В пятьсот веселом эшелоне

Америка!.. Сейчас все расскажу.

Америка замаячила на горизонте в середине 60-х. На экранах стали мелькать маленькие суетливые человечки большой безалаберной страны: одинокие клерки, сдающие хамоватым боссам квартиру для рандеву с легкомысленными секретаршами («Квартира»); недалекие трудяги, одержимые жаждой наживы в «Этом безумном, безумном, безумном, безумном мире»; «Загнанные лошади» танцевальных марафонов Великой депрессии («…их пристреливают, не правда ли?»). И даже чехословацкий, насквозь пародийный «Лимонадный Джо» (производства киностудии «Баррандов-фильм») тоже почему-то казался всамделишным американским. Кинопоток этот был призван подчеркнуть преимущества нашего образа жизни перед не нашим, но действовал ровно наоборот: привлекал антуражем и будоражил красками. Никто не вникал в противоречия зрелого капитализма — не оставались без внимания холодильники и стереоустановки. Да, страна маленьких клерков, но зато какие у них большие тостеры и белоснежные зубы! Все правильно, гибнут за металл, но если за этот самый металл можно приобрести двухэтажный особняк с участком…

Потом пошли книги. В шестом классе кузен-битломан Санька Лернер подарил Илюше черно-белый фотопортрет какого-то бородатого шкипера, с надписью: «Надеюсь, когда-нибудь ты полюбишь этого замечательного старика. Такие старики рождаются раз в сто лет». Илюша удивился: как это — старики и рождаются? И почему раз в сто лет, откуда такая статистика? Но знакомство с выдающимся стариком решил не откладывать в долгий ящик и пару рассказов Хемингуэя одолел, правда, без особого энтузиазма. Больше нравились меланхоличные Сэлинджер и Сароян. А еще больше — с голливудской челюстью и горящими глазами красавец Джек Лондон да еще подарок соседа — почти новенькая, в библиотечных штампах медучилища № 2 «Песнь о Гайавате» Лонгфелло в переводе Ив. Бунина.

Тогда же из заокеанского далека прибыли американские родственники: сухопарая и подтянутая, особенно в районе шеи и щек, тетя Эстер и тугой на ухо, краснолицый, с копной желтовато-седых волос дядя Джозеф. Родственники оказались шумными, по-«крокодильски» клетчатыми и напичканными поучительными историями о том, кому в США жить хорошо (получалось, всем, кто не поленился открыть свою химчистку или булочную), какие толстые в Америке газеты (воскресные не одолеть за неделю) и какие длинные автомобили (очень длинные и кондиционированные). Тетя Эстер и дядя Джозеф прихватили в Страну Советов ряд предметов первой необходимости: розового цвета ароматизированную туалетную бумагу, миниатюрные батарейки для слухового аппарата дяди Джозефа, набор разнокалиберных пуговиц и иголок с нитками, а также сухарики с маком и тмином. Илюшиного папу эта смесь самодостаточности и самодовольства выводила из себя. Забывая о правилах гостеприимства, он называл гостей фаршированными индейками, шел на открытые конфронтации за обеденным столом, вдохновенно рассуждал о временных трудностях во имя идеи, — идеи, а не утробы! — но за день до отъезда, на рассвете, не афишируя, навестил американцев в гостинице «Лондонская» на Приморском бульваре, чтобы прикупить немного одежды. Голубое с блестками платье и такого же цвета туфли на невысоком каблуке для Илюшиной мамы. Несколько сумок, и тоже с блестками. И для себя — два пиджака дяди Джозефа. Оба в клетку. От денег тетя Эстер отказывалась, но Илюшин папа настаивал: «Мы не нуждаемся. Вы же сами все видели. Просто выбор в магазинах пока не ахти...» Разговор конспирации ради — вдруг номер прослушивается? — проходил на идиш. Сговорились на бартере: оренбургском платке для тети Эстер и кубинских сигарах для дяди Джозефа. Подарки папа привез в аэропорт.  «Коммунизм У Берегов Америки (К-У-Б-А), так у нас это иногда расшифровывают. А у вас как?» — кричал Нежинский-старший у трапа, помахивая коробкой сигар над головой. Но шутка осталась недооцененной: во-первых, частица «у» выпадала при переводе, а кроме того, батарейки в слуховом аппарате дяди Джозефа за время визита подсесть успели.

