Открыв для себя с немалым изумлением, что «Золотой петушок» — «не детский утренник» (как сообщает нам интервью режиссера в специальном буклете, выпущенном к премьере), Кирилл Серебренников решил сделать с этой постановкой то же, что и с другими своими — драматическими — постановками: придать ей политическую актуальность. Вернее, вернуть ту, что была заложена в оперу еще Римским-Корсаковым и автором либретто Владимиром Бельским в девятьсот пятом году, а с тех пор давно забыта. Подновлялась эта актуальность, в общем, спустя рукава: получилась не то чтобы картина мафиозного путинского режима, а скорее метафора маразматической власти вообще. В фокусе внимания была не злоба дня, а декорации и костюмы, над которыми Серебренников работал вместе с художницей Галей Солодовниковой. И те выразительные возможности, которые дает в этом смысле оперный размах, кажется, увлекли режиссера прежде всех остальных художественных целей и задач. Эти декорации — безусловная удача. Главный их элемент — золотой гербовый двуглавый петушок, сценическое пространство решено в стиле зала Дворца съездов. Царь Додон играет, соответственно, что-то вроде моложавого Брежнева.

На всем протяжении действия по сцене периодически ходят гастарбайтеры, которые двигают мебель, раскатывают ковры и сколачивают помост для выступления царя: то есть делают как раз то, что обычно делают рабочие сцены — меняют декорации. Обнажение приема в данном случае уместно, поскольку государственный официоз как раз и отождествляется тут с театральной декорацией. Над сценой ходят снайперы. Звездочета шмонают секьюрити с рациями, при подключении супертехнологичного Золотого Петушка происходит короткое замыкание и в царском дворце вылетают пробки.

Из двух царевичей один ходит с блестящим ноутбуком, украшенным все тем же петушком. Вернее было бы с золотым айпадом, ну да ладно. Есть действительно смешные находки: когда царь, отходя ко сну, велит принести «попку» развлечь его, в маске попугая перед ним по очереди танцуют какие-то придворные чинуши в костюмах, которые, заслужив одобрение, подсовывают затем Додону бумаги на подпись. В этом эпизоде, к слову сказать, на сцене дебютировал начальник отдела перспективного планирования репертуара Большого театра Михаил Фихтенгольц, чей характерный танец стал одним из самых ярких моментов спектакля. Ритм оперного спектакля, с его хоровыми песнями и плясками, вообще предоставляет режиссеру невероятные возможности в смысле проявления фантазии в мелочах. Это произведение для глаз — не для ушей.

И глаз радуется — пока во втором действии вдруг не начинает уставать. Ну, Шемаханская царица появляется на сцене в хиджабе (не в поясе шахидки все-таки). Сыновей царя Додона заколачивают в цинковые гробы, а царица поет что-то сугубо фрейдистское: «Темен, тесен, темен, тесен мой узорчатый шатер; тепел, мягок, тепел, мягок, тепел, мягок в нем ковер». В этот момент становится вдруг очевидно, что либреттист Бельский был, в самом деле, не дитя, и очень жалко, что вообще-то на протяжении спектакля нельзя разобрать почти ни слова. И это в комической опере, где текст принципиально важно понимать: почти у всех исполнителей каша во рту, исключение — собственно, Шемаханская царица (молодая певица Венера Гимадиева), которой единственной и есть что петь — так, чтоб не засмеяться, а заслушаться. Царя Додона поет заслуженный бас Владимир Маторин, который в этой роли показывает недюжинный комический талант, но насчет вокальных данных приходится верить на слово знающим людям в антракте. Отдельно, правда, хочу поздравить с замечательным дебютом певицу Анну Хвостенко, которая поет из-за сцены за Золотого Петушка. Партия Петушка (довольно однообразная, как легко может себе представить всякий, читавший сказку Пушкина) не дает, по-моему, вполне оценить ее совершенно необыкновенный артистизм, но голос — да.

Вот царь Додон въезжает в столицу с новообретенной невестой, и перед ним проходит практически парад Победы: тут и люди с песьими головами из свиты Шемаханской царицы (мы эти головы, впрочем, уже видели в первом действии — у опричников), и охранники с живыми овчарками, при виде которых мне вспомнилось, как недавно в «Спартаке» вывели на сцену живую лошадь — хорошо бы животные в оперных постановках стали уже наконец таким же faux pas, как в рекламе. Потом провезли ядерную боеголовку, потом промаршировали малолетние учащиеся Московской академии образования Натальи Нестеровой в монструозных улыбающихся головах из папье-маше и с гигантскими леденцами-петушками: салют Додону! Потом какие-то в маскхалатах — и тут же ансамбль песни и пляски им. Александрова (то есть, конечно, мимический ансамбль Большого театра) вприсядку. Уже по тому, как мне интересно вспоминать эти детали, очевидно, с каким азартом их придумывал режиссер. Это можно понять. Только вот спектакль получился в результате именно что детский: не опера — капустник. А для капустника плохая дикция — роковое обстоятельство.