Александр Степанов: Последняя встреча с отцом

Светлой памяти матери Марины

Хорошо помню, как в темноте ночи сидел один на огромной бабушкиной печи и думал: «А что стало б сейчас, если бы вдруг вошел отец и сказал: "Здравствуй, сынок! Я твой тятя!"» Думать так, представлять себе совершенно невероятную встречу с отцом с тех пор стало моим частым очень горьким состоянием. И понадобились долгие годы, чтобы уточнить место гибели отца и посетить братскую могилу в селе Маркино Орловской области.

* * *

Когда мне было три месяца, ранней морозной зимой сорок первого года, повезла меня матушка в Ульяновск, чтобы показать отцу — там он ждал отправки на фронт.

В Ульяновск прибыли на третьи сутки ночью. На пропускном пункте матери сказали, что подразделение отправляется на фронт через несколько часов. Из-за этих сборов устроить специальное свидание не было никакой возможности — посоветовали дождаться выхода солдат строем. Недолгий срок ожидания пролетел незаметно — искали уголок для ночлега.

Бойцы вышли колонной. Мать крикнула в темноту: «Мы здесь!» Голос отца спросил:

— Кто — вы?

Узнав, что мать приехала со мной, новорожденным, прокричал:

— Покажи мне его!

— Да как же?! — растерялась мать. И все-таки подняла меня над собой.

— Видишь? — спросила.

Ответа его она не услыхала. То ли порыв ветра отнес его голос, то ли от волнения вообще ничего не мог сказать отец.

* * *

О том, что безотцовщина — это стыдно, я узнал в детстве, когда однажды, выпросив у конюха колхозную подводу, пытался неумело запрячь лошадь. Конюх подскочил ко мне с остекленелыми глазами и, хрипло выматерившись, крикнул: «Безотцовщина!»...

Да и позже, во время учебы в райцентровской школе, куда приходилось ездить, а чаще ходить за 12 километров, ощущалась разница отношения ко мне и к ровесникам, у которых отцы после войны остались живыми.

Мальчишкой мне доводилось «подрабатывать». Одинокие старушки платили мне за ночевки в их доме во время отъезда 15 копеек — билет в кино стоил 5.

Чердаки в чужих домах зияли черными страшилищем. Было жутко. А зажигать лампу не разрешалось. Но на что не согласишься, чтоб заработать на кино.

Однажды хозяйка передала мне монетку в 15 копеек и тут же высыпала на стол комочки сахара, а моя рука инстинктивно потянулась за одним из них.

Хозяйка перехватила мое движение, проговорив:

— Это не тебе.

Мне было так стыдно за свою ошибку, что домой пришел в слезах.

Бабушка Прасковья успокоила: внушала быть довольным, говорила — все от Бога.

Не буду лукавить: мне не пришлось впрягаться в тяжелые колхозные работы — я был самым младшим в семье, и меня все жалели. Но помню наряды на работу брата Николая. Придет он домой, ляжет спать — а уже светает и в окошко, не слезая с лошади, кнутовищем стучит бригадир, будит подростка, называет место его дневной работы. Лучше всего мне запомнился бригадир, участник войны Петр Павлович Оленин. Он оставлял лошадь у двора, заходил в избу и начинал «спектакль». Щекотал ступни Николая. Или начинал расспрашивать про девчонок, смешно характеризуя каждую. Или брал гармонь и пилил на ней что-то несусветное. То есть он не будил брата, а отвлекал от сна. И тот, сопя и вздыхая, поднимался.

Другой мой брат, Василий, чье детство застигла война, был пастухом. Утром по морозцу он прогнал колхозных телят на уже зазеленевший бугор. К обеду сошел снег, и водой затопило овраг.

Мальчишка, выбрав место замедленного и неглубокого течения, по ледяной воде перетащил питомцев на себе, по одному.

После этого у пятнадцатилетнего брата парализовало всю правую сторону. А в то время было не до лечения...

Я видел, как он умирал. Широкая сильная грудь высоко вздымалась. Крепкие, литые мускулы рук вздрагивали. Медленно гасли глаза.

