Фото: ИТАР-ТАСС
Фото: ИТАР-ТАСС

Мы были немного знакомы. Он позволил «Снобу» первым напечатать фрагмент из «Лауры», которую его отец велел сжечь. Но ни Вера, ни Дмитрий тогда не решились это сделать. Было много разговоров, имел ли он на это право. Я его убеждал и поддерживал в намерении опубликовать бледные карточки, долго пылившиеся в сейфе. Все равно это сделали бы после его смерти. А так какие-то деньги. И пусть уж лучше ими воспользуется он, чем посторонние люди. «Папа вас простит» — это был мой последний аргумент, которым я пытался успокоить Дмитрия Владимировича. «Вы думаете?» — спрашивал он меня с какой-то неповторимой интонацией надежды и страха, какая бывает у детей, когда их утешают и подбадривают перед какой-нибудь неприятной операцией типа удаления гланд. Он любил рассказывать про состояние своего здоровья. Было понятно, что только это его по-настоящему волнует. И так трогательно было слышать в его устах «папа», «мама», представляя, кто были его родители.

Ну, вот последняя прямая связь с Владимиром и Верой Набоковыми теперь оборвана. Несколько лет назад я попросил своего друга Василия Арканова написать о своих встречах с Д. В. для журнала Citizen K, который тогда редактировал. Сегодня мне бы хотелось снова вернуться к этому интервью и дневниковым записям.

 

 

ВЕЧНЫЙ СЫН

 Это интервью и сопровождающие его отрывки из дневниковых записей сделаны в начале июня 2005 года. Дмитрий Набоков, проводивший лето в своем американском доме в Майами-Бич, согласился участвовать в программе «Прогулки по Бродвею». Мы собирались говорить о нью-йоркских годах Владимира Набокова, но разговор получился значительно шире. Не спросить Дмитрия Владимировича об отношениях с родителями я не мог. Обожаемый и обожающий сын, он так и не вырвался из тени отца, посвятил жизнь переводам набоковских книг, разбору и организации архива и одержимой защите его произведений и памяти. Его всегда мерили набоковскими мерками, ждали дара и подвига. Оперный певец — да, но ведь не Паваротти. Автогонщик — да, но где хоть один трофей? Его осуждали, когда он оставил родителей и строил свою карьеру, и стали осуждать еще больше, когда он целиком посвятил себя им. «Ну, конечно, — не раз доводилось слышать мне, — сам-то он ничего из себя не представляет. Просто набоковский сын». Просто? Так ли уж это просто? И возможна ли была для него другая, более самостоятельная судьба?

Из интервью.

Василий Арканов. Вам, наверное, ничего не удается забыть. Вас постоянно просят вспоминать.

Дмитрий Набоков. Я иногда забываю.

В. А. У вашего отца было совершенно уникальное свойство памяти. Вы его унаследовали?

Д. Н. Знаете, оно было действительно уникальное, поэтому унаследовать его трудно. Я должен сказать, что отчасти это была его феноменальная способность все воспринять. И выбрать самое важное, самое красочное. Но он и записывал тоже. Своим маленьким почерком и всегда точным в своих книжечках записных, которые сокровище сведений. Они даже содержат кусочки будущих романов иногда. Я имею тоже отчасти это свойство. Я почерк тоже имею маленький, но гораздо менее отчетливый. Может, когда-нибудь смогу написать им свою автобиографию.

В. А. Уже начали? 

Д. Н. Отрывки, виньетки. Например, как он едет на лекцию с моей мамой. Ищет место, чтобы поставит машину. Все полно, и он не может понять, почему все так полно. Все приехали его слушать. И он видит, как один запоздалый слушатель бежит, бежит, бежит страшно быстро. Бежит слушать человека, который еще не доехал до зала — он его наблюдает. Или, например, студент один, который получил отметку 55 из 100, который писал на экзамене: «Я не люблю дочитывать до конца заданную книгу, чтобы автор не мешал моей идее развития рассказа». 

Из дневника.

Его дом — это девятиэтажный громоздкий комплекс с балконами, изысканной клумбой перед парадным входом и огромным крытым гаражом, в котором мы заблудились. Скрываясь от дождя, там стояли какие-то люди. Никто не знал, как проехать к служебному входу: одни махали вправо, другие влево, третьи просто отмахивались.