Истории американцев, подкрепленные переделанными маминой портнихой вещественными доказательствами, запомнились. Историям стали верить, их стали повторять. И даже недовольные и нечесаные студенческие массы, еженедельно пробавляющиеся наркотиками в телепередаче «В объективе Америка», теперь казались какими-то живописно патлатыми и интригующе недовольными. «С жиру бесятся, их бы к нам бы, на БАМ бы», — качал головой у телеэкрана Илюшин дедушка.

И вдруг само собой сделалось очевидным, что жить в СССР больше нельзя. То есть, казалось бы, еще недавно можно было, а сейчас, получается, уже никак нельзя.

* * *

Отправляясь на постоянное место жительства в другое государство, не забудьте прихватить с собой дедушку. Сначала он будет напоминать вам о тех местах, где вы родились и выросли, а потом, скорее всего, он умрет. А вы еще будете какое-то время жить. И история вашего рода, если только в ваш офис с утра пораньше не врежется пассажирский авиалайнер, будет продолжаться.

— Тянет под землю, — будет ворчать дедушка. — Как Орфея. Или героев Жюль Верна. Там прохладно, там деньги не нужны.

— А тут?

— Тут нужны. Но все равно уравниловка. Изобрази им сначала, будь добр, пылкого любовника, потом любящего супруга, а под самый конец — дедушку в больничной палате, коего навещает внучек и тайком приносит сигареты. Театр, итить, одного актера.

— Кстати. Держи. Тут пять штук, актер.

— Всю пачку сюда давай.

— Сказал: пять штук. Или ничего.

— Садист. Расти их после этого, играй с ними в шахматы, учи письму, сжимая их руку в своей...

В коридоре. Сутулый новый гражданин Америки блаженно затягивается на смертном одре, но стоя. Морщинистый патриарх в больничных тапках на босу ногу.

— Загадка, — подзывает старик шепотом. — В поезде ехали двое. Из пункта А, все как надо. Но до пункта Б добрался один. Причем на час позже. (Дед тщательно подбирает слова, медлит, стряхивает пепел в плевательницу.) И встречающие разошлись. И правильно, между прочим, сделали: 11.30, тьма египетская, на перроне ни души. Слышно, как на рельсах перекрикиваются железнодорожники. Дед и внучек. Внучек, внучек, раздается на полотне. Если б ты токмо ведал, сердешный, как страшно мне умирать! Боже, как страшно, как боязно мне умирать одному! Мене страшно, кровинушка! Страшно. Мине 78, и мне страшно, как если б мне 27 годочков было и мене тоже было бы страшно. Отчего же это мене так страшно? Что ж это за еб вашу мать такое? Это всегда так страшно или это мне одному так? Я же ж и книжки в районной библиотеке умные брал, думал, подготовлюсь заблаговременно. И чуть ли не в Бога почти что уже уверовал. И в страну неорганических возможностей, блендеров разных и тостеров внучка родного благополучия ради чин чинарем прибыл. И вот мене страшно. Страшно. Мине, понимаешь? Не кому-нибудь. Это железнодорожники так перекрикиваются. Точнее, старший кричит, а младший, подмастерье, внимает. Нет чтоб о ремесле своем гутарить, о железнодорожном, о молоточках, о рельсах. Нет. Так они об отвлеченных материях перегавкиваются. Ночью! Нашли время. А теперь отгадывай давай, но по-шустрому: куда подевался первый пассажир? Их ведь двое в условии путешествовало. А добрался до пункта Б один. Причем с существенными задержками. Ночью, сечешь?

