Птичья походка

Женщину тридцати пяти лет звали Александра. Она была красива и не знала об этом. Казалось бы: как можно не знать? Кругом зеркала, эти толстые окна в обратный мир, где всегда на несколько градусов холоднее, чем здесь, зато люди всегда выглядят лучше – по крайней мере, пока на себя смотрят. Александра не смотрела.

Иногда она мельком замечала в минус-мире длинное существо, повторяющее ее движения и очевидно с нею связанное, но обращала на него внимания не больше, чем на собственную тень, ведущую себя так же. Между тем эта зазеркальная тень имела похожую на вспышку магния растрепанную шевелюру того самого платинового цвета, которого добиваются в дорогих салонах, нежный подбородок, широко расставленные прозрачные глаза, такие большие, что казалось, будто Александра все видит через лупу. Все эти дары пропадали ни за грош. Единственное зеркало, в которое Александра смотрела прямо, висело у нее дома над раковиной, забрызганное, будто окно вагона дальнего следования. Александра яростно драила зубы и сплевывала пену с кровью: десны были слабые, как и весь ее анемичный, шаткий состав.

Александра работала второй секретаршей у раздражительного босса, состоявшего из пегой лысины, осевшего брюшка и сердечной недостаточности – о чем свидетельствовал цвет его маленького, как черная оливка, всегда полуоткрытого рта. Босс и первая секретарша, тоже всегда раздраженная, вислозадая, как оса, Нинель Аристарховна, имели обыкновение говорить громко; Александра, наоборот, говорила тихо и сипло. А между тем ей хотелось однажды войти в ярко освещенную комнату, полную близких ей по духу женщин и мужчин, и произнести звонким и сильным голосом: «Здравствуйте, меня зовут Александра, я шопоголик».

Она знала, что такие тренинги для шопоголиков существуют, и даже находила рекламу в интернете. Но за тренинг нужно было платить, Александра же не вылезала из финансовых проблем. Она была должна маме, переставшей закрашивать седину и большую часть времени ходившей по врачам; должна своему бывшему бойфренду, чья тонкая шея и полосатый галстук размером с весло были унизительны для любой женщины, даже такой, как Александра. Висел на плечах мелкий, но противный банковский кредит, существовало много других, уже полузабытых долгов – слепых пятен на совести и на бюджете. Александра питалась рисом и гречкой, не пользовалась кремами, отчего ее обветренные щеки напоминали засахаренное варенье. Ее единственный синий плащ и ее единственное серое пальто за зиму совершенно умирали в шкафу, как вот бывает у старух, вылезающих весной на лавочки словно в измятых бумажных мешках; а зимой Александра ходила в бывшей маминой шубе, которая на сильном ветру облетала пухом, будто одуванчик. Подаренная родителями восемь лет назад неприхотливая Mazda все-таки требовала ремонта, особенно после зимовки в окаменелом сугробе, когда казалось, будто машина – недовырубленная снежная скульптура. Но Александра экономила с риском для жизни и часто ползала на аварийке, вызывая трубный вой злобной московской пробки.

И все это ради того, чтобы раз или два за месяц испытать волшебное чувство. Глядя на объект своей страсти, недосягаемый и надменный, окруженный хлопотливым вниманием продавцов, Александра думала с трепетом под сердцем: «А ведь я могу? Могу!» И платила, и забирала коробку, везла домой, разбирала нежную бумагу, вынимала сокровище. Ставила перед собой на стол, любовалась благородной статью, глубоким блеском качественной кожи, ланьим изгибом каблука. А потом надевала новую пару и разгуливала по комнате много часов, так что соседи снизу думали, будто над их головами кто-то учится ходить на костылях.

Туфли, ботинки, босоножки, сапоги. Louboutin, Valentino, Zanotti, Jimmy Choo. Штабеля обувных коробок занимали половину маленькой спальни. И все-таки Александру опять тянули к себе витрины обувных бутиков, напоминающие вольеры с тропическими бабочками или райскими птицами. Порой ей казалось странным, что эти самостоятельно и абстрактно красивые предметы предназначены для ходьбы по земле. Если бы не земля под ногами, Александра вовсе не надевала бы свои сокровища, а только любовалась ими, расставив по комнате, как статуэтки. Однако земля с ее нудной гравитацией все-таки существовала, и Александра знала ее повседневные особенности, как, наверное, не знал никто.

