Под копирку

Как же не хочется, а пора вылезать из затянувшегося зимнего затворничества, из уютнейшей моей венецианской берлоги. Вниз со своей мансарды я почти не спускаюсь, особенно днем. А вот недавно решил пойти самостоятельно купить лампочку взамен перегоревшей и увидел людей при свете дня. Этого, друзья мои, не должно повториться.

Как выйдешь, как нарочно, обязательно встретишь знакомых. На солнышке в углу площади Святой Маргериты блаженно вытянулся на стуле француз-красавец Оливье Лекса; присев к нему, я узнал, что тот на днях открывает новый фестиваль барочной музыки, а проходить концерты будут по разным частным палаццо. Это нелишне взять на заметку, подумал я, – люблю аутентичные интерьеры. И, само собой, барочную музыку, добавил я поспешно.

Не прошло и получаса, как уже на вапоретто наткнулся на молодую графиню Китти Дона-делле-Розе с ее подружками из Норвегии и был приглашен назавтра в ночи отплыть на «корабле дураков»: мои норвежки там, дескать, будут играть рок, а я – на диджей-пульте. Идея показалась мне заманчивой; в ночи весело освещенный кораблик вышел в сторону зловеще освещенного химкомбината на материковой части лагуны, и вдруг посреди штиля поднялся страшный ураган, капитан быстро развернул корабль кормой по направлению к ветру, иначе бы его накренило, тогда как теперь всех всего-навсего сдуло в сторону сцены! Ужас и веселье – весенняя пурга. Теперь вы видите сами, как небезопасно вылезать из берлоги.

Потом меня окликнула с воды знаменитая гондольерша Алекс, о которой мы когда-то с Ширвиндтом-младшим делали передачу для российского телевидения. Потом еще человека три-четыре венецианцев и иноземцев, но прекратим этот name dropping. Это я к тому, чтобы сказать, что Венеция – это по сути деревня. Чуть больше Коктебеля и чуть меньше Ялты. Кажется, всех уже знаешь в лицо, когда не по имени.

С чего-то среди этих лиц в городе обнаружилось особенно много загорелых белозубых людей спортивного вида, это бросалось в глаза. Я полюбопытствовал у моего английского приятеля Энтони, которого, конечно, тоже встретил, так как просто зашел к нему в его антикварную лавку, поскольку он единственный человек во всем городе, общения с которым ищу. Итак, Энтони на мой вопрос о загорелых и подтянутых авторитетно отвечал: «Элементарно, Ватсон, смотрите на афиши: почти весь май тут парад ультрамодных плавсредств по всей лагуне, вот и съехались эдакие супермены-юберменши».

Вот что выяснилось. Какие-то мировые энтузиасты устроили тут столпотворение катамаранов со всего мира с пробегом вдоль по Адриатике – почему бы и нет? Одновременно оказия устроить праздник на весь город параллельно с традиционной регатой. Выглядело это, правда, довольно комично, поскольку какой-то человек доброй воли поимел идею связать между собой все катамараны, чтобы радостно двинуться под попутный ветер всем вместе по лагуне в сторону моря, – в результате получился смешной тянитолкай: ветер, оказывается, тоже дует избирательно и не во все паруса, плюс на каждом катамаране отдаются свои команды. Вдобавок кому-то в голову пришла мысль присовокупить к этому кортежу старинные парусные венецианские барки и взять для каждого австралийского или американского экипажа в качестве боцмана опытного венецианского моряка из числа хозяев барок. Так что худосочные венецианские семидесятилетние старички (одного из них, шамкающего коротышку, я узнал, он владелец хозяйственного магазина под моим домом) пытались добиться от огромных саблезубых красавцев взаимопонимания, и хаос стоял образцовый.

America’s cup этот происходит, оказывается, регулярно, обычно это парад небольших яхт пятнадцати-восемнадцати метров, но в этом году порешили, что будут катамараны. Это вроде как спортивное состязание, но оно обрастает массой культурных ракушек. В частности, затеяли, что под завязку некая библиотека классиков отплывет из Венеции в Атлантический океан, для просвещения глубоководных рыб, вероятно, а в начале последнего забега одна неплохая актриса, по имени Франческа-Сара Тойч, будет громогласно читать на весь мыс знаменитую песнь из дантовского «Ада», где описывается верфь венецианского Арсенала как инфернальное видение; причем по канатам и прочим вервиям будут карабкаться чернокожие актеры; я нахожу это прелестным дополнением к беззаботному спортивному развлечению.

…Я уже много лет как в Венеции и стойко пренебрегаю советом Энтони смотреть на афиши. Во-первых, потому, что, если в городе идет что-то стоящее, об этом мне скажет он. Например, о том, что в палаццо Фортуни открылась очень эстетская выставка старинных кукол.

