Так говорил Евтушенко

Да, СССР больше нет, и я уверен, что не нужно было реанимировать даже музыку его гимна, но люди-то, которые называли себя советскими, и в том числе я, …остались.
Е. Е.

Коммунизм потерял почти все,
и так надоел всем на свете.
Капитализм захватил почти все,
и тоже всем надоел…
Дети, придумайте что-нибудь третье,
чтобы мир, заскучав,
окончательно не одурел.
Е. Е.

Утверждаю безо всякой тени стеба или ерничанья, что Евгений Александрович Евтушенко является великим гражданином нашей таинственной страны, которая некогда была империей от моря до моря, а теперь сильно скукожилась. Прибалтики, Средней Азии, Украины-Молдовы для нас, считай, больше нету, спутники падают, в Министерстве обороны за один прием украли три миллиарда рублей, депутаты медленно сходят с ума, Жерар Депардье прилетел в Сочи за российским паспортом и получил выгодное предложение стать министром культуры Мордовии.

Имя «Е-в-т-у-ш-е-н-к-о» известно чуть ли не всему миру. Евтушенко – участник исторических событий, друг выдающихся творцов мира искусства и литературы, собеседник простых людей и самых крутых VIPов второй половины ХХ века. Андропов, Армстронги – Луи и Нил, Брежнев, Гевара Эрнесто (Че), Сальвадор Дали, Кеннеди – Джон и Роберт, Лоллобриджида, папа римский, Пастернак, Пикассо, Пиночет, Сахаров, Солженицын, Хрущев, Шагал и далее по алфавиту – всех он знал, со всеми имел отношения.

Актер, режиссер, фотохудожник, прозаик, сценарист, публицист, член жюри, председатель всевозможных форумов, фестивалей, конкурсов, комиссий, автор песен, которые поют и будут петь – и с трезвых глаз, и по пьянке. Почетный и действительный член множества академий, профессор, лауреат бесчисленного количества премий, кавалер орденов, медалей, почетный гражданин городов Зима, Нью-Орлеан, Атланта, Оклахома, Талса, штата Висконсин. Побывал не то в девяноста четырех, не то в девяноста шести странах, был женат на Белле Ахмадулиной, сбежал из-под венца от Брижит Бардо, летал на американском военном самолете с острова Пасхи на Таити. Его именем названа малая планета Солнечной системы 4234 Evtushenko, диаметр 12 км, минимальное расстояние от Земли – 247 млн км.

Но первым делом он, конечно же, Поэт Поэтович, литератор Всея Руси, у которого, по самым скромным подсчетам, вышло на сегодняшний день больше тысячи книг, и тираж их измеряется миллионами.

Увы, но многие его сверстники и коллеги, даже очень известные, так и не сумели подняться до его уровня, отчего некогда сочинили знаменитую мерзость «Ты – Евгений, я – Евгений. Ты не гений, я не гений».

«Ему можно, а нам нельзя», – жаловались они, сидевшие за дешевой рюмкой в пестром зале ЦДЛ под граффити «Я однажды ев тушенку вспоминал про Евтушенку». Вот именно, товарищи! Забыли, что ли, основополагающий принцип Страны Советов: умеешь – имеешь. Нет? Сиди как мышь под веником и дожидайся «перестройки». Дожидайся тех самых дней, когда Евтушенко совершенно естественно опять оказался впереди прогресса: был свободомыслящим народным депутатом Верховного Совета СССР, разломал на части Союз советских писателей, штурмовал оплот «писательского мракобесия» в Хамовниках, был сожжен упомянутыми мракобесами в виде чучела в том самом знаменитом писательском дворике «на Воровской, а ныне Поварской», где из писателей теперь, кажется, остался всего лишь бронзовый Лев Толстой, с укором взирающий на копошащееся у него под ногами новорусское свинство.

