Каждая из таких слезинок, вспоминал папа Достоевского, не стоит чего-то там — или, наоборот, что-то там не стоит слезинки ребенка. Что именно чего не стоит, папа помнил смутно, и оттого эти катившиеся одна за другой слезинки казались ему сущей катастрофой.

Он уже перепробовал к этому времени все погремушки, все песенки, все звуки, которые ему удавалось издавать ртом, носом и ладонями. Штаны у ребенка были сухие, за это можно было поручиться. Все косяки, рамы, фрамуги и кронштейны в доме были проинспектированы, и несколько раз уже была осмотрена старинная люстра, которую ребенок считал центром мироздания. Соску Порция ловко вертела во рту языком и, улучив удобный момент, выплевывала метра на полтора. Вполне стереотипный комизм отца, оставшегося один на один с ребенком, казался одному из действующих лиц этой интермедии все более и более зловещим.

Тем не менее когда мама вернулась из магазина, то в доме царила благостная тишина. Пройдя по комнатам, мать обнаружила в спальне Порцию, лежавшую посередине родительской кровати. Над ней на четвереньках стоял отец и из последних сил листал над головой ребенка увесистый альбом Карпаччио. Ребенок внимательно рассматривал репродукции.

— Потрясающе! — поделился отец своим открытием. — Она их на самом деле рассматривает. Она только на них и смотрит, ногами не сучит и крутит головой, как туристы в музее. Вон, видно, куда она смотрит: каждую фигурку обсматривает!

— Ну да, — мама вытащила младенца из-под угрожающе нависшего фолианта. — Карпаччо у нее любимый художник. Мы с него и начали.

— Что начали? — удивился отец. — Когда?

— Ну утром, когда ты спишь. Я ей все наши альбомы уже пролистала от корки до корки. Сезанна с Матиссом она терпеть не может, Ван Гога тоже на дух не переносит. Кривелли ей нравится. От Кандинского и Малевича она просто воет. Фрагонар — так себе. Эрик Фишл совсем не годится. Энсора она ненавидит, Шпитцвега и Шинкеля обожает. Уорхол, Климт, Сера, Ротко, Маринетти — все мимо. Зато Бронзино или Мантенья — это она может с утра до вечера рассматривать.

— Надо ей купить средневековые алтари, — сказал отец, подумав, — Босха... Это вообще комиксы готовые.

— Комиксы ей не нравятся, — возразила мать, — я пробовала. Но есть один художник, под которого она даже о еде забывает.

— Помимо Карпаччо?

— Ну да. У Карпаччо книжка сравнительно небольшая, а там, — мать мечтательно закатила глаза, — страниц пятьсот...

— Я, кажется, знаю, кто это, — сказал отец и вытащил с книжной полки гигантское издание Нормана Рокуэлла.

Он раскрыл огромную книгу наугад, углубился в нее, и через некоторое время послышался его жизнерадостный хохот. Он поудобнее устроился на кровати и увлеченно перевернул несколько страниц. Время от времени из-за громадной обложки доносились его довольные комментарии: «Черт!», «Это надо же!», «Какой художник дивный!», «Нет, ты посмотри!», «Вот собака!» Через некоторое время он вынырнул из страниц и обратился к чавкавшей молоком Порции и ее кормилице.

— У Курта Воннегута есть эпизод в «Синей бороде», — объявил он торжественно. — Читала? Нет? Отличный роман. Там Норман Рокуэлл — это прототип одного из персонажей: художник-виртуоз, который все может изобразить. И к нему приходит главный герой учиться. И этот художник ему говорит: я, говорит, тебя возьму, только если в конце обучения ты мне сдашь русский экзамен. И главный герой соглашается, думая, что это экзамен в традициях русских передвижников. А потом оказывается, что русский экзамен — это надо сто долларов нарисовать (дело в тридцатых годах происходит), и на эти деньги потом пригласить учителя вместе с его любовницей в самый дорогой нью-йоркский ресторан. Якобы какой-то русский художник, и чуть ли не Семирадский, такие экзамены своим ученикам устраивал. И вот этот главный герой учится у него, учится, а потом наступает момент... Нет, это же надо, какой класс!!

— Ну и что там дальше было? — спросила мать у отца через пятнадцать минут.

— Отдай ребенку книжку, — потребовала она еще через пять минут. — Вон она проснулась и глазами зыркает.

— Покажи ей Карпаччо, — рассеянно ответил отец, поудобнее устраиваясь в подушках с огромным альбомом Нормана Рокуэлла и пододвигая поближе к себе стоявшие на этажерке чай и тарелочку с бутербродами.

Елена Егерева