Наконец вход нашелся и даже квартира нашлась. Дверь открыла женщина, которая сразу стала говорить, какие милые я прислал вопросы, что ее зовут Арианна, не хотим ли мы пить, вот квартира и что-то еще. Она была среднего роста, с аккуратной растрепанностью светлых волос на голове (убранных в подобие пучка), в красной блузке с вырезом, открывавшем загорелую, но морщинившуюся грудь, в белых легких штанах и босая. На груди, у самого заострения выреза, болталось много всяких золотых (или позолоченных) штучек, навешенных на цепочки. У нее были мягкие черты лица, подчеркнутые щеки, полные — чуть бантиком — губы, грамотно положенная косметика, огромные ресницы. Смесь кокетства, очарования и строгости, о которой нельзя сказать, напускная она или подлинная, потому что слишком быстро сменяется таким же двусмысленным расположением. Мы стояли в большой и светлой гостиной с зеркальной стеной и необязательной мебелью — белые кожаные диваны углом, большой телевизор в дальнем углу, огромный стеклянный стол. Над диваном порхал цветной воздушный шар в форме бабочки. На стенах — афиши опер с его участием, несколько фотографий Владимира Набокова и сорокалетней давности снимок самого Дмитрия за рулем обожаемой гоночной машины незадолго до того, как он в ней перевернулся.

В квартире, скорее, беспорядок. Даже, пожалуй, хаос. Слева — закрытая дверь, ведшая, как потом выяснилось, в спальню. На ней табличка Lolita Productions Co. Casting call. Арианна что-то крикнула за эту дверь по-английски про нас, и оттуда что-то даже ответили голосом Д. Н., но что она крикнула и какой был ответ, я уже не помню.

Из интервью.

В. А. У вас есть объяснения того, почему какие-то вещи помнятся очень отчетливо, а какие-то намертво забываются?

Д. Н. Часто самое лучшее теряется. Это предательство природы.

В. А. С этим можно как-то бороться?

Д. Н. Все записывать. Или на ленту, или карандашом. Или на компьютер. Потом всегда можно вытащить оттуда и собрать. Отец мне часто указывал на то, что он называл «арлекинами». Арлекины — это были маленькие подробности жизни, которые нужно запечатлеть в памяти. Пейзаж, дерево, птица. Свет — как он падает на озеро. Мысль, которая к нему пришла. Как он собирался выразить в книге что-нибудь. Бесконечное богатство маленьких подробностей.

В. А. А что острее всего у вас пробуждает воспоминания? Если говорить о цвете, запахе?

Д. Н. Те моменты, которые я проводил в настоящем рассуждении с моими родителями. Например, в конце своей жизни — ему уже было 75 лет, за два года до смерти — мы в последний раз ходили вместе ловить бабочек. Уже это нечасто делали, потому что я жил своей жизнью, он — своей, писал много. Мы были в Штадии — это чудный район Швейцарии, лыжный, где летом очень красиво и чудные прогулки. Мы поднялись на одну из высоких гор при помощи кабинки — были кабинки там, — он половил бабочек, потом мы сели рядом. Между нами произошел диалог, который редко бывает между отцом и сыном, разве что в плохих романах. Он мне сказал: «Знаешь, я достиг всего, что хотел. Или почти всего. Я доволен тем, что сделал. Я написал почти все, что хотел написать. Для меня писание — это было как непроявленная пленка в голове, которая всегда существовала, мне нужно было только напечатать это, открыть. Более или менее так, как Шопенгауэр себе это представлял. Я все почти уже проявил». И многое другое мне сказал.

Из дневника.

Минут через двадцать после нашего прихода дверь с табличкой Lolita открылась, и в ней показался Д. Н. Он стоял, опираясь на палку, и первым делом объявил, что уже может ходить, после чего тут же сел в каталку и был вывезен в гостиную высокой худой женщиной в белой майке, светлых брюках и с очками-половинками, сидевшими у нее, как съехавшее пенсне, на самом кончике носа. Весь ее вид, и особенно то, как она смотрела поверх своих очков, одновременно покусывая нижнюю губу, говорил о том, что она профессиональная сиделка. Звали ее Джоан.

Главное, что поразило в Д. Н., — колоссальная живость глаз. Сами глаза (некогда, видимо, голубые) поблекли, выцвели, но живость, любопытство и интерес в них по-прежнему сохранились. Он был в темно-синей теннисной футболке, белых штанах и, как и Арианна, босой. Он тут же похвастался, что в комплексе есть спортзал и что он регулярно ходит туда поднимать гантели.

