Убийство на даче

Возвращались затемно.

Выехав из Серпухова полупустой, электричка постепенно заполнялась. С платформ вносили сентябрьскую зябкость и пряный запах яблок. Ехали с охапками поздних флоксов, белых и розовых гладиолусов, фиолетовых астр. Дачники в синих плащах и перепачканных перегноем резиновых сапогах тащили на себе сумки картошки, лука и свеклы, банки с вареньем и квашеной капустой.

Бабушки семенили по проходам и, оборачиваясь, поторапливали квелых внуков, чтобы те не отставали, а бежали занимать свободные места.

Мы втроем сидели в рядок на лакированной скамейке. Севка дремал у окна, склонив голову Тоське на плечо. Свежий воздух и день на природе его утомили. Мне же то и дело приходилось вставать и помогать входившим пенсионерам забрасывать сумки на багажную полку над Севкиной головой.

Вскоре вагон набился, и пассажиры толпились в проходе. Я уступил место пожилой даме с роскошным букетом в руках и кочаном цветной капусты в авоське и пошел курить в тамбур.

— Можно и мне с вами, дядя Матюшкин? — сразу сорвался с места Севка. — Можно я тоже в тамбуре постою?

— Осторожно только! — крикнула ему вслед Тоська.

Тоська всегда за Севку беспокоилась и мне не доверяла. Не родная кровь, как же это я могу толком за ним присмотреть? Сама она придвинулась к окну и освободила место мужу старухи с цветной капустой. Муж страдал одышкой и, тяжело сев на скамейку, какое-то время ловил ртом воздух.

В тамбуре гулял сквозняк, разгоняя едкий папиросный дым и выдувая его в окно.

— Слышь, земляк, — обратился ко мне хмурый парень лет семнадцати в драной на плече спортивной куртке, — закурить есть?

Этого хмурого с двумя его спутниками я приметил, еще когда они только в вагон вошли. Помялись в проходе, разглядывая пассажиров в вагоне, но дальше тамбура не двинулись.

Я вытряс из пачки одну сигарету себе, другую ему.

— Давай сразу две, — приказал парень нагло, пытаясь подцепить грязным ногтем еще одну «Краснопресненскую». — Нас тут трое.

— У самого всего две осталось, — ответил я, убирая пачку.

Парень смерил меня недобрым взглядом.

Мы с Севкой нашли место у стены и стояли, пружиня коленками в такт рельсовым стыкам. Поезд шел скоро. Где-то сзади, между вагонами, дребезжала незакрытая дверь. Парни пустили мою сигарету по кругу, сплевывая на пол после каждой затяжки.

— Что, Севка, — спросил я, — может, ты зря с места сорвался? Дремал бы себе в тепле?

— Нет, — тряхнул он головой. — Все равно бы пришлось какой-нибудь старухе место уступить.

— Это точно. Мамка бы заставила, рано или поздно.

Поезд встал на очередной станции, и через тамбур, расталкивая нас сумками, в вагон ввалились новые дачники. Одного из парней задели, он выругался и толкнул кого-то в спину.

— Эй, без мата, пожалуйста, — сказал я. — Пацан тут, не видишь разве?

— Тебя не спросили.

После остановки в тамбуре стало холоднее, и Севка поежился.

— Пойди к мамке, скажи ей, чтобы она тебе из сумки джемпер достала, — сказал я ему. — А то продует тебя тут, заболеешь. Мамка твоя мне голову открутит.

Севка ушел в вагон, а я подождал: вдруг парень в драной куртке еще чего-нибудь скажет. Но он молчал, и я тоже разговор не поддержал. Я давно для себя решил на хамство не отвечать. Всех хамов не перевоспитаешь.

Докурив, я выкинул окурок в окно. Парни тоже кончили курить, но свой окурок бросили на пол, где он красной точкой катался среди их мусора и харкотин.

— Дядя Матюшкин, дядя Матюшкин! — ворвался вдруг в тамбур Севка, заикаясь от волнения и с трудом раздвигая тяжелые двери. — Идите скорее, вас мамка зовет. К женщине, говорят, хулиган пристал!

Он повернулся и, не дожидаясь меня, стал протискиваться обратно. Толпа стояла плотно, загораживая проход и закрывая обзор. Все глазели на что-то захватывающее в другом конце вагона. Я двинулся вслед за Севкой, плечом раздвигая стоявших и стараясь через их головы разглядеть, что там происходит.