Однако диссидентствующие коллеги из «демократического лагеря» тоже норовили лягнуть Евтушенку, обвинив его тогда в продажности, двуличности, шашнях с КГБ и даже в краже стихотворения «Бабий Яр». Именно в самом начале девяностых некие его коллеги, среди которых были и видные «прорабы перестройки», накатали на него телегу – согласно новым временам не в ЦК КПСС, а в «вашингтонский обком», – суть которой сводилась к тому, что он плохой демократ, самозванец, тянет одеяло на себя. Потом извинялись. Известный «прогрессист» Толик даже на колени перед ним бухнулся. От таких разносторонне идеологизированных мудаков куда угодно сбежишь, хоть в американскую глубинку, город Талса, триста девяносто тысяч человек, в северо-восточном углу Оклахомы. Где Евтушенко теперь и живет большей частию, окормляя американских студентов, преподавая им в местном университете русскую литературу и кино.

От «политики» вроде бы отошел. Наконец-то счастлив в семейной жизни – с женой Машей, что родом из Петрозаводска. Взрастил вместе с нею на американской почве двух сыновей. Второй (а может, и первый) дом Евтушенко – в подмосковном писательском поселке Переделкино, куда он регулярно приезжает.

Ну и мы все стареем понемногу, когда-нибудь и как-нибудь. Увы, постареют даже самые молодые из читателей «Сноба», даже те из них, которые – это, конечно же, трудно допустить, но все-таки возможно – про Евтушенко сегодня слышат впервые. Я-то его с подростковых лет знал. Вернее, его стихи. Начиная с первых прочитанных в каком-то забытом «Дне поэзии»:

Я комнату снимаю на Сущевской.
Успел я одиночеством пресытиться,
и перемены никакой существенной
в квартирном положеньи не предвидится.

Не лучшие, говорите, его строчки? Не знаю, мне нравятся…

Говорит Евтушенко:

– Создается такое ощущение, что все отчего-то избегают ответа на простой вопрос: «Так какое же мы все-таки общество строим?» Почему избегают? Да потому, скорей всего, что не знают четкого ответа. А то и просто не задумываются, плывут себе по воле волн неизвестно куда. И эта неопределенность губительна, она дезорганизует, не дает нам нормально развиваться. Так почему бы не вернуться к рассуждениям и мыслям академика Сахарова, который столь много и убедительно говорил о конвергенции? То есть о принципиально новом пути развития нашего общества. Ведь сейчас, когда уже столько лет прошло после кончины тоталитаризма, мы на собственном опыте убедились в том, что у социализма, равно как и у капитализма, есть свои плюсы наравне с минусами. И что мы должны идти по третьему пути, что нам нужна система, которая аккумулировала бы лучшие качества социализма – например, бесплатное образование – и одновременно пользовалась бы гибкостью экономических отношений, свойственных капитализму.

И еще – глупо бояться критики изнутри, снизу, а не сверху. Такая боязнь – знак слабости государства. Государство, которое развивается нормально, без патологии, настоящую, заинтересованную критику должно приветствовать, какой бы резкой она ни была. Эта критика всегда в конечном итоге конструктивна и жизненно полезна потому, что она сосредоточена на самых важных в данный момент проблемах. И открыто говорить об этом – вовсе не означает вонзать дюжину ножей в спину родной стране. Такая критика – не нож, такая критика – скальпель, необходимый для хирургического вмешательства при гниении.

Я это давно понял. Еще со времен поэмы «Под кожей статуи Свободы», которая стала потом уникальным спектаклем у Юрия Любимова в тогдашней Таганке. К сожалению, критическую двунаправленность поэмы и спектакля – и против капитализма, и против социализма – поняли и наши бюрократы, от которых все мы зависели. И если бы не заслонил меня своим предисловием Константин Симонов, не было бы ничего – ни поэмы, ни спектакля.

Вот почему меня любила молодежь разных стран и терпеть не могли эстеты и жлобы.

Двунаправленность! «Письмо Есенину» про румяного комсомольского вождя или «Танки идут по Праге» – о нашем национальном позоре, введении танков в братскую Чехословакию летом 1968 года – распространялись в самиздате, а стихи о гибели американки Алисы Краузе, убитой полицией во время студенческой демонстрации, стали в Америке листовками. И, кстати, наши газеты, которые писали о преступлениях «американской военщины» во Вьетнаме, почти ничего не говорили о мощном антивоенном движении в Штатах.