Сходство с портретами Набокова, безусловно, было. Глаза, форма головы, форма скул. Но значительно меньше, чем мне рисовалось в воображении. Хотя во время разговора я несколько раз ловил себя на том, что поворот головы, какая-то лицевая мимика или пожатие плеч на мгновение делали это сходство абсолютным. 

Фото: ИТАР-ТАСС
Фото: ИТАР-ТАСС

Из интервью.

В. А. При таких родителях, наверное, трудно общаться с другими с людьми. Мало кто поднимается до их уровня.

Д. Н. У меня всегда впечатление, что отец мне через плечо смотрит. А мать — через второе. Отец меня упрекает, если я плохо перевожу слово или плохо выражаюсь. Мать мне всегда дает советы в более практичных вещах жизни. Они существуют у меня в памяти очень активно. Как будто никогда не пропали. Они бессмертны в этом смысле. Большая редкость — найти человека их уровня, конечно. Это всегда так и было.

В. А. Из того, что я читал о вашей семье, понятно, что вы были очень закрыты, самодостаточны. Посторонних к себе не пускали.

Д. Н. Мы не то что не пускали. У нас были милые, даже умные друзья, но не очень много их. Многих пускали.

В. А. А вообще память о прошлом помогает или мешает вам в жизни?

Д. Н. Знаете, память о прошлом может очень помочь. Если память о приятных вещах — так это радость. Если память о более трудных вещах, или неприятных вещах, или ошибки, которые я совершил — это тоже остается, чтобы предостеречь, чтобы научить меня не повторить эти ошибки в будущем.

В. А. А есть вещи, о которых вы жалеете?

Д. Н. У всех есть вещи, о которых жалеют.

В. А. Но вы не хотите о них говорить?

Д. Н. Нет, почему. Жалею, что не сохранил больше из того, что мои родители могли мне рассказать. И много мне рассказывали. Мама имела изумительную память тоже. Полна интересных виньет из прошлого. Папа, конечно, всегда мне отвечал на все, что я его спрашивал. Я немножко took it for granted — принимал как должное. И недостаточно, может быть, ценил, хотя обожал их слушать. Когда мы обедали вместе, вдруг мама мне рассказывала чудный анекдот из прошлого, как они уезжали на Крым на последнем поезде. Он был последним, потому что поднимали шпалы за ним и жгли в топке. Другого не будет. Это был вагон для скота, где ехали солдаты украинские и семья Набоковых, дамы, женщины из семьи Набоковых. Она, сестры, мать, бабушка, моя няня. Солдаты очень бережно и хорошо к ним относились. И один офицер спел ей украинскую песенку. Она не знала украинского языка и не очень музыкальный человек. Любила музыку, но не так чтобы очень. Через 60 лет после этого ей удалось спеть точно эту мелодию с правильными украинскими словами. 

Из дневника.

Манера разговора Д. Н. — неотрывный взгляд на собеседника. Он почти не моргает и не отводит глаз. После второго перерыва стало заметно, что он утомился, но передохнуть не захотел. Когда мы прощались, рукопожатие его по-прежнему было крепким. Но когда мы выходили, он даже не развернулся в нашу сторону. Так и сидел в коляске, глядя в сторону окна, Арианна придерживает нам дверь — я вижу его лысину и поникшие плечи.

Из интервью.

В. А. Вы много вместе путешествовали, много времени проводили вместе?

Д. Н. С отцом? Конечно. Когда я был совсем маленький мы вместе ловили бабочек. Я нашел в университетской коллекции в Гарварде бабочку, которая теперь переехала в музей набоковский в Петербурге. «Поймана Набоковым Владимиром и Димитрием». Страшно трогательно. Я был маленький-маленький. Но это правда. Он меня научил довольно многому про биологию, про лепидопторологию, и так далее.

В. А. Но вас это не захватило так, как его?

Д. Н. Знаете, это было очень интересно. Я с радостью воспринимал то, что он мне говорил. Но постепенно мы дошли до перекрестка. В том смысле, что наши горные прогулки пошли в разные стороны. Моя страсть стала горный спорт. Сам по себе — технический горный спорт. Экспедиции, поездки, открытие новых путей, первые подъемы и так далее.

В. А. А как вообще родители к этим вашим безумным страстям относились?

