Три дня в стране счастья

Смерть моего юриста оказалась внезапной и несвоевременной. Он умер счастливым (говорят, на цветочном рынке, среди поздних хризантем), не дожив двух дней до момента, когда пришлось бы разбираться с вопросом моего дальнейшего пребывания в России. Виза моя – годичная, многократная – заканчивалась, мне предстояло выехать со своим израильским паспортом вон из здешних мест, а дадут ли мне вернуться, было неизвестно: с одной стороны, между Израилем и Россией вступил в силу договор о безвизовом режиме, с другой – черт его знает, что у пограничников в головах. Я прожила в России восемь лет. Работа, друзья, квартира, психотерапевт, *** этот язык, которым я, кажется, намертво приклеилась к морозным железным решеткам, отделяющим прошлое от настоящего в головах у местного населения, – все оставалось здесь, а юрист, который должен был сделать так, чтобы и я оставалась здесь, лежал, усыпанный опавшими длинными лепестками, в пахнущей пестицидами луже посреди Дорогомиловского рынка.

Новый юрист, рекомендованный мне человеком из израильского посольства, оказался молод и почему-то все спрашивал у меня, будет ли кризис. От моих попыток объяснить, что я ничего в экономике не смыслю, он отмахивался, как отмахиваются от кокетливого отказа примадонны спеть за семейным обедом, и продолжал настойчиво интересоваться:

– Но деньги-то как хранить? В банке? В евро? В Китае?

Общаться нам было трудно: я пыталась сперва понять, где я буду жить, а потом уже – на что; он пытался понять, на что будет жить, а потом уже – где.

– Леша, – вопрошала я, – по какому документу я буду здесь жить?

Леша оживлялся:

– На юани?

Я пыталась вернуть разговор в нужное мне русло:

– Леша! Ау! Мне из страны по окончании визы выехать надо или не надо, при безвизовом-то?

– В смысле, вывезти наличность на себе? – задумывался Леша.

– Леша! У меня виза заканчивается! Мне выезжать или нет?! – спрашивала я в отчаянии.

Леша терялся и сообщал:

– Уточню этот вопрос, – после чего исчезал на некоторое время.

Заставить Лешу сосредоточиться на проблеме моей разлуки с чужим Отечеством мне удалось, только пообещав ему, что, вернувшись в Россию, я найду для него специалиста, который точно скажет, в банке, в кадушке, в чулке или еще в каком месте ему хранить деньги. Леша почувствовал, что такого ценного клиента упускать грех, и стал звонить мне по восемь-десять раз в день с вопросами один страшнее другого.

– По уголовным статьям привлекались? – спрашивал Леша.

– Нет, – неуверенно отвечала я.

– А за убийство? – спрашивал Леша.

Двумя часами позже он звонил снова.

– Вот если сегодня надо будет ближе к утру вылететь в регион, за шестьсот километров от Москвы, на два часа буквально, но только никому ни слова – сможете?

– Да, – неуверенно говорила я.

Леша вдруг задумывался и сообщал:

– Нет, самолетом небезопасно. Поедем машиной, ночью. Я поведу лично. Только никому ни слова.

Я жалобно спрашивала:

– Леша, выезжать-то из России мне придется?

Леша в недоумении замолкал.

– Уточню этот вопрос, – говорил он и через три часа снова перезванивал, чтобы спросить: – А есть в России кто-нибудь, кто готов на вас жениться?

По ночам я лежала и воображала страшные картины, как меня не пускают обратно в Россию. Я представляла себе, что поеду в Прагу и открою там гей-бар «Без п...ы». Я давно мечтаю его где-нибудь открыть. Управлять гей-баром и писать романы, толстые, один хуже другого, как положено графоману в изгнании. Из жизни геев. У меня одни знакомые управляли в Праге борделем, стали миллионерами и были, кажется, совершенно счастливы. Правда, потом почему-то вернулись в Москву.

До истечения срока визы оставалось три дня. Я жаловалась психотерапевту, что у меня паника, что я выеду и не смогу въехать, что я не знаю, как быть.

– Котик, – сказал психотерапевт. – Чего ты от меня хочешь?

– Совета, – сказала я.

– Могу дать рецептик, – сказал психотерапевт.

– Я не хочу рецептик, – сказала я. – Я хочу совета.

– Мой тебе совет, – сказал психотерапевт, – попроси совета у кого другого.

– Козел, – сказала я.

– Отлично, – сказал психотерапевт. – Работаем, работаем с агрессией.

