Светлая печаль (почти как из пушкинского стихотворения «На холмах Грузии...») наполняла его литературу. Это ощущение светлой печали передавалось при чтении в подростковые годы и подкупало, примагничивало к тексту, как будто с тобой ведут зрелый разговор. Таинственный и серьезный.

Со светлой печалью Брэдбери говорит обо всем роковом, жутком, фатальном, обыденном и фантастическом: о смертях и болезнях, о диком устройстве государства, испепеляющего книги вместе с домами, о монстрах, которые поджидают нас в космосе, приняв облик умерших родных, о бабочке, чей беззвучный хруст на заре мира способен переломить ход истории. Его сюжеты разбивают надежды. Но всякий раз Брэдбери не уходит в ярость гнева или сокрушительную скорбь, а сохраняет и бережет уютную интонацию просветленного рассказчика, нежного, с прищуром. С той же добродушной грустью он констатировал в своем последнем интервью фатальную деградацию литераторов и непреодолимый тупик человечества. Без злобы, без пафоса, даже без осуждения.

Образ идет дальше идеи. И красивый сюжет тоже. Сюжет Брэдбери, помноженный на интонацию, дает бездну мыслей — о благородстве, верности, мужестве, вероломстве, любви, одиночестве, тщете.

Брэдбери был крайне популярен в Советском Союзе, где верили в сказку как в быль и попытка строить утопию означала постоянное путешествие сквозь неизвестность: дачники мастерили звездолеты на огородах и сваривали телескопы из ржавых консервных банок, а потом разглядывали мигающую ночь. Гибель многих миллионов переплавлялась в ожидание космического чуда. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», а ведь сказка совсем не обязательно счастливая, она может оказаться страшной, у нее заведомо жестокая подкладка.

Коммунизм был загадкой, мало кто верил в абсолютный идеал, но все ждали чего-то нового, неизведанного, невероятного. Рассказы в пионерлагерях о Руке-убийце или патрулирующей город машине ССД (Смерть Советским Детям) — это, в сущности, часть сладких и тревожных «красных грез». Брэдбери у нас читали как реалиста. О нем не хочется говорить в прошедшем времени. Может быть, он потому был такой ловкий рассказчик, что свою жизнь видел целиком и читал как книгу?

Некоторые мои знакомые удивились его смерти, предполагая, что он давно умер. Он постоянно писал об уходе от смерти — способности преодолеть ее, улизнуть от нее в кусты или в другое измерение. Он словно все время играл в прятки с человеческой природой и со временем. Брэдбери как будто бы жил много веков назад и существует в далеком будущем.

Самые ранние его вещи уже содержали глубокую горчинку, как у прожившего жизнь. Он утверждал, что помнит себя с момента рождения, странно, что не зачатия. «Я помню обрезание пуповины, помню, как в первый раз сосал материнскую грудь. Знаю, знаю, что это невозможно, большинство людей ничего такого не помнит. И психологи говорят, что дети рождаются не вполне развитыми, лишь спустя несколько дней или даже недель обретая способность видеть, слышать, знать. Но я-то — видел, слышал, знал...»

Кажется, что он существовал всегда.