Да. «Двунаправленность», как я только сейчас сообразил, есть антоним слова «двуличность». И еще я сообразил, что это и есть самый правильный модуль взаимоотношений любого гражданина с любым государством. Ибо в ХХ веке все без исключения государства плавают по бурному морю, но по кругу между Сциллой и Харибдой, капитализмом и социализмом. Время от времени – это уж как кому повезет – налетая на рифы фашизма, большевизма и им подобной мерзости вроде Пол Пота или коммунистического людоеда Бокассы… Умный и политически прозорливый человек Евгений Александрович!

А ведь мое личное знакомство с ним было, прямо надо сказать, до недавнего времени шапочным. Весной 1980-го боролся с ним по пьяному делу рукой на столе в мастерской Бориса Мессерера, в присутствии тогда еще живой Беллы Ахмадулиной, зимой 1981 года приехал к нему среди ночи в Переделкино хлопотать за арестованного кагэбэшниками товарища и от волнения и безденежья выкурил у него во время двухчасового разговора целую пачку дефицитнейших тогда сигарет «Мальборо».

Обидчивый человек Евтушенко. В том разговоре, помню, он не забыл сказать мне, как неблагородно и неблагодарно поступили с ним те, кому он когда-то помогал и помогал весьма успешно. В переделкинской ночи звучали звучные имена Виктора Некрасова, Натальи Горбаневской, Иосифа Бродского.

Евтушенко:

– На суде над ним издевались, а он вел себя с необычайным достоинством. Защищал не только себя лично, но и право быть поэтом, писать стихи, даже не печатаясь.

И для меня загадка то, что потом произошло, когда Иосиф эмигрировал в Америку, где стал распространять слухи о том, что я являюсь консультантом КГБ и чуть ли не по моему наущению его вышибли из СССР.

Мне было обидно. Ведь его и из ссылки-то освободили, между прочим, после того, как я послал из Италии в Политбюро свое письмо, письмо председателя Ассоциации «Италия–СССР» всемирно известного художника Ренато Гуттузо, письмо Итальянской компартии и служебную записку посла СССР в Италии, который подтверждал, что история с Бродским вредит советско-итальянским отношениям. И ведь это не секрет, что Иосиф потом передо мной извинялся в Нью-Йорке в присутствии наших общих знакомых. Как не секрет и то, что он, увы, написал на меня форменный донос в Квинс-колледж, сообщив, что я не достоин быть преподавателем поэтического искусства, потому что в своих стихах оскорбил «американский национальный флаг». У меня есть копия этого письма, которое даже напечатано было факсимиле, хотя исследователи Бродского предпочитают этого не помнить.

А что касается Васи Аксенова, то, чтобы не было двоетолков и сплетен, хочу искренне сказать, что у меня не было ни мгновения в жизни, когда бы я его перестал любить. И как писателя, и как просто неотделимого от моей судьбы человека. Сына двух таких замечательных людей, с которыми я нежнейше дружил. И с его отцом Павлом Васильевичем, и с Евгенией Семеновной, которая, помимо того что относилась ко мне как ко второму сыну и неоднократно говорила это в присутствии Васи, даже однажды в госпитале, где ей только что сделали операцию, скрестив наши руки, просила нас никогда не ссориться. А нас уже начинали ссорить тогда люди, которые завидовали нашей дружбе. Но что бы ни происходило между нами, я ни разу не снял посвящения Васе с моих двух стихов «Старый друг» и «Между городом Да и городом Нет». И мне было до слез больно, когда он в таллинском издании убрал мой эпиграф к великой книге своей матери «Крутой маршрут», поставленный ею, когда мы с ним даже еще не были знакомы. Я уверен, что он это сделал под давлением людей, которые нас и поссорили – от ревности и зависти к такой дружбе, как наша, – и не дали нам снова стать друзьями. Стараясь изо всех сил, хотя мы опять начали разговаривать, и вот-вот, мне казалось, примирение должно было состояться…