Когда я вышла от него (с рецептиком), позвонил юрист Леша и спросил, «буду ли я готова проживать в России постоянно, но не ближе чем в ста километрах от столицы и без права выезда на пять лет?» На мой вопрос о том, должна ли я выехать из России уже буквально завтра, Леша ответил, что лучше бы да, но, возможно, и нет. Тогда я вошла в первое попавшееся турбюро и сказала, что мне нужен билет в Европу, на завтра, все равно куда. Молодая армянская красавица с лакированными черными ногтями задумчиво произнесла, глядя мимо меня:

– Европа – это условная часть континента под названием «Евразия», его самый западный полуостров. Границы Европы по-разному определялись в разные исторические периоды. Иногда под словом «Европа» подразумеваются страны Европы, каковых в данный момент насчитывается пятьдесят две.

– А? – спросила я.

– Простите, – сказала армянская красавица, – я у вас за спиной плакат читаю.

– Билет, – напомнила я, – на завтра.

– Я читала, что в Дании все счастливы, – внезапно сказала красавица. – Ну, по крайней мере, счастливее, чем в других местах. Опрос был такой. Дания на первом месте.

– А мы на каком? – спросила я.

– А я, слава богу, не интересовалась, – ответила красавица.

Так я оказалась в Дании примерно через двадцать четыре часа, за сутки до истечения срока моей российской визы. Возвращаться предстояло в понедельник, при условии, конечно, что меня впустят обратно. Я позвонила психотерапевту из самолета и сказала, чтобы в пятницу он меня не ждал.

– Вешаемся? – заинтригованно поинтересовался психотерапевт.

Я ответила с некоторой несдержанностью, характерной для людей, проживших много лет в России.

– Отлично, – сказал психотерапевт. – Работаем с агрессией, работаем.

В «старбаксе» в аэропорту Копенгагена немолодой слепой японец с большим лабрадором-поводырем поинтересовался, чем так хорошо пахнет у меня из чашки. Я сказала, что это чай со специями и молоком.

– Принести вам? – спросила я.

– Нет, – сказал он, – дайте собаке крышку.

Я сняла со стакана крышку и протянула лабрадору. Японец положил монетку прямо в сгусток приставшей к крышке молочной пены. Пес отправился к стойке заказа, встал на задние лапы и ткнул девочке-кассиру мокрую крышку с утопающей в белой пене монеткой. Через пару минут девочка принесла японцу такой же чай, как у меня. Японец достал из кармана кусочек какого-то лакомства, дал псу, потрепал его между ушей.

– Как вы думаете, он счастлив? – спросила я.

– Пес-то? – сказал японец. – Почему нет? Он много работает, уважает хозяина, у него будет обеспеченная старость – наверное, счастлив.

– Вы тут по делу? – спросила я.

– Нет, – сказал японец. – Я путешествую. Я много путешествую, люблю смотреть новые места. У меня обеспеченная старость.

Мне звонит из москвы юрист Леша и спрашивает, нет ли у меня на территории России незаконнорожденных детей. Я отключаю телефон и сажусь в «тихий» вагон поезда, идущего от аэропорта почти к моей гостинице. Здесь развешаны плакаты, сообщающие, что телефон надо отключить, а беседы прекратить. Напротив меня садится красивая плотная датчанка и закрывает глаза. Я смотрю на нее и думаю, что вот именно так и должны складывать руки в общественном транспорте самые счастливые люди на земле: не на груди, обороняясь от всего вокруг, а на животе, согревая себя ладонями. Я тоже закрываю глаза. Потом, не открывая глаз, чтобы в случае чего притвориться ее галлюцинацией, спрашиваю:

– Вы чувствуете себя представительницей самой счастливой нации на земле?

– Я беременна, – говорит она (не знаю, с открытыми глазами или с закрытыми), – я вообще чувствую себя счастливой.

Они здесь, кажется, все красивые, и дело не в лицах. Ну не в устройстве костей или чего там. И я хочу понять, как это устроено. Я спрашиваю у консьержа моей гостиницы, чувствует ли он себя представителем самой счастливой нации на земле.

– В смысле, счастлив ли я? – спрашивает он.

– Да, – говорю я, – и это тоже.

– А вы? – осторожно спрашивает он.

– А вы? – осторожно спрашиваю я.

– А вы? – осторожно спрашивает он.

– Вы, наверное, еврей? – осторожно спрашиваю я.

– А вы? – осторожно спрашивает он.

– И я, – говорю я. – Ну давайте иначе. Вы же гражданин Дании, да?

Консьерж соглашается.

– Вот Дания считается самой счастливой страной на земле. А Россия не считается самой счастливой страной на земле. Дайте России какой-нибудь совет. Мне психотерапевт велел спрашивать у всех совета.

– Деточка, – говорит консьерж с интонацией моей мамы, – мне кажется, России надо спросить совета у вашего психотерапевта.