Александре было известно, как травматичны для обуви сырые древовидные трещины на старом асфальте, асфальтовые заплаты и волдыри; брусчатка, похожая на ряды пожелтелых обезьяньих черепов, сворачивала лодыжки и стесывала сокровищам нежные острые носы. Лучше, чем отличница географическую карту, Александра изучила на своем пути конфигурацию луж, возникавших всегда на одних и тех же местах: эти незаживающие язвы портили замшу и особенно были коварны под слоем осенних листьев, когда, запарковавшись, было легко угодить двумя ногами прямо в холодную зыбь. Александра знала, что эскалаторы в московском метро бывают двух видов: где шпилька застревает и где не застревает. Коварные решетки канализации она форсировала на цыпочках. В результате ломкая походка Александры напоминала птичью: казалось, она делает по грубой, полной опасностей земле всего лишь несколько шагов и в любое мгновение может взлететь.

Из-за того что Александра всегда глядела вниз, окружающие видели ее потупленной и считали скромной. На самом деле она была страстной, душу ее на три четверти заполняли подавленные желания и подавленный гнев. Бывший бойфренд сбежал, потому что учуял. Просто посреди домашнего ужина и посреди своего занудного монолога вдруг заткнулся и посмотрел Александре в глаза – буквально примагнитился, постепенно меняясь в лице. После чего на нетвердых ногах направился прямо в прихожую, набросил горбом свою скользкую курточку и произнес уже в дверях, с холодным бисером на лбу:

– Пойду я от тебя, а то убьешь.

И действительно ушел насовсем, даже не забрал свои плюшевые тапки и похожую на старый транзисторный приемник громоздкую электробритву. Одно хорошо: в долг давал беспрекословно, нервно потроша разинутый бумажник. Что касается Александры, то чувства ее к бывшему ничуть не изменились. Она по-прежнему презирала его ужасные галстуки, его бряцающие на руке железные часы. Разрыв помог осознать, что Александра испытывает чувства только к предметам и никогда – к живым людям. Она любила обувь, каждую свою благородную пару; испытывала что-то вроде дружеской приязни к своей разномастной посуде, особенно к чайному бокалу в зеленый горох, поившему Александру вот уже пятнадцать лет, с тех пор как она унаследовала от бабки запущенную квартирку и стала жить отдельно. Она ненавидела дорогие, деревянных коричневых цветов, костюмы шефа и – еще более сосредоточенно и страстно – рубиновый, вздутый, как воспаление указательного пальца, перстень Нинель Аристарховны, которым та имела обыкновение постукивать по мебели, когда была особенно раздражена. Что касается собственно людей, то к ним Александра была нейтральна. Она вообще не касалась чувством живого, точно чувство ее, слишком сильное, слишком заряженное неизвестной энергией, было электрошокером. Ни человека, ни части его, ни единого волоска. Ни щенка, ни котенка, ни крысы, той, например, что плавала каплей ртути в черной воде маленького дворового фонтана, возле которого Александра парковалась в позднем часу, после загула по бутикам. Александра не испытывала ровно ничего по поводу физического уродства или физической красоты, у нее не было жалости, например, к бухгалтерше-колясочнице, возлежавшей, будто в ванне, в собственном жире, и Александру не соблазнил бы ни Брюс Уиллис, ни Ален Делон. Если бы люди разгуливали голыми, они бы стали для Александры невидимками.

И вот, в один из первых погожих весенних дней, когда гребешки нерастаявшего снега соседствовали с новенькой острой травой, Александра увидала Синие Ботинки. Они были великолепны. Они топтались около журнального киоска, по линялым весенним бумажкам и давленым окуркам. Цвет был – royal blue, один из самых благородных для обуви, солнце обливало лаковую кожу подвижной ртутью, и порой то левый, то правый ботинок совершенно исчезал в солнечном сиянии, как исчезал в одном из фильмов шпионский автомобиль Джеймса Бонда. «Вот бы такие женского размера», – позавидовала Александра, любуясь красотой.

– Девушка, вы уже десять минут на меня смотрите, – раздался сверху веселый баритон.