А возможно, и состоялось. 20 августа прошлого года в Казани, во время воистину всенародного праздника под открытым небом, когда стар и млад собрались вечером на площади, около знаменитой усадьбы Сандецкого, чтобы отпраздновать юбилей своего великого земляка Аксенова. Играл джаз. Мерцали звезды. Колебались тени. Пританцовывали красивые девушки. Не было пьяных. И огромный зал вдруг встал в едином порыве, когда с эстрады прочитали нежное послание Евгения Александровича Евтушенко из Оклахомы в Казань, посвященное его покойному другу Василию Павловичу Аксенову, с которым они когда-то вместе были членами редколлегии суперпопулярного журнала «Юность» и пригрозили редактору Полевому, что выйдут из редколлегии, если он не напечатает Бродского. Публикация не состоялась. Из журнала «вышли» их. До конца советской власти оставалось чуть меньше двадцати лет.

Евтушенко:

– Обидно и то, что Иосиф, узнав о том, что меня хотят принять в Американскую академию искусств, поставил ультиматум о своем выходе из этой академии, ибо «Евтушенко вовсе не представляет собою русскую по­эзию». Тем не менее незадолго до своей смерти он согласился участвовать в моей антологии «Строфы века», даже сам стихи для нее отобрал. Я написал об этом в своей новой по­эме «Дора Франк», которую впервые прочитал по-русски на своем традиционном вечере в Политехническом, состоявшемся, увы, не в день моего рождения 18 июля, а только в конце декабря прошлого года.

Так вот стравливала нас
хищными голосьями
свора,
ставившая на
брата мне –
Иосифа.
Кто подсказчик лживый,
Кто?
Но по Божьей милости
Я еще надеюсь,
что
в небесах помиримся.

А теперь пора признаваться. Так случилось, что 27 декабря 2012 года я впервые был на публичном выступлении Евгения Евтушенко, хотя всегда с любопытством следил краем глаза за тем, что он еще делает, в чем еще отличился, что еще написал, в какой очередной скандал влип, долго ли еще коммунисты будут терпеть его эскапады, а он – коммунистов. Впервые, потому что на вечера его билетов было не достать, равно как и книжек. Не знаю, имеется ли по этому поводу официальная бумага, но в самой середине девяностых Евтушенко заключил с дирекцией Политехнического контракт на двадцать пять лет, который закончится в аккурат к его девяностолетию и может быть пролонгирован (!)…

Так вот, этот восьмидесятилетний мэтр, одетый, естественно, в стильный яркий пиджак с дикой расцветки галстуком, в перстнях, разумеется; опирающийся на массивную трость, обутый в кроссовки невероятного размера, поразил меня своим молодым, не соответствующим всему его облику, голосом и тем, что провел на антик­варной сцене Политехнического четыре с половиной часа с небольшим перерывом.

Пора признаваться и в том, что на вечер этот он меня не звал. Скорее наоборот. Летом прошлого года я написал ему в эту самую Америку и предложил побеседовать под диктофон о главном с целью духовного окормления грядущих поколений россиян, которые смутно будут помнить, кто раньше был – Путин, Пушкин, Ленин или Анна Каренина. Например: как лично Вы оцениваете ХХ век? Главное событие ХХ века по Вашему мнению. Кто главный мерзавец ХХ века? Кто самая светлая историческая личность ХХ века? Кончилась ли советская власть в России или она будет продолжаться здесь вечно? Непременно ли нужны Русскому Художнику потрясения, революции, «сопротивление материала», личные драмы, чтобы сотворить шедевр, или он может, как японец, провести великую творческую жизнь в философских размышлениях о несовершенстве мира под сливовым деревом в хижине у ручья или, как Марсель Пруст, в буржуазной квартире относительно стабильного общества вроде России или Франции конца XIX века – начала века ХХ?

