Человек в кожаной куртке

В начале 80-х Пелевин знакомится с писателем и программистом Сергеем Москалевым, будущим автором «Словаря эзотерического сленга» и программы Punto Switcher, благодаря которой пользователь компьютера может не заботиться о переключении раскладки клавиатуры (программа меняет ее с английской на русскую и обратно, самостоятельно определяя, на каком языке пишет пользователь).«У нас был общий приятель, который занимался боевыми искусствами, кажется, в одной секции карате, — вспоминает Москалев. — Они там прыгали через машины на ходу. Витя делал удар маваши или что-то такое: подпрыгивает, а под ним проезжает машина».

Москалев на четыре года старше — в начале взрослой жизни огромная разница, но молодых людей объединяют общие увлечения. «Я тогда уже эзотерикой занимался, Кастанедой, самиздатом, переводами. Витя интересовался этой темой. Он активно читал-ксерил. Оказался очень дееспособный человек, нашел места, знакомых, у которых можно было ксерокопировать книги».

По словам Москалева, в те годы Пелевин всегда ходил с сумкой через плечо. В сумке была нелегальная литература: книги по дзен-буддизму, ротапринтный Кастанеда («величайший поэт и мистик ХХ века», как он выразился в некрологе «Последняя шутка воина», опубликованном в 1998 году в «Общей газете»). Особой опасности будущий писатель себя не подвергал, все-таки Кастанеда не Солженицын или хотя бы сборник «Вехи», но в случае чего можно было, конечно, и срок схлопотать: советская власть тщательно оберегала свою неестественную монополию на логос.

«Я в юности Кастанедой увлекался. А потом прочел у него в одной из книг, что осознание является пищей Орла. Орел — это какое-то мрачное подобие Бога, так я понял».Священная книга оборотня (2004)

Помимо сумки, в облике будущего писателя была еще одна характерная визуальная константа. «В конце 80-х молодой человек без кожаной куртки автоматически выпадал из верхней трети пищевой пирамиды и брачных танцев вечной весны перестройки, — вспоминает писатель и товарищ пелевинской молодости Альберт Егазаров. — Сейчас выглядит смешно, но в то время необоримый фетиш. У Вити она была».

Для молодого парня, сосланного вместе с родителями из центра в Чертаново, дом Москалева в Большом Козихинском переулке (№ 23) стал одной из точек опоры в центре Москвы. И интеллектуально, и топонимически — на весь период конца 80-х — начала 90-х.

«Витя жил на окраине и, как любой человек из спального района, выезжая в центр, пытался сделать массу возможного: взять-отдать, пообщаться, — вспоминает Москалев. — Витя выстроил такую схему, что при большом круге общения мог прийти к нам два часа посидеть, потом в соседний дом — еще час. Он расписывал себе некий маршрут: Малая Бронная — потом к тебе, потом звонит кому-то дальше, передвигается на Садовое. Был период, когда он очень активно по Москве перемещался. Где-то до 96-го».

Из этого можно сделать вывод, что замкнутость писателя — качество не врожденное, а приобретенное. Затворничество — достижение более позднего времени.

Уринотерапия

Нравы, царившие в этой среде, хорошо иллюстрирует история из написанного Москалевым «Словаря эзотерического сленга». Персонаж, обозначенный здесь как Витя П., ни в коем случае не Пелевин. Исключительно совпадение. Во всяком случае, так сейчас утверждает сам Москалев.

«Когда в начале 80-х появилась в Москве уринотерапия, первыми адептами ее стали несколько мистиков. Витя П. очень бравировал тем, что пил свою мочу. Во время одного из вечерних сборищ с застольем он сказал, что не будет пить вина, но, если ему позволят, он тяпнет мочи. Все, естественно, согласились, он принес полстаканчика мочи, пристроил его между угощением, искоса глядя на реакцию окружающих, но вдруг вспомнил, что ему понадобится запить, вышел на кухню за водичкой. Когда он вернулся, то увидел смеющегося NN в окружении восхищенных лиц: оказалось, тот “махнул” Витину мочу. Витя понял, что акции его крутизны резко упали, и стал капризничать, мол, что же он будет теперь пить и т. д. Тогда NN невинно так говорит: “Хочешь, я тебе своей налью?”»¹

По версии художника Гермеса Зайгота, NN — петербургский эзотерик Сергей Рокамболь, а кто Витя П., догадаться нетрудно. И все это проходит под грифом «история про то, как Витю научили не проявлять публичного пафоса». Но Гермеса в те годы там вроде бы не было. Так ли это важно? К черту подробности. Какой-то дух времени и места в этих строках слышится.