Александра нехотя подняла глаза. Мужчине, возле которого она встала столбом, было на вид лет сорок. Длинный волнистый нос и тонкий рот полоской не делали его красавцем. Был он весь какой-то суперджинсовый, обвешанный брелоками, браслетами; летняя шляпа в дырочку, большая, как решето, бросала на вскинутую бровь косую тень.

– Пол Смит? – уточнила Александра происхождение ботинок.

– Меня вообще-то Германом зовут, – благодушно представился джинсовый, щурясь на что-то за плечом Александры. – Нет, я понял вопрос, но тренды-бренды мне по фонарю. Беру свое не глядя. Пиво пить пойдем?

И через десять минут они уже сидели в баре, потягивая сладковатое от разбавленности пойло; джинсовый по-хозяйски приобнимал Александру, щекотал ей влажное ухо своим мохнатым дыханием и уже называл Сашкой. Он расстегнулся, в нагрудной курчавой шерсти горело и плавилось какое-то фигурное золото, и глаза его, маленькие, яркие и совершенно безумные, казалось, пускали солнечных зайчиков по сумрачному помещению, забитому людьми.

– Ну что, теперь ко мне? – предложил он запросто и как-то невинно, когда заказанное пиво кончилось.

Любая здравомыслящая женщина на месте Александры нашла бы способ сбежать. Но Александра была, конечно, не совсем нормальная. Ее уже почти засосало равнодушие к собственной жизни, как и ко всякой другой. Самым сильным чувством, которое она испытывала, пока джинсовый Герман вылавливал из пыльного и солнечного автомобильного потока подходящего частника, было любопытство. Александра будто смотрела кино. В тесной чужой «семерке», где новенький кожзаменитель на сиденьях был такой же, что и на диванах в баре, она ощущала себя тряпичной куклой в человеческий рост, совершенно без костей. Прибыли куда-то в Измайлово. Квартира, куда Герман ее впустил, широко отпахнув железную, словно подвальную, дверь, оказалась практически пустой: в единственной комнате у стены возвышался, грозно сверкая пушечными жерлами колонок, музыкальный центр, старая, широко разложенная тахта была застелена измятым шелковым бельем.

– Ну что, ты в душ? – деловито осведомился Герман, запинывая что-то, покатившееся со стеклянным рокотом, под свешенный край простыни. – Бери там розовое полотенце, оно самое чистое. Нет! Зеленое, зеленое!

Совмещенный санузел был грязноватый и странно нежилой, шторка ванны пожелтела и слиплась, точно ее поливали клеем, а сама ванна пересохла внутри, шершавая, как известковая побелка. Душ, не напрягаясь, пустил кудельку еле теплой воды, не столько помывшей Александру, сколько пощекотавшей. Щекотка, пожалуй, была приятной. Полотенце в ванной оказалось одно – серое; оно почему-то пахло гарью. Завернувшись в него и прижимая к себе мертвой хваткой всю свою одежду, Александра прошлепала в комнату.

Герман сидел на тахте как был, даже не снял свою громадную дырчатую шляпу; он сноровисто перебирал компакт-диски, точно считал деньги.

– Как быстро, умница! – воскликнул он, ощерив желтые зубы, из которых один передний был с черной трещиной. – Ну, отдай, отдай, – он шутливо подергал за лямки свисавший из охапки бюстгальтер, и Александра все уронила из рук.

Обычно в таких ситуациях она чувствовала себя как на медицинском осмотре. Но сейчас с удивлением поняла, что волнуется. Герман, продолжая скалиться, стал сволакивать с себя свое джинсовое – тесное, сыплющее монетами, падающее на пол с грузным бряцанием металла и ремней. Наконец он остался в чем мать родила и встал руки в боки, точно купальщик на краю бассейна. Должно быть, он гордился своим поджарым телом, хотя при общей костлявости у него уже росло уютное мохнатое брюшко; руки его были покрыты загаром только до локтей, отчего создавалось впечатление, будто он не снял застиранное блеклое трико. Тем не менее на Германе теперь не было ничего неживого, вещественного, за что Александра могла бы зацепиться хоть каким-нибудь чувством. Он казался неинтересным, нейтральным, как стакан воды. Александра не отстранилась, когда Герман, бормоча, к ней потянулся. И тут через его ладони, через его подвижный голодный рот Александры коснулась реальность – такая реальная реальность, о существовании которой она прежде не подозревала.