— Ну, это не сложно, дедушка. Детская, по сути, задачка. И ответ, как это часто бывает, в условии. Только условия тоже имеют свойства меняться. Таковы их, условий, свойства. То же самое Икс (обозначим так первого пассажира), двинул в Новый Свет за счастьем, а приехал в какую-то жопу, чуть ли не в Джексон-Хайтс, где куда ни кинь — пакистанцы, и жена с одним из них тоже спуталась. Икс по запаху вычислил: кури не кури — запах карри так просто не выкуришь. Это шампунь специальный, говорит овидиопольская блудница. Икс: ты меня за кретина держишь, да, Зина? И купил пистолет у грузина. Пусть лежит. А у Игрека (обозначим так Игорька, тридцати восьми лет, женского мастера из Тольятти) на поп-арте крыша поехала: ай да Уорхол, ай да сукин сын, парикмахерство похерил свое и давай потихонечку эпигонить, но как! С выдумкой, с искринкой и с керосинкой: вместо супа задействовал шпроты рижской фабрики (так выходило дешевле), хотел уже перейти на тушенку, разогревать на винтажном примусе в галерее в Ист-Виллидже, акция «Встреча на Эльбе», но прикрыли арт-лавочку из противопожарных соображений, а Игрек гордый ходил: недобитые маккартисты-рейганисты бесчинствуют, свободу самовыражаться в зародыше душат, всем говорил. Шести минут славы до искомых пятнадцати не добрал, но собой остался весьма доволен. Зед (он же Фима, и это отдельная тема) лысоват был, однако женщины льнули к нему, ну и что, что лыс человек, зато чреслами вышел, увлекся Израилем, после в дзен-буддизм через каббалу перекинулся, ну и вот. Нашли Зеда с голым задом и перерезанным горлом в спальном мешке на пляже в Кармеле, где он медитировал по викендам под звездами. Ушел человек в астрал, получается, точнее, его ушли, шпана какая-то делинквентная. И где! Под самым носом у Клинта Иствуда, мэром Кармела кащеившего бессменным. Три судьбы получается. На каждую из трех букв по судьбе. А ты со своими загадками. Тут что ни шаг, то ребус, что ни час пик — крестословица. Объясни мне: как из завзятого преферансиста ты заделался ярым антисоветчиком? За какие-то пару месяцев, дедушка! Словосочетание «тоталитарное государство» я от кого впервые услышал? Правильно. Где? Да здесь же, неподалеку, во Флашинге. Тост твой проникновенный на первом семейном обеде в Новом Свете: «За благополучный исход из тоталитарного государства в свободное» не забыл еще? Вот и я не забыл. Ничего ж себе, сказал я себе. На родине лепестричества ты таких слов и не знал даже. Где ж ты слов этих понабирался, дедушка? В какой такой «Русской мысли по древу», каких «Двадцати письмах другу дочки лучшего друга танкистов» ты их вычитал? А венгерская мебель соц. рококо с гнутыми ножками и такими же точно рогами, но потолще и изобилия, перед дорогой по блату приобретенная, когда к нам ее на пятый этаж во Флашинге поднимали специальным краном, а ты внизу наблюдал из-под руки, будто честь отдавал грядущему благополучию в воздухе? В лифт комод не влезал даже в разобранном виде... Чудо-комод от слова commodity, комод с рогами и завитушками, а из рогов — и виноград, и орехи, и сливы!.. И виноград представлялся «дамскими пальчиками», и слива была чуть не продолговатой «венгеркой» — все как у нас на даче, но только деревянное! А ты — куда подевался первый пассажир! Да никуда он не подевался, дедушка. Он и не уезжал никуда!

— Сам себе противуречишь, Илюша, и мне яйца без острой необходимости крутишь. А мне, между нами, строгий покой перед кончиной прописан... Смотри. Парикмахер твой стал художником? Стал. Значит сменил профориентацию в новой местности. Жена отдалась пакистанцу? Отдалась. А где б она его, смуглоликого, нашла бы, останься она в родном Овидиополе? Так моногамной дурой и померла бы. Фиму-Зеда с голым задом где порешили? Фиму-Зеда порешили в Кармеле. А не отчалил бы, кто знает, что б с ним сделалось в Кемерово, где он партнеров на бабки кидал периодически, промышляя вычислительной техникой... Новые условия, новые действия и противодействия. Сам говоришь: все течет, все изменяется. Меняйся и ты, едрить, если ты не кусок говядины и тебе не без разницы, на каких широтах лежать, обсижену мухами. Вам, молодым, вторит песней той весь шар земной. Нам, людям век свой отжившим, — лечить геморрой. Тут доктор один по утрам палаты обходит дозором. Ишиас. Сват этой дуры беременной, ты знаешь, о ком я. Или брат. Приехал нас на год позже, колледж успел закончить. Алекс Ишиас, медикейд доктор, старше тебя на три года. А ты? Что успел ты? Колледж бросить успел? Жену потерять успел? А искал ты жену? Три раза обежал вокруг дома, пять листовок расклеил по супермаркетам? Не искал ты жену. Так что не надо. Куда подевался пассажир? Вышел на одну остановку раньше, очко взыграло у человека. На той, что еще не Б. А сошел бы, как человек, на Б — горя не ведал бы.