Другим кружком по интересам, повлиявшим на молодого автора, был своего рода салон в Южинском переулке (сейчас Большой Палашевский), где в доме № 29 собирались мыслители позднесоветского времени, мешавшие разные философские течения с бытом, страшно далеким от социалистического: некронеромантичный писатель Юрий Мамлеев, исламский деятель Гейдар Джемаль, объявивший себя рейхсфюрером Евгений Головин, будущий проповедник евразийства философ Александр Дугин (он, правда, заявляет что «Южинского не застал, Пелевина не знал»).

Дом снаружи ничем не примечателен — типичный глухой центр Москвы. Но внутри накал интеллектуального общения соперничал по градусу со спиртным. «Они там бухали все по-черному. Так, как сейчас никто уже не может», — вспоминает Гермес Зайгот.

Круг общения ширился и за пределы столицы. По словам Альберта Егазарова, Пелевин рассказывал ему, как после одной из поездок в Питер познакомился с переводчиком Кастанеды, йогом и дзен-буддистом Василием Максимовым. «Говорил, что в эту поездку его поставили на “путь воина”, как завещали доны Хуан и Хенаро, — вспоминает Егазаров. — Помню, Виктор был твердо уверен, что отмеченным путем выйдет на большую, можно сказать, столбовую дорогу».

Про выборгского лесника, эзотерика, прототипа мудрого Чапаева, дзен-учителя жизни Василия Максимова рассказывают разные анекдоты. Один из них о том, как на буддистском сборе он вместо статуэтки Будды медитировал на собственные грязные ботинки, чем снискал особое расположение верховного учителя и получил приглашение в Корею.

Можно было бы сказать, что это до смешного напоминает вудиалленовские пародии на дзен-буддистские коаны, если бы эти коаны сами не были на них мучительно похожи.

Василий Максимов еще сыграет свою роль в корпусе текстов Пелевина (см. «Из жизни российских мистиков»). Сейчас для нас важны прежде всего игровые стратегии, определявшие существование кружков и сообществ, в которых появлялся Пелевин.

Здесь встречались писатели, без пяти минут политиканы, создатели новых эзотерических культов, провокаторы, лоботрясы и мистики — все те, кого впоследствии стали называть современными художниками. Для будущего автора бестселлеров — чрезвычайно питательная среда.

Когда пытаются понять, откуда есть пошел Пелевин, иногда поминают Гоголя. Хотя гораздо больше у героя настоящей книги булгаковщины — дьяволиады чудесных метаморфоз под аккомпанемент разнообразных консультантов с копытами. Но, кажется, точнее всех на тему пелевинского литературного происхождения высказался рок-музыкант Сергей Шнуров: «Он создал язык из песен Гребенщикова и всей той ахинеи, что творилась в головах у перестроечных детей, всех этих залпом прочитанных “Роз мира”».

«Было, конечно, что-то нелепое в эзотерической презентации, подготовленной в программе Power Point. Но, с другой стороны, вся человеческая эзотерика была такой профанацией, что ее не мог уронить никакой “Майкрософт”».Священная книга оборотня (2004)

«Когда у нас возникал серьезный политический вопрос, классические диссиденты обсуждали это с надрывом, а мы пытались увидеть этнографические вещи, — вспоминает Москалев. — Идем где-нибудь возле Кремля, видим Вечный огонь и начинаем говорить о традиции огнепоклонников в Северном Иране, и возникают параллели Ахуромазда, Заратустра, Ницше. Или заходим на детскую площадку и видим весь языческий пантеон: Баба-яга, леший, домовой, Перун — древнее капище... Витя всегда в обыденном видел интересные вещи, механизмы».

Главный итог хождений по гостям в 80-е заключается в том, что Пелевин перенял и довел до совершенства характерный взгляд на вещи, без которого его сегодня невозможно представить как писателя.Это, прежде всего, способность видеть во всем игровую компоненту и мифологические структуры. Докручивать любую ситуацию до пьянящего абсурда. Прочитывать египетскую «Книгу мертвых» в бубнежке радиоточки. Видеть в телерекламе воплощения вавилонской богини Иштар, в экономическом устройстве мира — многовековой заговор вампиров, а в подмосковном дорожном приключении — мистическое путешествие в Икстлан ацтеков, подобное тому, которое совершил герой третьей книги Карлоса Кастанеды.