Дряхлая тахта скрипела и пылила, как телега; потолок, в желтоватых пятнах и трещинах, напоминал дорожную карту. Александра действительно была очень далеко – от прежней жизни, от Москвы. Из еды в квартире нашлось только пластиковое ведро кривеньких северных яблок – Герман сказал, что из родительского сада под Курском, последние, что перезимовали в погребе, дожили до весны. Яблоки были немного дряблые, будто ватные; но если как следует впиться, догрызть до сердцевины, до остатков сока – можно было почувствовать настоящий, зеленый, лекарственный вкус, какого не бывает у глянцевых магазинных плодов. Александра упивалась яблоками и любовью; она не заметила, как внезапно уснула, но и во сне чувствовала рядом с собой обретение, как бы свое второе тело, через которое только и могла ощутить тело первое, как вот человек может разглядеть себя только в зеркальном двойнике.

Наутро Александра проснулась, разбуженная желтым солнечным лучом, в котором пыль вилась и танцевала так, словно там зарождалась жизнь. Возле покосившейся тахты валялись вывернутые шмотки, ржавые яблочные огрызки. Увидав на полу распластанный, пухлый, как книга, мужской бумажник, Александра вдруг осознала, что ей теперь не так уж нужны деньги.

– Ты красивая, Сашка, – сообщил ей Герман, выпроваживая даже без кофе, потому что опаздывал на какую-то деловую встречу. – Что, не знала? Ну, теперь знаешь, потому что я сказал!

И вручил, как самый дорогой подарок, свой номер телефона: не лощеную визитку, как это делали прежние бойфренды Александры, а клочок истертого в кармане магазинного чека с любовно нарисованными цифрами.

Этот странный для мужчины почерк, весь в бантиках, Александре еще предстояло узнать. Она получала новый образец, когда прибегала, румяная, на свидание под знакомую железную дверь и видела за косяком фатально белеющую записку: не может, уехал, тысяча извинений и миллион поцелуев – вместо того чтобы заранее послать SMS. Александра никогда не могла сразу уйти: топталась на лестничной клетке, смотрела сквозь рябенькое грязное окно на ведущую к подъезду длинную дорожку, на которой лужи, то наполняясь, то высыхая, напоминали сброшенные прямо на асфальт оборчатые юбки. Александру уже узнавали соседи: пухлое жизнерадостное семейство с вислогубым лабрадором из тринадцатой квартиры и старуха из пятнадцатой, опрятная, в детских носочках и детских сандаликах, виртуозно выражавшая свое неудовольствие прямой спиной и звоном ключей.

В первое время Александра еще не понимала, что происходит. Герман назвался продюсером; вроде бы он собирался не то записывать какой-то альбом, не то снимать музыкальный клип. Однако Александра заподозрила в нем профессионального картежника: однажды, заглянув в поисках закатившейся помады под кривую тахту, она увидала там, кроме кучевой и волокнистой пыли, целый ковер изо всех карточных мастей – словно листья после листопада; кроме того, там лежали плотными сливочными брикетами нераспечатанные колоды. Карточной удачей объяснялись и долгие отлучки, и внезапные наплывы денег, так же быстро спускавшихся, как они приходили. Герман бывал то весел, то угрюм; то тащил Александру по ресторанам и клубам, до пяти вертепов за ночь, то покупал им на праздник встречи одну бутылку дешевой водки, отдававшей машинным маслом, и выглатывал ее один, предоставляя Александре питаться рваным батоном – единственной закуской.

Впрочем, встречи случались нечасто, с течением недель все реже. Казалось, лаковые синие ботинки (Paul Smith, как Александра и предположила с самого начала) действительно обладают свойствами ртути и текут в непредсказуемом направлении, меняя форму, мерцая сквозь пыль. Когда Александра возвращалась домой, ночью, с надтреснутым сердцем, она видела все ту же ртутную крысу-пловчиху, иногда вылезавшую, таща за собой полосу хвоста, на бортик фонтана, – и тогда находила в Германе нечто крысообразное. Чувство Александры к Герману было смешанным и страшным, как коктейль Молотова. Она не смогла бы определить, что это такое: любовь или ненависть. Бездны его отсутствия рождали ангелов и чудовищ. Мысленно Александра то выходила за Германа замуж и даже становилась мамой маленького, в синих пинетках, Германа-два, бывшего полностью у нее в руках, – а то заносила над головой ужаснувшегося гада какой-нибудь тяжелый предмет, вышибала розовые мозги, закапывала труп. Но Герман, при всей его неопределенности, размытости в пространстве, был для Александры единственным контактом с той подлинной, жгучей реальностью, которой без него просто не существовало. В конце концов реальность действительно размыта и уже в метре от человека выходит из-под контроля.