Однако ответ от земляка, уроженца сибирской станции Зима, я получил подобный ушату ледяной воды. Мэтр писал мне, что даже мое обращение к нему «Глубокоуважаемый Евгений Александрович, меня зовут Евгений Попов» есть стеб, свидетельствующий о моем к нему неуважении. И что вопросы, на которые я ему предлагаю ответить, составлены человеком глубоко скучающим, равнодушным, и я даже не могу себе представить, насколько они ему неинтересны.

«Прости ты меня за мою откровенность, – писал он. – Но у тебя на все письмо не нашлось ни одной хоть малюсенькой человеческой теплиночки. Неужели Москва выветрила из тебя совершенно то драгоценно провинциальное, что когда-то чувствовалось и в тебе, и в твоей ранней прозе? Неужели писатели разучились и друг с другом говорить исповедально, только сначала раскрывая себя, а уж потом осторожно пытаясь войти и в чужую душу?»

«Да что же это такое? – помнится, ­подумал я. – В каком же, спрашивается, аду провел жизнь этот поэт и с каким пре­имущественно говном всю свою жизнь общался? Если такое мое ординарное профессиональное предложение кажется ему конъюнктурным, а обращение – издевательским. Нет, не зря, скорей всего, и эта Талса, и неуместная комплексуха у большого сильного человека… Какая-то во всем этом есть не только обида, но и тайна, сути которой, боюсь, не знает никто, включая носителя этой тайны поэта Евтушенко. «Прекрасная тайна товарища» – так когда-то назвал он один из своих самых пронзительных прозаических текстов».

…В Политехнический меня провел актер Веня Смехов. Вернувшись к полуночи домой, я написал Евгению Александровичу письмо.

«Глубокоуважаемый Евгений Александрович, я нахожусь под сильным эмоциональным впечатлением от Вашего замечательного вечера в Политехническом. Этот вечер мне кажется эпохальным, хотя я не склонен к истерикам и преувеличениям.

Искренность в сочетании с искусством плюс мастерство плюс личность – это то, что должно быть и чего все меньше и меньше. Поэты, которые за вами, они всё больше какие-то вялые. Как мудрецы у Свифта в стране Лапуту, которых, чтоб они не заснули, специальные служащие лупят хлопушками по ушам. Они так не могут – случайную любовную встречу с латиноамериканской девицей-красавицей преобразовать в поэму. А про двух постсоветских дур на ледяной крыше написать так, что мороз дерет по коже.

Я надеюсь на короткую встречу с Вами вовсе не для того, чтобы мучить Вас вопросами и своим появлением в Переделкине – я ответы на актуальные (для меня) вопросы получил уже во время Вашего выступления, а также из интернета, где про Вас есть если не всё, то гораздо больше, чем Вы думаете. Ну и, конечно, из стихов. Зачем мучить человека диктофонными записями, когда он предусмотрительно изложил все ответы на все грядущие вопросы в стихах?»

…Я бы ни за что не нашел в Переделкине дом Евгения Александровича, если бы не дорожный указатель, который гласил «Музей-галерея Е. Евтушенко в Переделкине, ул. Гоголя, д. 1а».

Чистый белый снег в Переделкине до сих пор, хоть и Москва на писательский поселок наехала, как ангажированные менты на нового капиталиста.

Евтушенко был добр.

Он вообще, скорей всего, добрый человек, и это не преувеличение, не похвала, а констатация. Уж каким человек уродился, таковым он и живет. Добрый, хоть и себе на уме, да не за чужой счет. А вот другой человек – тоже, может, хороший, талантливый, а злой перманентно, изначально. Так, кажется, беси его и кружат в чистом поле жизни.

Музей, кстати, построен Евгением Александровичем за свой счет и безвозмездно передан государству. Мало того, землю под зданием музея тоже оплатил Евтушенко. Музей дивный. Музей живой, смешной и пестрый, как лоскутное одеяло, как любимые рубашки Евтушенко.

Постоянная фотовыставка «Мое человечество». Фотограф – Евтушенко.

Уникальные работы Марка Шагала, Пабло Пикассо, Нико Пиросмани – подарены Евтушенко.

Одно из лучших полотен Олега Целкова «Автопортрет с Рембрандтом» – собственность Евтушенко.