Путешествие в Икстлан

ОТ: Альберт Егазаров

КОМУ: Роман Козак, Сергей Полотовский

ТЕМА: КамАЗ

«Это произошло летом — то ли в 90-м, то ли в 91 году. В те времена вечерами Москва гудела как улей (каждому свой: кому жалящий осиный, кому медоносный пчелиный), змеилась, шипела, кусалась, ласкалась — все сразу. По улицам бродили полуголые девчонки-подростки, картинно, если не карикатурно вихлявшие бедрами и бросавшие томные взгляды на всех, кого можно было принять за иностранца или подающего надежды кооператора. Москва разлагалась, отчаянно, порой красиво, порой безобразно. Это разложение затрагивало всех: так, за каждым столиком ресторана в Доме актера, в какой вечер туда ни зайди, обсуждались многомиллионные контракты с Голливудом.

Примерно то же самое происходило в ресторанах других творческих союзов: виллы, круизы, контракты, СП, валютные счета... Жизнь, как в квантовой механике, обретала в те дни вероятностный характер. Утром можно было обсуждать творческие планы по составлению сборника Литинститута, днем договариваться о продаже копировального аппарата, а вечером оказаться в стрелковом клубе, баре или в абсолютно незнакомой компании, раскуривавшей тогда еще чуйские или крымские косяки. Все вокруг двигалось, перемещалось, завязывало контакты, разбрасывалось помпезными визитками, где каждый второй — генеральный директор, а каждый третий — президент. А еще все продавалось, покупалось и предлагало себя в качестве исполнителя всевозможных услуг.

Это был такой примордиальный бульон, подобный той жиже, в которую превращается гусеница перед тем, как вылететь из куколки ослепительной бабочкой. Ожидание бабочки, божественного махаона, взращенного серой советской слизью, и было доминирующей поведенческой константой. Так вот, в один из таких вечеров мы с Пелевиным заканчивали вечернее гульбище квартирой его друзей на северной окраине столицы. Вдохнув некоторое количество чуйского дыма, я предложил завершить турне на так называемой даче — в бревенчатом доме, который я снимал неподалеку от Зеленограда в Назарьево. Выйдя из подъезда, мы отправились к дороге, чтобы поймать легковушку. Но таковых там не оказалось. Зато мимо проезжал “КамАЗ”.

И не просто “КамАЗ”, а кран. На поднятую руку он с готовностью остановился, я предложил ему щедро заплатить за доставку в “Назарьево, рядом с Зеленоградом”, и он мгновенно согласился. Мы погрузили свои перегруженные алкоголем тела в просторную кабину, и наш странный экипаж, взревев двигателем, тронулся в путь. Перед тем как задремать в грохочущей колыбели, я взглянул на расплывшееся в улыбке лицо водителя крана — тот весело причмокнул, — и в мое угасающее сознание залетел обрывок произнесенной им фразы: “Ну, пацаны, вы даете! Ехать... ”

После этого мы синхронно растворились в сладкой дреме. Я очнулся от запаха дыма. Открыв глаза, я растолкал Витю, и мы в полном недоумении стали разглядывать обстановку. Справа от нас занималась заря, а прямо перед глазами был сплошной сизый туман. Голова водителя болталась из стороны в сторону, иногда падая на руль, но руки держали баранку цепко и даже осмысленно. Мы ехали по шоссе, не совсем прямо, конечно, а занимая от одного до трех рядов, но с учетом того, что водитель спал, это казалось чудом. Хотя и в бодрствующем виде он бы ничего перед собой не увидел.

Исторгаемые двигателем пар и дым так мощно валили от капота, что вся картина приобретала вид эпизода из второразрядного американского кино про дикие нравы тамошних дорожных банд. Полная схожесть со сновидением усиливалась и полным отсутствием транспорта. Какое-то время я не мог понять, где, по какой дороге мы едем, пока перед глазами не мелькнул указатель на Ленинград.

Не помню, кто сказал про путешествие в Икстлан, но мы громко рассмеялись, хотя ничего смешного для пассажиров летящего по дороге крана со спящим шофером не наблюдалось.

От смеха стал просыпаться и наш джигит. Оторвав голову от руля, он окинул нас диким, каким посмотрел бы попавший в ад праведник, взглядом и завалил руль влево. Машина устремилась через трассу Е95 по диагонали. К счастью, встречная была пуста, и мы благополучно остановились, не доехав метра полтора до кювета. Пришедший в себя водитель деловито осмотрел изрыгающий дым двигатель, коротко бросил “воды надо” и полез за тряпкой — открывать радиатор.

В ответ я спросил у него, а куда это он нас везет. Без тени улыбки водитель отвечает: “Куда просили, туда и везу”. “Ну и куда те, вчерашние, просили?” — спрашивает Витя. “Да в Ленинград просили, а то”, — с невозмутимостью честного труженика, получившего наряд на работы, отвечает наш ночной таксист. “Ну, не совсем в Питер — рядом, в деревню, в Назарьево”.

