новом браке появятся еще два брата. Их примут, будут общаться, но предательский уход деда с молодой медсестрой ему простят только три десятилетия спустя.

Не до того пока: родилась первая дочь, а после университета отправили образовывать российскую глубинку. Сразу завучем. Худющий такой, в очках, молодой совсем. Все кормили, жалели, всем нравился. Одной особенно. Родила сына.

И вдруг крах — практически полный паралич ног. Что-то там переклинило от ранения — в голове ли, в спине. Но нет и все — ходить вы не будете. Санаторий дважды в год. Маленький курортный городок где-то в горах. Молодой врач, второй приезд, никаких изменений, экспериментальный способ грязелечения. Конечно, пробуем — горяченная грязь, почти на 5 градусов выше принятой нормы, сколько сердце выдержит. Через месяц с костылями, через год почти не хромая. Местная газета пишет, что это прорыв в медицине. Может быть, может быть... Но он очень хотел ходить. 36. В самом расцвете сил. После курсов освоил интереснейшую область — экскурсии. Ленинград, Рига, Вильнюс, Даугавпилс. Вся Прибалтика знакома до камня.

Любовь всей жизни. Свадьба в огромном зале с колоннами. И снова сын. Самый любимый, самый желанный. Восемь лет счастья, рак, вдовец.

Через шесть лет мимолетная встреча, показалось — любовь. Дочь.

Спустя еще два года совсем молоденькая экскурсоводша, 27 лет разницы. А это, похоже, и правда любовь. Снова дочь. На этот раз я. Скоротечный брак, и снова один. Следующие 25 лет он один. 25 лет одиночества.

Что-то треснуло тогда в 68-м вместе со смертью любимой жены. Может, ошибся где. Один за другим отец, мать, первая дочь, любимый сын, любимый брат. Он устал от кладбищ.

Пятеро детей, ни одного внука.

Коммунизм, который вдруг оказался никчемной идеей. Почитаемый Сталин и проклятья Горбачеву. Полная квартира партийной атрибутики с тех пор, как разогнали партком.

Ненавижу телевизор, с трудом читаю, замучили диабет и катаракта. Кислая капуста на балконе. Я не умру, пока не увижу Индию. Извините, климат не для вашего сердца.

Человек умирает, когда жизнь становится окончательно бессмысленной.