Как раз в эту минуту со скамейки поднялся рослый парень в длинном драповом пальто. Его я видел со спины, но напротив него, лицом ко мне, стояла немолодая женщина в розовой вязаной кофте. Кофта была сильно стянута на ее обширной груди и расходилась складками от крупных розовых пуговиц. Фигурой тетка обладала почти квадратной и казалась на целую голову ниже парня, но стояла подбоченясь и высоко задрав подбородок.

— Как так можно?! — кричала она, тыча указательным пальцем, как кинжалом, и всем телом подаваясь вперед. — К женщине приставать? Тут пригородная электричка, а не бог весть что! Взяли себе манеру!

Щеки у нее раскраснелись, глаза пылали, а прядь бордовых волос выбилась наружу из-под цветастой косынки.

— Молчи, падла, — огрызнулся на нее парень.

Сказал он это тихо и очень спокойно, и в наступившей в вагоне тишине слова его были хорошо слышны. Видно было, что он долго слушал ее молча и вот, наконец, высказался.

— Я те дам «молчи», негодяй! Как можно к женщинам приставать? Полный вагон свидетелей. Средь бела дня!

За окнами, правда, было совсем темно. Иногда из кромешной тьмы выплывали тусклые желтоватые огни и неслись назад, к Серпухову.

— Пьяный, наверное, — предположил рядом женский голос.

— Бандит, — отозвался голос мужской. — Уркаган. Я их по повадке где угодно узнаю.

Как бы в подтверждение его слов парень нагнулся к «розовой кофте» и произнес еще тише, но так же явственно:

— Пришью щас, сука старая.

— Что ж это такое делается-то?! — взвизгнула «розовая кофта», оборачиваясь и ища поддержки у пассажиров. — Он мне, мерзавец такой, угрожать вздумал? Граждане, он мне угрожает. Чего ж вы стоите?!

— Милицию надо бы вызвать, — заметил кто-то неохотно.

До того как начался скандал, парень сидел на скамейке напротив девушки в модной газовой косынке в крупный синий горошек. Из-за девушки, очевидно, и разгорелся весь сыр-бор. Не знаю, приставал ли он к ней или нет, но она с безучастным видом смотрела в темное окно, как будто то, что происходило в вагоне, ее не касалось. Лицо девушки оставалось в тени, и желтые блики пролетающих мимо огней скользили по ее острым скулам.

Рядом с ними на скамейке сидели, вжав головы в плечи, другие пассажиры. Я в этот спор до поры до времени решил не влезать. Высокий парень явно не подарок, но «розовая кофта» вполне способна за себя постоять. Я бочком продвинулся поближе и встал в проходе, где почему-то стало вдруг просторнее.

Пока «розовая кофта» голосила и жестикулировала, у меня оказалось достаточно времени, чтобы получше разглядеть ее противника. Личность, конечно, интересная. Пальто ношеное и старомодное, но одет с большой тщательностью и прилежанием. Сапоги кожаные, офицерские, недавно чищенные ваксой, хоть и вымазанные теперь глиной. Волосы стриженые, выбрит гладко. Возраст сразу не определишь. Лицо, возможно, и моложавое, но с глубокими морщинами. Цвет лица землистый.

Всеобщее внимание было ему не по нутру. Ему очень хотелось заткнуть «розовую кофту», но он не знал, как это сделать. Припугнуть не получалось. Тогда довольно бесцеремонно, ступая по чьим-то ногам и сумкам, он начал выбираться в проход. Бросил еще взгляд назад, но уже не на продолжавшую скандалить «розовую кофту», а на девушку у окна. Посмотрел на нее, как мне показалось, с сожалением и двинулся к выходу.

Я остался стоять посреди прохода, и мы с ним оказались лицом к лицу.

— Ну-ка, — сказал он тем же безучастным тоном, которым только что пугал «розовую кофту». — Давай с дороги, козел.

Я уже начал привыкать к тому, что в этом вагоне мне все хамят. Поэтому я ему ничего не ответил, но и не посторонился.

— Ты че, бля, глухой?

— Нет, — ответил я. — Слышу я неплохо.

— Тогда в чем вопрос? — Голос его несколько оживился, повысился, и в нем сразу зазвучали знакомые нотки блатной истерики.

Я опять промолчал, только пожал плечами. Мол, сам сказать затрудняюсь.

— Лады. — Он опять успокоился. Будто принял какое-то важное для себя решение.