Готовность водителя чьего-то крана ехать хоть на край света за приемлемое вознаграждение вызвала еще один приступ смеха. “Слушай, а может, ты и в Копенгаген, того?” — спрашиваю я. “А сколько туда будет?” — деловито вопрошает отзывчивый водитель. “Тыщи три”, — прикидываю я. “Заправляться придется не раз, а так можно”, — вновь соглашается шофер.

Придя к общему мнению, что этого ничем не пробьешь, мы отправляемся с канистрами на поиски воды. Водой нас выручило небольшое болотце, оказавшееся неподалеку. Набрав темной жидкости, мы вернулись к автокрану. Нестерпимо хотелось пить, трещала голова. Водила, заметив наши муки, сердобольно предложил теплой воды из засаленной бутылки. Бутылка была осушена в одно мгновение.

Легче не стало, но сушняк немного отпустил. Теперь следовало выяснить, насколько далеко мы отъехали от Москвы. Бесспорным было только то, что Зеленоград мы проехали. На вопрос, где мы, смущенно закатывал глаза, хотя до этого был сама уверенность.

Залив воду, наш водитель крякнул что-то типа “нусбогом” и полез в кабину. “КамАЗ”, как ни странно, завелся сразу. “Ну что, поехали?” — он помахал нам рукой и улыбнулся искренней улыбкой невинного шалуна. “Поехали, только нужно понять куда”, — соглашается Виктор. “Это вы бросьте! — одергивает нас извозчик. — В Ленинград довезу, как обещался!”

Понимая, что наш герой не шутит, мы снова смеемся. Удерживая руками голову от толкающего изнутри болью смеха, я пытаюсь объяснить водителю, что Назарьево находится рядом с Зеленоградом. Эта новость, как видно, разочаровывает его в связи с сокращением гонорара. На этой грустной ноте он лихо, с опасным креном разворачивает кран и направляет его в сторону Москвы. Через какое-то время промелькнувший указатель говорит нам, что мы где-то между Клином и Солнечногорском.

Шум крана прерывает тревожный сон моей супруги Ирины, я привычно извиняюсь, мы проходим на веранду. Все адски хотят есть. Ира приносит закуски, жарит яичницу с сыром и зеленью. Из холодильника достается пиво... Все жадно набрасываются на еду, но Витя в скорости опережает всех, вызывая восхищенное восклицание водителя: “Ну, Витек, ты и жрешь!”

Такая вот простота обыкновенного перевозчика, ставшая мифом.

Почему мифом? Потому что, насытившись, мы в шутку стали обсуждать путешествие в Крым на автокране. Но наш ас принял все это за чистую монету и даже оставил свой адрес, где его можно найти “в любое время, когда мы соберемся”.

Такое у нас получилось путешествие в Икстлан».

Раннее

Из параллельной жизни. В 1985 году Пелевин с отличием окончил Московский энергетический институт по специальности «электромеханик». 3 апреля после сдачи госэкзаменов он был принят на должность инженера кафедры электрического транспорта, через два года сдал экзамены в аспирантуру и стал работать над проектом электропривода городского троллейбуса с асинхронным двигателем — тему «Электрооборудование троллейбуса с асинхронным тяговым приводом» он получил на своей же кафедре.

По окончании института и военной кафедры получил звание лейтенанта войск ПВО. Позже какие-то из знаний, приобретенных на военной кафедре, наверняка пригодились Пелевину при сочинении «Зенитных комплексов Аль-Эфесби»: писатель любую информацию обрабатывал и пускал в дело.

Распределился будущий сочинитель в Трамвайно-троллейбусный парк № 4 на улице Лесной, внешне напоминающий все трамвайно-троллейбусные парки мира. То есть снаружи — как нынешний Центр современного искусства «Гараж».

Но эта официальная советская жизнь давно уже выглядела бледно-серым грунтом, на котором полыхали совсем другие занятия.

«Он был отличником, чуть ли не ленинским стипендиатом, очень хорошо учился, а его направили работать в троллейбусный парк — паять какие-то реле, — вспоминает Москалев. — Он честно ходил туда, потому что военная кафедра, все дела, просто соскочить нельзя было: по распределению не пойдешь — сразу загремишь в армию. В парке была канитель, брутальная работа — Вите очень не нравилось. И он стал писать, причем писал статьи для журналов. Уже появлялись совместные предприятия, которые издавали журналы. Советско-американский журнал по судоводству, скажем, много такой хреновни. И Витя туда писал — что надо. За это безумно хорошо платили, контраст был потрясающий: в парке он получал рублей сто, а тут за одну статью долларов двести-триста. И работа несопоставимо проще, легче: никуда не надо ехать».