* * *

Пропала без вести. Вышла за сигаретами Virginia Slims в магазин при бензозаправке во время рождественского обеда в городе Окленд, штат Калифорния, и назад не вернулась. Записку оставила: «Не ищи». Он и не искал. Точнее, искал, но как-то спустя рукава. Потом перестал. Но в какой-то момент загрустил. И вот он в гостях у старого друга, жалуется на жизнь, хандрит.

— Дианку мою Америка украла, — говорит Илюша.

— Не физдипи, если можно, — подливает Рэнди. Давно друга не видел, галерею закрыл, бутылку бурбона Knob Creek откупорил.

— Бля буду, — настаивает Илюша. — Захватила и не отпустила. В плен взяла: Скуби-ду, тайчи — и поминай, как ее. Смерфики разные.

— А ты стоял и не встрял? Не дал дяде Сэму по бородатой харе-раме?

— Захват — не момент, но процесс, Рэндислав. Тут по харе не дашь. Превентивно выйти может. Или на месяц позже. С поличным тут ловить некого.

— О-кей, старик Мокей, — проявляет Рэнди терпимость к другу.

— Просто она активно американизироваться стала в известный момент. А я отставать стал. Пропадал в библиотеке, переписку Маяковского с Бурлюками листал. Прикинь, ехать в Америку русских футуристов штудировать.

— Так то ж для общего дела?

— Не суть. Ей со мной стало скучно, капиш?

— А она? Продолжала быть тебе интересной?

— Продолжала.

— Гм.

— И ничего не «гм», Рэнди. Захват — не момент, но процесс, говорю. И как любой процесс, он начинается с некой точки. Наш начался с точки А. Я тебе не рассказывал? Я тебе расскажу. Был дружок у меня, Майк. Майк Черняк по кличке Червиак. С Червиаком этим (а он и в танце червяком извивался, и на йоге в позе «червяк, подтачивающий корень лотоса» медитировал, и землю, как червяк, ел, когда накурится и страшные клятвы давать станет, и на него даже щуку однажды пытались поймать, точнее, его хомутнуть хотела некая Нинка, «Щуку» в свое время в Москве окончившая), так вот, с Червиаком мы на айкидо вместе ходили, вместе к тестам готовились. Как вдруг прибывает к нам в Беркли некий профессор кислых дзен-щей по имени Арджуна (вот она, точка А!), отвратительно самоуверенный из себя тип, с внешностью рок-звезды и такими же точно замашками (новые туфли от Boticelli ему ассистенты разнашивали, прикинь), обладающий силой убеждения и физической силой также, а в совокупности эти два качества беспроигрышны, откроют тебе любые двери и сердца... Этакая буддистская отрыжка шестидесятых, с оглядкой на Кастанеду и поправкой на рейганомику: грибочки, костюмы от Армани, черный BMW. Поскольку, коню понятно, чем дороже фирма, тем чище у вещи энергия... Не веришь? Увидишь Будду на дороге — не забудь спросить. Только хрен ты увидишь его на дороге. Сидит сейчас под семью замками в особняке у озера или отбивается от исков специалистов по депрограммингу, спасающих заблудшие души… Но я забегаю вперед.