И тут же огромная друза аметистов из Аргентины, пожалованная музею видным политиком Сергеем Мироновым, тем самым бывшим геологом, который имеет в народе прозвище «выхухоль» и недавно вместе с другими «думаками» голосовал за «закон подлецов», запрещающий американцам усыновлять бедных русских детей. Всюду жизнь!

Награды…

Материалы личного архива…

Тросточка Марка Твена…

Библиотека Е. А. Евтушенко…

Его рабочий стол, огражденный музейной веревочкой…

Фотографии двух расстрелянных коммунистами дедов поэта – белоруса Ермолая и немца Рудольфа…

…Восьмидесятилетний Евгений Александрович, отставив на время резную трость и лишь иногда морщась от боли в ноге, водит меня и фотографа Василия по музею, по дому.

Затратив на нас снова четыре с половиной часа.

– И все-таки, Евгений Александрович, вот последний, прямой вопрос. Вы – как специалист, свидетель, участник, антагонист, бывший сибирский малец, плясавший на военных свадьбах, где невесте завтра в колхоз, а жениху – на фронт, а ныне убеленный сединами старец, гражданин, русской литературы мэтр – как вы считаете, могла ли советская власть медленно, но навсегда преобразоваться во второй половине ХХ века в нечто более достойное? Имела ли наша с вами Россия шанс получить наконец-то за все свои страдания власть с человеческим лицом, а не с тупой харей?

– Имела.

– Вы в этом точно уверены?

– Точно.

P. S. Уезжая, чуть было не забыл вернуть Евгению Александровичу долг – красную пачку тех сигарет, которые нынче продают не в валютном магазине для иностранцев или закрытых распределителях для важных коммунистов, а в любом киоске, торгующем табачком. Пачку, которую нагло выкурил у него ночью тридцать с лишним лет назад.

Не забыл. Не люблю быть кому-либо должным. Даже такому великому гражданину нашей таинственной страны, как Евгений Александрович Евтушенко. Граждане, послушайте его и не гневайтесь на меня за то, что я здесь не сказал о нем ни единого обличительного слова! Я и сам себе удивляюсь, но это не от запоздалой сентиментальности, а скорее из культурно-экологических соображений. Ведь он по-прежнему редкая и экзотическая птица нашей жизни, с любопытством реагирующая на всё. Журнал «Сноб», не жалей бумаги на действительно хорошее стихотворение! Цитирую…

Две девочки стоят у края крыши,
дышать стараясь тише, тише, тише,
и знают – их никто не ждет повыше,
а может быть, надеются, что ждет.
Но лед внизу, да и на крыше лед.
Чуть шевельнутся – вниз летят ледышки.
Не дай Бог, подвернутся их лодыжки.
Еще ладошка, сжатая в ладошке,
последнее тепло передает.
К ним даже подлететь боятся птицы,
любая криком их столкнуть боится,
и дворник головы не задерет.
Все по привычке знают наперед:
ведь что-нибудь вот-вот произойдет.
Но мы к самоубийствам попривыкли.
И байкер там внизу, на мотоцикле,
заметив две фигурки, не замрет.
Но еще хуже злое любопытство
тех, кто уже успели поднапиться:
«Когда же они прыгнут?» – кто-то ждет.
Одна из них вписала так, на случай:
«Быть может, без меня мир будет лучше»
в свой «твиттер», где душа ревмя ревет.
Не будет лучше, милая, а хуже,
ведь несравнимо хуже моря лужи,
куда корабль, обледеневший в стуже,
на алых парусах не приплывет.
Незащищенно, но и неподлизно
стоят две сироты капитализма
и бросившего их социализма,
до их рожденья – с дурью катаклизма –
по стольким людям першего вперед,
а получилось, что наоборот.
Две девочки на крыше – Настя, Лиза –
как будто всем нам сразу укоризна
у всех дверей России и ворот.

Самоубийства не однопричинны.
За ними скрыты лица и личины,
толкая с крыш и в лестничный пролет.
Не будет никогда в России счастья
для вас, другие Лиза или Настя,
пока она вас к сердцу не прижмет.С