Его правая рука скользнула в широкий карман пальто и медленно выползла наружу вроде как пустая. Только между большим и указательным пальцем блеснуло лезвие опасной бритвы. «Розовая кофта» оказалась на удивление наблюдательной. Однако на этот раз она кричать не решилась, а лишь всплеснула руками и спросила шепотом, с каким-то искренним изумлением:

— Ой, мамочки… Никак убивают?

Вряд ли он собирался меня резать прямо тут, в поезде. Во всяком случае не сразу. Но я не люблю опасных бритв. Поэтому левой ладонью я на всякий случай загородился, а сам подпрыгнул — потому что он ростом был выше меня сантиметра на четыре — и, запрокинув назад голову, резко саданул ему лбом в переносицу. Лоб мой преодолел сопротивление и вошел во что-то мягкое, и в этом мягком что-то негромко хрустнуло.

Парень осел, и кровь быстро-быстро заструилась у него по верхней губе и по гладко выбритому подбородку. Она залила ему шею и старомодное драповое пальто, начала алой лужицей собираться на затоптанном полу вагона.

— Ой, мамочки! — взвизгнула «розовая кофта», вновь набравшись храбрости. — И впрямь убивают… Мужчины, товарищи, куда ж вы смотрите?

Мужчины и товарищи моментально пришли в движение. Несколько граждан повскакали со своих мест и бросились к лежащему в проходе. Я выпростал у него из пальцев лезвие, и тут же какой-то тучный пассажир, прерывисто и хрипло дыша, навалился на него всей своей тушей.

— Бандитская харя, вот я тебе сейчас... — засопел он ему в ухо.

— В милицию его надо! — крикнул кто-то взволнованным тенором. — Мерзопакостника!

Я столкнул агрессивного толстяка на пол. Других граждан, которые уже принялись пинать парня ногами, я тоже приструнил.

— В милицию и заберем! — сказал я громко. — Я старший лейтенант угрозыска Павел Матюшкин. Кто свидетели? Вот вы, например, товарищ?

— Да-да-да, конечно-конечно, — поспешно ответила «розовая кофта», не дожидаясь, когда я обращусь и к ней. — Я все видела, товарищ милиционер, все видела своими глазами. Как он ножик, стервец, из кармана вытащил и на вас пошел. Меня прям в пот бросило. Девушка симпатичная такая, как только в электричку села, так он к ней сразу и подсел. Я за его подлостями с самого начала смотрела, он мне еще тогда не понравился. Да что я говорю, она сама все подтвердит, не немая, небось...

Мы разом повернулись к месту у окна, где только что сидела девушка в газовой косынке, но там никого не оказалось. Два места, одно напротив другого, на деревянной скамье теперь пустовали, и лишь в дальнем конце вагона с шумом съехались стеклянные двери.

— Да-а… — протянул я, стараясь разглядеть уходящую женскую фигуру через сплоченные тела стоящих в проходе пассажиров.

Несколько голов тоже повернулось ей вслед. Но ничего, кроме платка в синий горошек я так толком и не увидел.

— Что ж, на следующей остановке выходим, — вернулся я к нашим насущным проблемам. — И этого вот, гражданина, надо помочь вытащить. Вряд ли его стоит своим ходом пускать. Только смотрите у меня, товарищи, чтоб без рукоприкладства. Лежачих у нас в стране не бьют. Не Америка, небось...

 

На станции «Покровская» я свои дела закончил быстро. «Розовую кофту» и агрессивного толстяка, который лег на нарушителя порядка, мы оставили в местном отделении, читать и подписывать свидетельские показания. Этих двоих потом местная милиция обещала подкинуть к ближайшей электричке. Сам нарушитель тоже там оставался, в камере. По крайней мере до выяснения личности, а то и суток на пятнадцать дополнительно — за хулиганство и за ношение холодного оружия.

А мы с Севкой и Тоськой вернулись на платформу.

Ждать пришлось долго. Станция оказалась небольшая и не дачная, а вроде как рабочий поселок почти в черте города. Несколько электричек пронеслись мимо не останавливаясь.

Ветер к тому времени уже дул довольно сильно, сгоняя и разгоняя тучи в темном беззвездном небе. За станционным забором кто-то наигрывал на гармошке и девичьи голоса не очень стройно, зато с большим чувством пели про моряка, который приехал на побывку. Там были слова про то, что, мол, целоваться с ним нельзя, и Тоська, сидевшая на раздолбанной станционной лавке рядом со мной, незаметно ткнула меня в бок.