– Какая ты, Сашка, у меня красивая, – бормотал Герман, насосавшись водки, что проступала сивушным потом у него на лбу. – А злая так еще красивее…

И не существовало без Германа, без его волосатого и мосластого тела, никакой красоты.

Тем временем Александру едва не уволили с работы: милейшая Нинель Аристарховна, напудренная, будто сахарная сдоба, заподозрила и доложила шефу, что вторая секретарша целыми днями играет на телефоне в компьютерные игрушки. На самом деле Александра маниакально вызывала, снова и снова, недоступного абонента. Клочок бумаги с собственноручным номером стал совсем папиросный, призрачный, почти не существующий. Но Александра помнила цифры, звучавшие в ее голове в ритме хрестоматийной пушкинской строки. Унылая пора, очей очарованье… Наступила осень. Зарядили густые дожди, и по наклону редеющих лиственных масс, по рекламным растяжкам, провисшим, как мокрое белье, чувствовался вес воды, падавшей на Москву. Настало время менять летнюю обувную коллекцию на демисезонную, и тут Александра обнаружила, что за последние несколько месяцев не купила себе ни одной пары.

Более того, летняя коллекция оказалась практически разрушена. Яркий лак потускнел, покоробился, превратился в грубую кожуру; тут и там обнаружились ужасные царапины, носы были сбиты, подошвы стесаны; о состоянии каблуков нечего было и говорить – они напоминали колья, которые вбивали в землю. Увы, Александра совершенно перестала смотреть себе под ноги. Она теперь передвигалась только пешком, потому что Mazda, не пройдя техосмотра, окончательно встала на прикол и грустно белела у Александры под окнами, заляпанная растительным сором, с ворохами бурых листьев за дворниками, которые хозяйка не удосужилась снять. Обувь пошла вразнос.

Прямо скажем, Александра бегала за Германом. Почти каждый вечер после работы она ехала на метро не к себе на «Парк культуры», а к нему на «Измайловскую»; брела, не разбирая рытвин и луж, к нему во двор, проникала, вслед за кем-нибудь из жильцов, в его подъезд, ставший роднее собственных стен, – или стояла под окнами, вперившись в их чугунную, тяжкую черноту, стараясь не пропустить ни малейшего отблеска, на случай если Герман там, внутри, сидит со свечкой. По выходным Александра топталась среди психопатически ярких размалеванных малолеток у входа в ночные клубы, высматривая волнистый нос и дырчатую шляпу. Однажды к ней, не церемонясь, подвалил подвыпивший толстяк, разделенный пополам, как матрешка, брючным ремнем, и, облапав ее с большим энтузиазмом пухлой бабьей пятерней, осведомился о цене. Вырвавшись, угодив толстяку костяшками пальцев по клацнувшим зубам, Александра шарахнулась в темноту, споткнулась, почувствовала, что левая туфля сосет холодную воду, как губка. Домой Александра брела будто босая. Она никогда не думала, что мужское внимание может вызвать такой жестокий приступ одиночества. Она даже не представляла, что так уязвима без Германа, – хотя чем таким он ее защищал, когда был рядом, подвыпивший, сосредоточенный на себе и только на себе? Видимо, тогда и погибли алые лодочки Prada, когда-то гордость коллекции, ныне – просто утиные лапы, которые больше нет смысла беречь.

Александра раскладывала убитые босоножки и туфли по их новеньким коробкам с таким же горьким, отчаянным чувством, с каким хоронила в детстве, тоже в коробке из-под обуви, подаренного на день рождения, не прожившего и месяца белого котенка. Вынутые взамен ботинки и сапоги были дивные, они пахли новой кожей, красовались фирменной фурнитурой. Но вместо обычной грешной радости обладания Александра ощутила только пустоту. Уже двадцать шесть дней от Германа не было никаких известий. Всего на восемь дней больше, чем длилась его самая огромная и страшная отлучка в июле, когда Александра чуть не сошла с ума, а Герман явился однажды как ни в чем не бывало, с полными карманами мятых, истерзанных денег и с коричневой запекшейся ссадиной на скуле, похожей на сургучную печать. Теперь он точно так же пропал, и в сущности ничего нового не происходило – разве может одна бесконечность быть больше другой? И все-таки Александра смутно ощущала, что примерно неделю назад была пройдена некая призрачная точка невозврата. Всю эту неделю она просыпалась в слезах.