Отец мой, уходя на фронт, по словам матери, больше всего беспокоился о судьбе моей старшей сестры Марии.

Ее же с подругой Полиной, как началась война, в их 14 лет от роду, вывезли из села в город Куйбышев (нынешнюю Самару) на ФЗО (фабрично-заводское обучение). И там, по рассказам сестры, едва ли не с первого дня так называемого учения девчонок и мальчишек впрягали в тяжелую работу на Безымянском оборонном заводе, только что переброшенном с запада страны по железной дороге и сброшенном с платформ на пустырь (отсюда название района — Безымянка). Жили фэзэошники в дощатых бараках, отапливаемых «буржуйками», самодельными печами, сваренными из металла. Питались скудными пайками. Житье подростков было худо: и холодно, и голодно, и пожалеть некому.

Мария и Полина сбежали домой, к печке деревенской, к картофельным лепешкам с конским щавелем и отрубями. А главное — к мамам.

Поехали в студеную зиму, а «телячий» вагон не только не закрывался, но и зиял щелями между досок. В Кротовке, за одну станцию до Толкая, мою сестру ссадили больную, почти в беспамятстве от простуды, и поместили в больницу при железной дороге. И надо же какое доброе совпадение: там работала санитаркой наша тетушка Мария Ивановна Холопова. Она-то и взяла под свою опеку Марусю и добилась справки о болезни племянницы.

Мать рассказывала об этом: «Не успела я завести Марусю в избу с дороги, нагрянул человек с повесткой об аресте». И только со слезами и справкой уговорила посыльного оставить девчонку на несколько дней дома.

Позже, когда я уже закончил десятилетку и работал, однажды вечером в клуб ввалилась шумная ватага молодежи, которую, как видно было сразу, вела худющая, с морщинистым лицом медного цвета, пьяная вдрызг женщина. Это и была Полина, подруга моей сестры, с которой они в то военное лихолетье сбежали, считай, с трудового фронта. Ей не повезло так, как Марии. Уже на другое утро после побега за ней прибыл уполномоченный и увез «опасную преступницу» в неизвестном направлении. Судьба или Божий промысел подарили моей сестре иную, счастливую жизнь. По возвращении на завод и прощении начальства за самовольную отлучку по уважительной причине ее определили подсобной рабочей. Ее приметил мастер цеха, перевел работать сверловщицей, с ящика из-под снарядов доставала Мария до рабочего станка.

Несмотря на невзгоды, и взрослые, и мы, дети послевоенной разрухи, мечтали, учились, работали. И веселились. Сельские гулянья привлекали меня искренней удалью, задорными песнями и плясками. А частушки, которые я слышал и сам пробовал складывать на злобу дня, считаю, на всю жизнь определили мою профессию журналиста-литератора.

Тягу к этому делу, не догадываясь о том, в те послевоенные годы подстегнула одна из многочисленных тетушек Мария Ивановна Рассказова. Когда еще учился в четвертом классе, она приехала к нам в гости. Случилось это накануне дня рождения двух Александров — Пушкина и моего. И я к этому дню рождения оформил домашнюю стенгазету с собственноручно срисованным портретом Александра Сергеевича и посвященным ему четверостишием-частушкой. Гостья с восторженной похвалой отозвалась о моем «труде», подстегнув мою мечту о писательстве.

* * *

Лет в десять однажды издали увидел приглянувшуюся мне одноклассницу, идущую по нашей улице встречать корову из стада, влез в чужой палисадник, сорвал несколько кустиков мальвы (ее у нас почему-то называли розой) и с трепетом всей влюбленной душеньки вручил подружке букетик. Тогда она, кажется, не поняла мой рыцарский жест, а сегодня и вспомнить его не может.

Прошли многие годы, пока в той маленькой принцессе обрел верную подругу на всю жизнь — и теперь с ней доживаем свой век, с любимой одноклассницей послевоенной поры Светланой. Живем рядом с двумя детьми и тремя внуками.

Автор — лауреат премии Союза журналистов СССР (1976), член Союза российских писателей. Живет в Оренбурге.