Статьи в этом глянце были обезличены, подпись автора отсутствовала. Тем не менее Пелевин с некоторой понятной гордостью демонстрировал публикации старшему товарищу.

Уже в середине августа 1988 года Виктор Пелевин подал заявление о приеме в Литературный институт имени Горького, на заочное отделение. <…> В Литинститут Пелевина приняли. Но обучение он не закончил. «Он проучился около трех лет и, насколько я помню, покинул институт сам, а не был отчислен», — вспоминал Михаил Лобанов, руководитель семинара прозы Литературного института².

Что не понравилось молодому писателю? Предположить несложно. Лобанов привел характеристику одного из текстов, которые Пелевин представлял на семинарах: «В рассказах В. Пелевина много мистических наблюдений, иногда утрированных. В последнем рассказе попытка “сюрреалистического” повествования (о том, как наступает смерть). Еще пока — авторские поиски, идущие скорее от отвлеченного философствования, а не от подлинного духовного опыта...»

В те годы, когда писатель еще более охотно давал интервью, он скажет в беседе с американским филологом Салли Лейрд, что учеба в Литинституте не дала ему ровным счетом ничего: «Все студенты института хотели только наладить связи. Сейчас эти связи мне не нужны, и даже как-то странно об этом вспоминать. Связи — это было целью».

Учеба подкреплялась практикой. В 1989-м Пелевин оформляется в штат журнала Face to Face корреспондентом.

Что может лампочка

Если посмотреть, из каких профессий приходят в писательство, то на первом месте, конечно, будут врачи: Чехов, Булгаков, Верещагин. Это в России. В литературно дружественном Соединенном Королевстве больше шансов стать писателем у шпиона: Грэм Грин, Сомерсет Моэм, Энтони Берджесс. Но журналистика тоже служит неплохой школой: из газетных подвалов поднялся до хрестоматий Оноре де Бальзак. Однако казус Пелевина — не про журналиста, выросшего до прозаика. У него другой провенанс: он из переводчиков.

На протяжении 80-х Пелевин шлифовал мысли и образы, перелицованные с английского. Отсюда страсть и способность к каламбурам международного масштаба, которые, по мнению одних, украшают, по мнению других, портят многие пелевинские книги (см. «Каламбуры»).

Первый крупный переводческий опыт Пелевина — The Book of Runes: A Handbook for the Use of an Ancient Oracle.

«Он всегда был большой любитель фантастики. Сам переводил, — вспоминает Москалев. — Мы с женой были в Англии и купили там “Гадание по рунам” Ральфа Блюма с рунами в виде камешков. Предложили Вите перевести книжку в обмен на рунический оракул, то есть мы дарим ему книгу за то, что он ее переводит. Витя перевел. Вещь была опубликована в “Науке и религии”. А это еще советские времена, то есть тираж под миллион. Письма шли мешками: “Пишут сотрудники такой-то атомной электростанции. Только что мы выбросили на смене три руны, получилось то-то и то-то. Как понимать?”»

В «Науку и религию» Пелевина привел член редакции Эдуард Геворкян, писатель-фантаст. Это издание — особый тип журналов позднеперестроечной поры, докоммерсантовской эпохи многоточий и клише. В том январском номере 1989-го, где был опубликован «Оракул», встречаются заголовки, на которые сегодня сложно смотреть, не пустив слезу умиления: «Кто вы, братья по разуму?», «Здоровье и квантовая механика», «Робот спрашивает — робот понимает», «Что может лампочка?», «С точки зрения моей науки...». По «вашим просьбам» Павел и Тамара Глоба составляют гороскоп Сталина.

Наконец, под занавес Советского Союза выходит максимовский перевод Кастанеды с примечательным для нас «поминальником»:

Карлос Кастанеда. Отдельная реальность: Продолжение бесед с доном Хуаном / Карлос Кастанеда; Перевод с англ. Василия Павловича Максимова, иллюстрации Сергея Рокамболя, редактор перевода Виктор Пелевин. М. : Миф, 1991. 223,[1] с. ил. 20 см

Собственно, это и есть квинтэссенция пелевинского круга 80-х — начала 90-х, из вращений в котором рано или поздно должно было родиться что-то свое. И оно родилось.

1. Москалев С. Словарь эзотерического сленга. М.: Гаятри, 2008.

2. Главный герой // НТВ. 2009 г. 15 февраля.