На следующий вечер, в новых сапогах от Roberto Cavalli, под зонтом, похожим на мокрую курицу, Александра опять потащилась на «Измайловскую», привычно переходя со станции на станцию, поднимаясь на эскалаторе, минуя ларьки, – с тем бездумным автоматизмом, с каким человек едет к себе домой. О чудо – окна горели! Они сияли божественным электричеством, освещая глянцевитый, словно облитый подсолнечным маслом, бок тополя, превращая стрелы дождя в елочную мишуру. Еле дотерпев, пока старуха из пятнадцатой, вдоволь покопавшись в ключиках, откроет дверь подъезда, Александра бросилась наверх, на четвертый этаж.

На ее отчаянный звонок сразу же послышались шаги, дверной глазок потемнел и моргнул. Но открыл Александре вовсе не Герман. Перед ней на пороге стоял коренастый мужик, заспанный, с клоками серых волосьев вокруг обширной плеши, точно плешь тлела и дымила. На мужике были новенькие домашние шлепанцы и растянутый на коленях спортивный костюм.

– Вам кого, гражданочка? – сощурился мужик, почесывая бок.

– Мне вообще-то хозяина, – с вызовом произнесла Александра, заподозрив, что в квартире идет карточная баталия и этот плешивый – очередная жертва.

– Я хозяин и есть, – усмехнулся мужик. – А вы, наверное, моего квартиранта ищете? Его тут все обыскались. Съехал, а когда, точно не скажу. За три месяца мне задолжал. Тут его жена появлялась на днях, рыженькая такая, вещи собирала, за один месяц деньги отдала, а больше нету, говорит. Может, вы заплатите? Если, к примеру, родственница.

Александра, не чуя ни ног, ни сапог, машинально полезла за кошельком. Там, на удивление, оказалось пять, не то шесть новых крахмальных бумажек по пять тысяч рублей. Всего лишь стоимость одной приличной пары обуви. Александра еще раздумывала, давать или не давать, а деньги каким-то образом уже оказались у мужика в быстром пересчете и сразу – в непристойно оттопырившемся карманчике штанов.

Александра хотела что-то еще спросить, но уже понимала, что вопросов больше нет. Она повернулась и пошла, подламываясь в коленях на каждой ступеньке, точно впервые в жизни спускалась по лестнице.

– Эй, гражданочка! Еще за месяц остался долг! – крикнул ей вслед мужик, свешиваясь в пролет. – Может, потом занесете, как будут? Я подожду!

Александра, все больше погружаясь в лестничный полумрак и в глухое бесчувствие, тихо помотала головой.

Прошло два года. Такие жестокие уроки не проходят зря, и Александра сильно поумнела. Она больше не влюбляется во встреченных на улице мужчин, а поскольку знакомое окружение ограниченно и известно – не влюбляется ни в кого вообще. И она больше не хватает брендовую обувь, залезая в безумные долги. Носит то, что накопилось, иногда отдает прохудившуюся пару в починку, иногда находит в завалах коробок, в нежных папиросных недрах, что-нибудь новое, полузабытое. Теперь Александра покупает не все подряд, а только синие ботинки. Кожаные, замшевые, из нубука, со шнурками и без, на танкетке и на каблуках. Синих ботинок у нее уже восемнадцать пар. Chloe, Tod’s, Jil Sander, Emilio Pucci, Margiela, Dior. Александра уже не смотрит на размер, она согласна на любой, она покупает и мужские, и женские – естественно, не для того, чтобы их носить. Синие ботинки стоят у нее на столе, на подоконнике, на полках, на шкафу. Квартира ее напоминает вольер с синими птицами счастья – но счастья ей все-таки недостаточно. Александра устремляется вперед, как только видит в витрине бутика призрак тех, лаковых, волшебных, что встретились ей однажды весной. Да, она хочет те самые и не остановится, пока не найдет. До сих пор все, что удается купить, только похоже.С