Мой путь уныл — это, между прочим, чистая правда.

Тем не менее, увидев подобное заявление в печати под моим именем, читатель, несомненно, подумает, что это завязка какой-то шутки. И не потому, что все уверены, будто мой путь безмятежно-лучезарен, — просто как-то странно в наше время выражаться языком оперных персонажей.

Или, скажем, если бы вы встретили фразу «Мой путь уныл» в стихотворении Иосифа Бродского, то смекнули бы, что это стилизация и речь ведется от имени какого-то исторического героя.

На самом деле «Мой путь уныл» — это Пушкин написал, в 1830 году. Как раз сделал предложение своей будущей жене, в кои-то веки поправил свои материальные обстоятельства, и вообще у Пушкина-то дела шли получше, чем у меня или даже у Бродского. И при этом Пушкин не иронизировал. Просто в то время принято было выражаться по-другому, без understatement'ов.

Или вот другой пример: в эссе Николая Ускова комический эффект возникает единственно от того, что слова Радищева («Неужели веселости, тобою вкушенные, были сон и мечта?») автор произносит от собственного имени в 2013 году. Радищев-то не шутил — он считал, что вполне уместно выражаться подобным образом, слегка заскучав по дороге из Питера в Москву. А Усков уже и не может пожаловаться без ужимок и фиги в кармане: время сейчас такое.

Эти примеры призваны проиллюстрировать следующее незатейливое наблюдение: со временем эмоциональность языка меняется, и меняется сами видите в какую сторону. Интересно, что относится это не к одному только русскому языку, но ко многим, если не ко всем. По крайней мере, исследование британских антропологов «Выражение эмоций в книгах ХХ века» выполнено на англоязычном материале.

Авторы использовали изощренный компьютерный и математический аппарат, дабы проанализировать почти 4% от всех книг, опубликованных в течение столетия на английском языке. А искали они в этих книгах слова (существительные, прилагательные и глаголы) с яркой эмоциональной окраской.

Обнаружили они, во-первых, то, о чем мы уже сказали: эмоциональность книжной речи на протяжении столетия неуклонно падала. Вот график, показывающий этот процесс наглядно. Начат не с Пушкина или Радищева, заметьте, а всего лишь с творческого расцвета Бернарда Шоу. Закончен где-то в эпоху Стивена Фрая, точнее, в 2008 году.

Авторы задаются естественным вопросом: «С чего бы это?» Объяснение №1, прямое: люди стали менее эмоциональны. Объяснение №2, хитровывернутое: люди стали более эмоциональны в жизни, и у них отпала необходимость компенсировать свою сдержанность «в реале» литературными страстями (ну, примерно как викторианские англичане боялись в присутствии дамы кашлянуть со значением, зато в книжках разводили такую любовь-романтику, что чертям тошно).

Выбрать из этих двух объяснений первое, и самое простое, помог следующий результат. Исследователи сравнили употребление слов, несущих позитивную и негативную эмоциональную нагрузку, в разные годы ХХ века. Картинка получилась очень наглядная:

Видно, как начиная с Великой депрессии хорошего в жизни и книгах становится все меньше, в годы войны вообще глухой провал, потом оттепель небольшая, а в 70-х, в нефтяной кризис, снова вниз. У нас, кто постарше, в это время тоже все ухнуло вниз, как раз Солженицына высылали, а потом был Афганистан. У любителей СССР, которые продавали буржуям нефть и строили на вырученные деньги злые ракеты, — у тех, наверное, наоборот, в 70-е поднялось настроение, но в мировой культуре от этого не осталось следов, слава Богу. А у остальных людей мира, хоть и говорящих на разных языках, время это было неважное. В 90-е пошло вверх. Ну, а дальше все и сами знают.

Таким образом, частота эмоциональных слов в речи повторяет рисунок настроения основной массы приличных людей мира, а вовсе не движется в противофазе. Это значит, в книжках мы не «компенсируем» то, чего нам недостает в жизни, а просто и честно выражаем все как есть. Неплохой результат, на мой вкус.

А это значит, что эмоций в жизни и правда становится меньше и меньше, и тренд этот захватывает весь ХХ век как минимум (а мне кажется, что столетия три). Кроме того, авторы показали, что в разных странах этот процесс идет с разной скоростью — так, в сухом остатке последних ста лет американский английский оказался куда богаче на эмоциональные слова, чем британский.

Хочется какой-то вывод отсюда сделать: меньше эмоций — хорошо ли это, плохо ли? Хорошо или плохо, что в современных книгах слова, выражающие эмоцию «страх», употребляются чуть чаще прежнего, а слова «омерзения» — чуть реже?

Вот пишут, что некие аналитики на основании словоупотребления в «Твиттере» научились предсказывать поведение фондового рынка, а это, знаете ли, уже неплохие деньги. Но нам-то деньги не нужны, нам хочется понять, все у нас плохо или нормально все? И чего ждать?

Не знают этого ни авторы исследования, ни ваш покорный слуга. Зато мы можем порадоваться тому, в какую сторону идет процесс: в русском языке — туда же, куда и в английском, по тому же пути, на котором Британия обогнала Америку, то есть не в выгребную яму истории мы движемся, дорогие соотечественники, а в общем-то туда, куда уже давно ушли приличные, воспитанные люди. Значит, если и погибнем, то вместе с нормальными парнями, а не самобытно-суверенным способом.

Хоть и проделывает Россия на этом пути отдельные омерзительные выверты, но нет пока серьезных оснований воздевать руки к небу и восклицать: "Мне нельзя жить, нельзя!.. О, если бы упало на меня небо! Если бы земля поглотила...!.. Нет! Небо не падает; земля не колеблется! Горе мне!» Это Карамзин мог себе позволить так выражаться, а нам в наше время разве что сплюнуть да ухмыльнуться саркастически, такой сейчас тренд.