Итак: с чем обратилась ко мне мама Любы?

Всю семью неимоверно достало Любино вранье. Люба врет на каждом шагу, иногда даже непонятно зачем. На все попытки борьбы или уговоров она замыкается в себе, и тогда вообще невозможно никак судить о том, что происходит в ее жизни. В школе она также рассказывает какие-то фантастические истории о событиях в семье, и встревоженные учителя звонят домой, чтобы узнать, правда ли то, что папу Любы унесло на льдине вместе с рыбаками и носило шесть дней, пока их спасли, и им от голода пришлось есть мелко порезанные сапоги, а теперь он лежит в больнице, потому что ему пришлось сделать операцию, чтобы эти самые застрявшие в желудке сапоги удалить, а Люба целыми днями сидит у его постели, потому что мама занята с Риммой и на работе... Отец, мать и бабушка бледнеют, краснеют и обливаются потом, выслушивая такие истории. Всем стыдно за Любу, и только Валентин однажды сказал, загадочно усмехаясь: «Так вам и надо!», но пояснить свои слова не захотел. Учителя сначала советовали отдать девочку в театральный кружок (Люба наотрез отказалась), а потом начали поговаривать о психиатре.

Понятно, что в Любином случае мы имеем дело с прямой имитацией. Единственные способы разрешения проблем, которые смогла почерпнуть Люба в своей родной семье — это ложь (пионерская дружба папы и тети Тони) или умолчание (наркомания Валентина и смерть Иры). Именно их, творчески развив, она и использует в своей повседневной жизни. Естественно, что для борьбы с хроническим Любиным враньем необходимо было дать в руки девочке еще какие-нибудь способы для разрешения имеющихся в ее жизни конфликтов. Посоветовавшись с мамой, мы остановились на жизни и смерти Иры. Это было трудным решением, но матери Любы не хотелось затрагивать интересы других, отсутствующих членов семьи. На следующем приеме в моем кабинете состоялся очень нелегкий разговор. Впервые мать откровенно говорила о том, кем была и остается для нее так рано ушедшая дочь, как она снится ей по ночам, как просит поговорить с ней...

— Мне тоже! Мне тоже! — закричала словно замороженная до этого момента Люба. — Я же помню, как она просила: расскажи мне что-нибудь, не уходи! А я во двор убегала, к девчонкам!

Люба разразилась рыданиями, но испугавшись, что не успеет высказаться, снова взяла себя в руки.

— Я же не знала, что она умрет! Почему вы мне тогда не сказали?! Я бы сидела с ней и игрушки бы все отдала, если бы я знала!

— Я не хотела расстраивать тебя. Ты же была еще маленькая...

— Как это — расстраивать?! Но она же все равно умерла! И теперь она мне снится, а я ничего не могу сделать! Не могу ей ничего рассказать!

— Мы лечили ее... Мы делали все, что могли, — сдавленным от рыданий голосом сказала мама. — Мы в Москву ездили к специалистам. Они подтвердили, что все правильно, что больше ничего сделать нельзя. А я теперь думаю, может быть, за границей...

— Вы делали, а я... а я... — Люба больше не могла сдержать слез. — Я же могла с ней играть, сидеть... но я же... я же... не зна-ала!!!

Мать и дочь рыдали в объятиях друг друга, я сама с трудом удерживалась от слез, рассматривая небольшую фотографию худенькой девочки с не по-детски серьезным взглядом — фотографию Иры.

— Пусть она будет! — вдруг твердо сказала Люба, отстранившись от матери. — Я ее помню, и ты, и Римке расскажем. Фотографию увеличим, повесим. Пусть она всегда будет, и говорить о ней...

Я, понимая всю почти кощунственную неуместность жеста, но не придумав ничего лучшего, подмигнула заплаканной матери. Мать Любы печально кивнула.

Недавно она снова была у меня на приеме. На этот раз поводом для консультации стала Римма — ее неуживчивость и необщительность в детском саду. Римма — это отдельная история, но я, разумеется, спросила и о Любе.