Итак, 84 или 85 год, сидим мы с Червиаком на полу, решаем кроссворд, обложились специальными словарями, однако дело со скрипом идет, потому как правильно говорят: трава отдельно, слова отдельно. А я, значит, с Дианкой о ту пору жил душа в душу, всячески забегал ей пути-дороги и так далее. И она как раз на балконе сидела, лапки на перила сложив, спинку солнцу подставив, и читала свои любимые скандинавские сказки. Или шут ее знает, что она там читала. И тут Червиак как затрещит: «Пацаны-пацаны! Пацаны, слушайте и не перебивайте. Я тут записался на лекции к одному инструктору по медитации и смежным дисциплинам. Парень свое дело знает туго. Простой, как мадам Баттерфляй в Шушенском, но вытворяет сущие чудеса, левитирует, что твой воздушный Змей Горыныч, и вступает в интимный контакт с духами усопших граждан индейского вероисповедания, а главное — хотя об иерархии тут говорить, возможно, и некорректно, — двигает звездами и целыми созвездиями. Прикиньте — созвездиями!» Дианка: «Хуйня на постном масле, — все на балконе слышала, — гипноз и очкодрочиловка. А вы и рады подставляться. Не верю». И так далее.

А Червиак добродушно так, но не без укора: «Ты не груби, манда Станиславская. Чем кричать не по делу, слюнями брызгать и дергаться, как Мальвина под душем Шарко, давай-ка лучше пойдем в эту пятницу со мной и Маринтой (так звали барышню Червиака) на бесплатную демонстрацию чудесных его свойств и качеств. Этот самый Арджуна при стечении народа на кампусе вытворять будет нечто на астральной планиде — полный улет, короче. Лучше один раз увидеть, чем кричать как недорезанная».

Ту нужно сразу сказать, что я был против. Не любил отпускать Дианку одну, она симпатичная девчонка была и к тому же страшно кокетливая. Любила нравиться мужескому полу, специальную походку для этого дела выработала; любила, короче, когда мужпол глядит на нее с повышенным, что ли, пристрастием... Блядский взгляд у нее и такие же точно повадки, как-то заметила моя мама, сейчас уже не припомню по какому поводу. Однако не удивлюсь, если по поводу этого самого взгляда и заметила... Потом, правда, добавила примирительно: впрочем, все женщины — бляди. Но так ли это? Дианка не была блядью. Преподавательница пения в средней школе, барабанившая по клавишам: «День за днем идут года, зори новых поколений, но никто и никогда не забудет имя Ленин», блядью, наоборот, была: ей платили зарплату и говорили, что петь и как — и она пела. И нас подпевать учила. И ведь это не просто песенки мы распевали. Это промывание мозгов в одной отдельно взятой голове в ля мажоре осуществлялось. Но я отвлекся. Не хотел, повторюсь, отпускать Дианку на демонстрацию-медитацию, и все тут.

И как в воду глядел, получается. Потому что с тех пор стала она исчезать из моей жизни, но не сразу — дискретно, однако неотвратимо и необратимо. А однажды взяла и исчезла окончательно и бесповоротно. Пару раз, протокола ради, на семинары я с ней все же сходил. Съездил в LA, где в даунтауне перед фасадом огромного конференц-центра развевались красные стяги с языкастыми драконами, а в билетах значилось, что за эмоциональные проблемы, возникшие вследствие медитации, дзен-мастер Арджуна ответственности не несет. Это к слову о полоскании мозгов. И о лапше в районе ушных полостей. А в фойе зомбифицированные последователи духовного дуче в строгих костюмах и с внешностью секретарей обкома обменивались малопонятными для непосвященных дзен-прибаутками. Кстати, были среди собравшихся и наши. Что, на мой взгляд, неудивительно. Оказавшись вне силового поля мощной идеологии, выходцы из Страны Советов ощутили необходимость нейтрализации дискомфорта, образовавшегося в условиях вакуума. Точнее, в условиях идеологии более дисперсной, менее ощутимой, чем коммунякская, и которую одной иронией, как выяснилось, не пронять было. Помню толстяка Мисюся, ухмыляющегося в фойе: «Сказали придти — я пришел». И эта ерническая готовность подчиниться и следовать за, эти немощные кавычки по обе стороны фразы, импортированной из другого контекста, не суть, всесоюзного ли субботника или первомайской демонстрации, служили не только шутовским оправданием присутствия отдельно взятого остряка-толстяка из совка на семинаре, но и индикатором более глубинной проблемы: интернализированного рабского сознания субъекта в поисках тотализирующей модели, способной его поддержать, дабы он продолжал пребывать рабом. Ну, хорошо, это наши. А американцы? Голливудские продюсеры и исполнительные директоры телекомпаний, платящие тысячи долларов в месяц за медитации с Арджуной и аудиозаписи с его инструкциями, как жить, с кем дружить и кого любить? Все это было бы смешно, включая особняки и «порше» от благодарных учеников (был среди подарков харизматичному пройдохе даже «бентли»), если бы не было так печально. Потому что коснулось через Дианку и меня. Потому что сначала мы с ней вместе смеялись над сентенциями дзен-самозванца («Иисус был хорошим парнем, но на этот раз решено было командировать к вам меня»), потом смеялся один я, а теперь и мне не до смеха... Вот тебе и «приехал жрец — любимец Рабиндраната Тагора», — закончил ильфопетровской цитатой свой невеселый сказ Илюша Нежинский.