Д. Н. Я раз получил письмо от моих родителей. Пожалуйста, не делай чересчур. Помни, что нам вместе 110 лет. Я только позже, конечно, узнал, насколько они волновались. Но у меня все-таки голова была на плечах. Я знал технику, знал, что делаю. В этом смысле я был ответственный. В других, может быть, меньше. Они все-таки считали, что это помогает воспитанию моего характера, и не делились со мной своим страхом. Но он был. Особенно когда дело касалось автомобильных соревнований, конечно.

В. А. Представляю — притом что отец никогда не садился за руль.

Д. Н. Это не совсем правда. Он раз сел в Петербурге за руль, кажется, «роллс-ройса» своего отца и въехал прямо в канаву. Второй раз в Итаке — уговорил маму дать ему руль. (Он каждый год говорил: «В этом году возьму права». Это стало семейной шуткой.) Дело было на огромном пространстве паркинга торгового центра. Пусто, магазины закрыты по случаю воскресенья. Далеко-далеко-далеко один автомобильчик был запаркован. Он прямо на него нацелился. В последнюю секунду мама переменила траекторию. О других попытках мне неизвестно.

В. А. Ну, и как он на вашу гоночную страсть реагировал?

Д. Н. Как он реагировал — совершенно другое дело. Он очень был спортивным человеком. Вместе с тем очень уважал свою жену. Когда я правил, и мама была в автомобиле, он требовал, чтобы я ее слушался. Если она хотела ехать медленней, я сбавлял газ. А раз мы были вдвоем, испытывали новую итальянскую гоночную машину. Он сказал: «Теперь мы без мамы, теперь мы одни. Покажи-ка, с какой скоростью ты можешь гнать». Я показал.

Из дневника.

В нем, безусловно, есть элемент пижонства. На другой день в спальне среди бумаг я заметил огромный пистолет престранной конструкции. Д. Н. проследил мой взгляд и как бы невзначай пояснил: «Никогда не знаешь, что произойдет. Держу на всякий случай. Однажды мне позвонил консьерж и сказал, что ко мне идут восемь мотоциклистов, одетых в черное. Я приготовился отстреливаться, но оказалось, что они просто ошиблись адресом. Могло быть хуже. В основном он необходим в море, потому что очень много пиратов. Грабят яхты».

Сиделка у Д. Н. сегодня была другая, тоже худощавая и высокая, с очаровательно вьющимися пышными каштановыми волосами, добрым молодым лицом, но совершенно старушечьими руками. Ее звали Джил. Д. Н. принял решение идти в бассейн. На нем была голубая футболка и красные плавки-шорты.

Купание Д. Н. продолжалось около получаса. Он был один в бассейне — под присмотром молодого парня в белом костюме и нас. Пока он плавал, Джил надела на свои пышные волосы широкую белую шляпу-панаму, что сделало ее похожей на героиню из фильма Висконти. Арианна спросила, не мешают ли поля шляпы во время игры в теннис. Джил сымитировала рукой подачу, слегка задев шляпу. «Нет, — сказала она. — Сначала мешала, но я приноровилась». «Я выхожу», — крикнул Д. Н.

Вдали показалась женская фигура — еще одна тетушка в светлых штанах и светлой кофте с розочками. Она помахала нам издали рукой. «Это моя бухгалтер Марджори», — представил ее Д. Н., когда она подошла. Тут пришла пора идти обратно, но оказалось, что от коляски отцеплены подставки для ног. Джил, Арианна и Марджори втроем стали их приделывать. Я подумал, что эту сцену — пожилой человек на каталке, облепленный хлопотливыми дамами, — Набоков-старший непременно пристроил бы в какой-нибудь из своих романов.

Из интервью.

В. А. Ваш отец заботился о том, какое впечатление производит на окружающих, занимался созданием имиджа?

Д. Н. Как он сказал раз, когда представляли «Лолиту» по-немецки впервые: «Не я знаменит, а "Лолита"». Он был исключительно откровенный человек, который верил в свое искусство, а не в свой имидж.

В. А. Но имидж у него тем не менее существует.

Д. Н. Часто очень неправильный, очень неправильный. Он был исключительно мягким человеком, щедрым человеком, симпатичным и смешным. А его считают многие суровым, недоступным и лицемерным. Это все не так. Он не допускал пошлятины в литературе, он не допускал плохих переводов, он критиковал плохой стиль. Но это абсолютно от всей души. Его желание было, чтобы все достигали идеала.

В. А. Я не спросил у вас, снятся ли вам родители.

Д. Н. Снятся. Воспоминания в снах такие эфирные. Их очень трудно словами описать. Я не скрываю ответов. Мне просто трудно их формулировать.