Мать рассказала мне, что общаться с Любой теперь стало гораздо легче, что она меньше врет, сочиняет какие-то истории и записывает их в толстые тетрадки. Об Ире теперь в семье говорят свободно, и это принесло матери огромное облегчение. По собственной инициативе Люба разрушила и другое семейное табу — привела к Валентину своего парня, который баловался какими-то легкими наркотиками.

— Ты знаешь, что это такое, — сказала она дяде. — Мне никто не рассказывал, но я сама знаю. Ты смог как-то перестать. Теперь помоги ему. И мне, потому что я его люблю и жить без него не могу, — с нормальным четырнадцатилетним радикализмом закончила она.

Ошеломленный Валентин, поставленный перед фактом, вынужден был о чем-то говорить с сумрачным подростком, одетым во все черное, сплошь в пирсинге и в заклепках. Люба сидела напротив, аккуратно сложив руки на коленях, и то ласково смотрела на своего затрапезного кавалера, то с надеждой — на дядю. Единственное, что мог рассказать подростку Валентин, — это свою собственную историю. Так он и поступил. В процессе рассказа увлекся, разволновался. Люба подошла к нему, по-взрослому погладила по голове:

— Валечка, я так горжусь тобой, — прошептала она. — Ты обязательно нам поможешь.

После этого случая Валентин как-то оттаял, перестал дичиться людей, у него появилась девушка. После окончания института они вроде бы собираются пожениться.

Что сказать... Поражена коллективным уровнем интеллекта «снобщества». То есть, я, конечно, знала, что это не только мы, психологи, такие умные. И случай, конечно, не из самых сложных и запутанных. Однако не ожидала, что первый же из откликнувшихся попадет прямо в яблочко (Катя Пархоменко). Замкнутость и уход от действительности, присущие Любе, отметили многие. Нельзя не согласиться и с Викторией и Анастасией, которые отметили, что Люба берет на себя ответственность за все происходящее в семье (разумеется, мама этой проблемы не предъявляла, но объективно она присутствовала). Это Любе, конечно же, не под силу, но именно через нее выходит наружу общая семейная дисгармония. В общем-то через нее (с усилиями остальных членов семьи, конечно) удается ее и преодолеть.

Что меня удивило, так это обвинения, которые от разных людей прозвучали в адрес семьи Любы. Досталось и матери, и отцу, и бабушке. Они не делают того, не подумали об этом, должны немедленно предпринять вот это... Разве что про умершего от инфаркта дедушку никто не сказал, что он-де сбежал от ответственности на тот свет. Пожалуй, лишь модератор этого блога Даша Варденбург в личном письме ко мне откликнулась просто: «Бедные люди!»

Помилосердствуйте, дамы и господа! Не знаю, к чему вы привыкли в своей обыкновенной жизненной практике, но с моей точки зрения, семья Любы — сильная, сплоченная и очень жизнеспособная семья. Вспомните, что в этой семье пять лет был умирающий ребенок! Только представьте: переход от надежды к отчаянию и опять к надежде... Никто из нас не знает, что толкнуло Валентина в объятия наркотиков — не бессилие ли перед умиранием Иры и невозможность хоть чем-нибудь помочь родным? Но объективно к безнадежно больному, угасающему ребенку прибавился еще и подросток-наркоман. При всем этом семья не распалась, выстояла, продолжала бороться (сколько вполне приличных с виду людей в таких обстоятельствах бегут с тонущего корабля — я, к сожалению, видела этого предостаточно). Заметьте, этот клан сплоченных людей больше, чем нам кажется с первого взгляда, — брат отца на несколько лет принял в свою семью подростка, злоупотреблявшего наркотиками. Многие бы решились на такое? Преодолел себя и вылез из наркотического обморока Валентин, после смерти дочери супруги решились еще на одного ребенка, изо всех своих силенок борется с неконструктивным семейным «заговором молчания» тринадцатилетняя Люба...

Их мужеству и упорству можно только позавидовать, и то, что их проблемы постепенно решаются, кажется мне закономерным итогом их собственных усилий.