На афиши я действительно никогда не смотрю. Потому что решительно никуда не хожу. И я только рад, что особенно некуда в Венеции ходить: два с половиной театра, один кинотеатр, несколько выставочных пространств с редкими вернисажами. И так лучше – сюда специально надо приезжать, чтобы не давать себя завлечь во все это. На беду, тут каждый год проходят эти биеннале – не только современного искусства и архитектуры, о чем все знают, но еще и биеннале современного балета, биеннале современной музыки и театральный биеннале (это уже искушения посерьезней).

Однако докладываю: одну за другой открыли три выставки. Та, которая про старинных кукол, по отзывам правильных людей, весьма стоящая, плюс само палаццо Фортуни, где она обретается, – одно из самых таинственных и живописных мест в городе. Вторая – интернациональная сборная выставка современного искусства в палаццо Зенобио (тоже место козырное: армянский колледж с прекрасным парком); на ней выделялся проект итальянской группы молодых ребят Aurora Meccanica, которые далеко пойдут, это имя надо запомнить. Ну и, конечно, огромадную парадную выставку Климта на площади Святого Марка.

Скажу откровенно: я никогда втайне не понимал, зачем ходить на выставки – одна морока. Вот и сейчас сижу на террасе, а вон там, в достижимости протянутой руки, при музее Коррер, открыли этого Климта, славного нашего Густава, творца венского «развеселого апокалипсиса» и певца закатного часа австрийской империи. А вот не хочется на него, и все.

Не только потому, что лень и скучно, а принципиально не хочется, из предубеждения. В зрелом возрасте позволительно не любить модерн. Конечно, все мы в детстве это любили: и дом Рябушинского, и Гауди, и лампы Тиффани, плакаты Мухи и наших Билибиных-Врубелей с большими глазами демонов и прочий сецессион. Чего не бывает по незрелости лет и недоразвитости вкуса. В несознательном начинающем возрасте любишь все сладостно-красивое и только с годами догадываешься стесняться в себе этого недосмотра. Так что сейчас… нет, по-прежнему красиво, конечно. Но всерьез идти в музей… Да и вряд ли увидим там что-нибудь неожиданное, и едва ли это изменит наши взгляды на характер переливчатого творчества Густава.

Хотя есть одно «но». Однажды, когда я бывал в Венеции еще студенческими наездами из Рима, произошла крайне назидательная история насчет выставок. Я поселился тогда в одном дворце на Большом канале ровно напротив палаццо Грасси, где в те дни открылась выставка Модильяни; и я каждый день видел в окно ее красный транспарант на противоположном фасаде и думал точно так же, как сейчас: ну чего я там не видел, на этой выставке. И не пошел. А если бы пошел, это могло если не изменить мою жизнь, то по крайней мере доставить один из сильнейших катарсисов и даже несколько минут академической славы – я бы совершил Открытие. Вместо этого открытие – мое открытие, я никогда себе этого не прощу! – совершил другой человек. Это одно из трех больших упущений моей жизни.

Этот человек, который, в отличие от меня, не поленился пойти на венецианскую выставку Модильяни, увидел чудо: воскрешение тех самых печально знаменитых рисунков, которые молодой Модильяни подарил молодой Ахматовой. Изображена на них была она, тогда еще не напечатавшая ни одного стихотворения и ничего не предчувствовавшая о страшных судьбах – своей и страны, – красивая, гибкая, стройная женщина необыкновенной наружности.

Ахматова рассказывает, что Модильяни (с которым у нее было что-то вроде романа – она так искусно отводила от этой гипотезы мысли слушателей, что сомнений не остается) «рисовал мою голову в убранстве египетских цариц и танцовщиц… Он говорил: «Украшения должны быть первобытно-дикими» по поводу моих африканских бус, и рисовал меня в них». Будучи уверена, что рисунки навсегда исчезли, она безбоязненно приводит слова Модильяни, сказанные им ей якобы перед Венерой Милосской в Лувре: «прекрасно сложенные женщины, которых стоит лепить и писать, всегда кажутся неуклюжими в платьях»… Думаю, это Ахматовой припомнился остроумный аргумент, при помощи которого Модильяни убедил двадцатилетнюю иностранку попозировать для него в одних бусах.

Он подарил ей с дюжину этих эскизов. В революцию рисунки бесславно погибли: как рассказывает Ахматова, они были уничтожены самым невинно-вандалистским способом – разошлись на самокрутки революционных солдат на постое в их доме в Царском (бумага была тонкая, парижская, ни в какое сравнение с петроградскими газетами). Так как же они воскресли? Ведь они и вправду превратились тогда в дым, Ахматова знала, что говорит. Не знала она лишь того, что Модильяни делал рисунки под копирку – один отдавал возлюбленной, другой оставлял себе… Эти последние и сохранились. И на этой выставке были выставлены впервые. И пойди на нее тогда, я, конечно, тотчас узнал бы выкуренные листки, описанные Ахматовой, – над этими строками как когда-то сжалось сердце! – радость таких открытий сложно себе представить. Эта радость досталась некоей ученой даме, пришедшей туда вместо меня и узнавшей в египтянке Ахматову.

Все-таки надо будет сходить на днях посмотреть вашего Климта. Вдруг он мне готовит призовой сюрприз?С