Рэнди Голиков, холостяк и скептик, сменивший программистскую косичку на тронутую ранней сединой вельзевуловскую бородку и косые бачки, более подходившие владельцу галереи в Сохо, каковым с недавних пор он и являлся, слушал друга, поддакивал, подливал ароматный бурбон Knob Creek, но размышлял о своем. Как так вышло, размышлял он о своем, что все вокруг успели пережениться, развестись и снова жениться, а он нет? Печально, спору нет, что пропала духовной жаждою томимая жена товарища в дзен-дебрях Калифорнии, где культов не меньше, чем пляжей, но жена у него все же была. А где же жена Рэнди?.. Почему он не женился десять лет назад, когда женились все? Тогда это было проще. Все были чьи-то соседи или родственники. Собирались на даче, играли в бутылочку, танцевали. В другой стране, другом полушарии. Говорили на одном языке, обменивались цитатами из тех же книг, фильмов. Но борьба все равно шла. За девчонок, парней. Подростковая возня, гормоны зашкаливали, или хотелось что-то доказать кому-то? Прийти на майские с офигенной подругой, а на Новый год с другой, в еще более короткой мини, более ослепительном декольте. Кому и что доказывать сейчас, когда все толстые, лысые, неинтересные? Таким и доказывать что-либо негуманно — еще инфаркт схватят... Почему не женился пять лет назад, когда все разводились и снова женились? Он всегда был чем-то занят. Искал работу, терял ее, строил бизнес, прогорал. А сейчас, когда бизнес вроде есть, и неплохой — в прошлом месяце «Флэш-Арт» включил «Голикофф-Спэйс» в двадцатку наиболее перспективных галерей 90-х, — но...  не такой уж это сногсшибательный бизнес, чтобы им компенсировать начинающий выпирать живот и редеющие волосы... И пусть ощущение, знакомое людям семейным, что застрял ты в болоте с ежевечерними обедами из трех блюд в обществе двух грубиянов-американцев, носящих твою фамилию, и женщины, тебе, в сущности, чужой и не всегда приятно, было Рэнди неведомо, однако перспектива состариться одному в большом городе, где друзей кот наплакал, а вместо них два раза в год, на праздники, выскакивают какие-то гипертрофированно жовиальные статисты — перспектива эта ему также не улыбалась.

— Шесть лет прошло... — сказал Рэнди.

— Пять...

— ...как Дианка твоя свалила. И не Америка ее украла, и не дзен-член прибрал к рукам, но сама она послала тебя на три буквы.

— Не надо, Рэнди. На три буквы послал ее я. И не пять лет назад, а значительно раньше.

— Тем более. Срок годности. Прокис твой йогурт, дружище. У тебя ж и другие были с тех пор. А ты о ней все.

—Я не случайно о ней все. Скажи, что ты делаешь завтра вечером?

— Пью Heineken, смотрю с крыши салют. Сливаюсь с массами на почтительном расстоянии. Что еще делают в День труда?

— Сольемся вместе? На Кони-Айленде? Мне нужна твоя помощь, Рэнди. Дианке, как стало мне известно в Москве, угрожает опасность.