— Вон он какой у нас герой, — сказала она Севке с иронией. — Опасного преступника обезвредил.

Севка сидел от нас чуть поодаль и держал в руке удочку. Каждые две минуты он поеживался и клевал носом.

— А чего это вы, дядя Матюшкин? — спросил он меня, чуть-чуть оживившись. — Чего это вы ему в морду как следует не врезали?

— Кому? — удивился я.

— Кому-кому... ну, этому. Хулигану.

— Бесчувственного, что ли, бить?

— Да хоть бы и бесчувственного. Это же хулиган. Я бы ему ка-а-ак врезал бы!

— Ну, брат, ты даешь! Ты это, Севка, перехватил немного. Бить нужно только для пользы дела. А от самого битья пользы бывает немного.

Севка ничего не ответил, но видно было, что в своем мальчишеском задоре он в этой истине сильно сомневается. «Ладно, — подумал я. — Молодо-зелено. Вырастет, поймет». Если правду сказать, я хоть драк в принципе и не поощряю, но сам драться люблю. Это с детства у меня так. В заводских бараках, где мы с матерью жили, драки были чуть ли не каждый день. Когда мы в первый раз с Костей Требушевым за железнодорожные пути пошли — мне тогда лет шесть было — я, честно сказать, полные штаны наложил. Требушев был старше меня и уже год как учился в школе.

Он меня первый ударил, как только мы за угол зашли. Не стал, как другие пацаны, хорохориться и грозиться. У меня сразу кровь носом пошла. Прямо на новую белую майку. Я еще тогда подумал, дескать, мать заругается за испорченную майку, но как-то отстраненно. Боли я не ощущал, зато страх как рукой сняло. Вместо страха вдруг какое-то возбуждение в груди всколыхнулось. У меня не злость была на Требушева — хотя за загаженную майку я на него, конечно, был зол, и за то еще, что он меня первый ударил, без предупреждения, — а какое-то совсем иное чувство. Радость, что ли? Как в народе говорят, кулаки у меня вдруг зачесались. Сначала я не знал, как его ударить, просто сжал кулак и ткнул им в Требушева наугад, но после этого руки у меня как будто сами собой заработали.

Потом, сколько я в жизни ни дрался, даже когда сразу с несколькими, и ясно было, что меня здорово отметелят, всегда у меня это чувство появлялось. И сегодня, когда этот рослый в драповом пальто на меня попер, опять мне драться захотелось. Если честно, то я даже немного сожалел, что все так быстро закончилось. Но, конечно, лежачего бить не дело. Так мы скоро и оскотиниться можем.

Мимо станции, ничуть не замедляя хода, пролетел ночной скорый поезд дальнего следования. Он шел на юг, в Крым, к жаркому южному морю. Окна сияли ярким электрическим светом, в купейных вагонах пассажиры укладывались на ночлег, в плацкартных дулись в домино и пили чай. В вагоне-ресторане, который скользнул мимо нас, озябших и голодных, накрахмаленной роскошью своих скатертей и салфеток, ужинали, чокались наполненными бокалами, на столах качались бутылки «Боржома».

От этого подсмотренного чужого уюта наша захудалая одинокая платформа как-то еще больше потускнела. За забором гармошка продолжала наигрывать бесхитростную мелодию и женский хор силился спеть что-то еще, но голоса в нем, в явном подпитии, начинали затухать и распадаться.

— Скоро уже? — спросил Севка.

— Скоро, скоро, — буркнула ему в ответ мать. — Терпи. Все терпят, а ему, вишь ты, невмоготу. Ишь, какой избалованный нашелся.

 

В Москве, на Курском, куда мы добрались уже за полночь, было немноголюдно.

В зале ожидания, около закрытого на ночь киоска «Союзпечати», маялась троица моих старых знакомых из тамбура серпуховской электрички. Они вроде как не знали, что бы им такое сделать и какую пакость сотворить.

Увидев меня, они дружно, как по команде, отвернулись и всем своим видом принялись усердно показывать, что изучают обложки периодических изданий.

Транзитным пассажирам, сидевшим и лежавшим на скамейках среди узлов и баулов, они тоже не нравились. Какой-то приезжий из Средней Азии, в тюбетейке, пыльном сером пиджаке и давно не стиранной белой рубахе, нахмурился в их сторону и нарочито, с шумом, придвинул к себе чемодан.