Ночью я представляю себе, что меня не пускают в Россию. Я говорю себе, что уеду в Таиланд и буду писать плохие толстые романы. Стану погонщиком слонов. Днем буду погонять слонов, а по ночам писать про них плохие романы. Опозорю слонов по всей округе. Я, кстати, знала одного слона, который работал в Москве в цирке, а потом переехал в Таиланд катать туристов и страшно разбогател. Правда, потом зачем-то снова вернулся в Москву.

Мне звонит из израиля мама и говорит:

– Деточка, если тебя не пустят обратно в Россию, ты же знаешь, что мы тебя ждем.

– Мама, – говорю я, – нет никаких поводов не пускать меня в Россию, я просто параноик.

– То есть ты думаешь, что тебя пустят? – спрашивает мама.

– Я параноик, мама, – говорю я. – Я думаю, что не пустят.

Я спрашиваю у молодой дамы, режиссера детского кукольного театра, дающего представление в разукрашенном тыквами и ведьмами парке Тиволи, есть ли у нее совет для русских по поводу того, как стать счастливыми.

– Живите мечтой, – энергично говорит дама, – живите мечтой, делайте все, что от вас требует мечта. Не смущайтесь обстоятельствами, делайте то, что должны делать. Это и есть счастье.

Я записываю ее слова и ее имя.

– Как называется ваш театр? – спрашиваю я.

– Он называется «No, Can't Do It», – отвечает она после некоторой запинки.

Мне звонит из москвы юрист Леша и говорит, что не может ехать со мной ночью в регион за шестьсот километров от Москвы, потому что «его человек не нашел там их человека».

– Леша, – говорю я. – Я в Дании.

Леша задумывается.

– Может, оно и хорошо, – говорит он неуверенно.

Я спрашиваю учительницу, за которой следует парами целый выводок беловолосой и голубоглазой малышни, можно ли мне поговорить с детьми о счастье. Учительница интересуется, зачем это мне.

– Мне психотерапевт велел просить у всех совета, – говорю я.

– Дети! – говорит учительница. – Тетин психотерапевт велел ей просить у всех совета про...

– Про счастье, – подсказываю я.

– ...про счастье! – говорит учительница лучезарно. – Кто хочет дать тете совет?

Поднимается пара лапок в разноцветных варежках.

– Что нам, русским, делать, чтобы стать счастливыми? – спрашиваю я.

– Я была счастлива, когда мне подарили кота, а потом еще одного кота, – говорит серьезная девочка в клетчатой курточке. – Можно подарить всем кота.

– А потом еще одного кота? – уточняю я.

– Только тем, кому совсем плохо, – говорит девочка со вздохом.

Я спрашиваю одного из садовников в тиволи, есть ли у него совет для русских, как стать счастливыми. Садовник велит мне найти Джейн, потому что у нее «точно есть совет, у нее всегда полно советов». Джейн оказывается старшей садовницей, я добираюсь до нее в тот момент, когда она стоит по колено в клумбе, окруженная подчиненными, и лихо выдирает из земли какой-то плющ.

– Понимаете, – говорит Джейн, бодро помахивая плющом, как опереточная актриса – боа. – Мы, датчане, не то чтобы очень счастливы. Это все басни. Просто у нас нет амбиций. Поэтому когда дела идут так себе, мы считаем, что дела идут неплохо, а когда дела идут неплохо, мы считаем, что дела идут отлично.

– Ого, – говорю я.

– Ха, – говорит Джейн и закидывает конец плюща себе на плечо.

– А у вас есть амбиции, Джейн? – спрашиваю я.

– Выдрать с корнем поганую тварь, – говорит Джейн, потрясая плющом и грозно на него глядя.

– А совет для нас, русских, у вас есть? – спрашиваю я.

Джейн смотрит на меня скептически.

– Понимаете, – говорит она, – я бы сказала: «Мы счастливы, довольствуясь тем, что у нас есть. Довольствуйтесь и вы тем, что у вас есть!» Но у вас, кажется, ничего нет?

Ночью я представляю себе, что меня не пускают обратно в Россию, а я плюю на все и уезжаю в Гоа торговать травой. Днем торгую травой, а по ночам пишу ужасные романы из жизни травы. «Война плюща и папоротника». В ренессансном таком стиле. У меня были знакомые, которые много лет торговали в Гоа травой, страшно разбогатели, родили ребеночка и были, кажется, совершенно счастливы. Правда, все равно почему-то вернулись в Москву.

Мне звонит из Перми Федя и говорит, чтобы я связалась в Копенгагене с поэтом и переводчиком Р., переехавшим жить из России в Данию в самом начале девяностых.

– Р. тебе все расскажет про счастье, – говорит Федя. – Он живет с двумя детьми на пособие по безработице, он даже в тюрьме сидел. Он очень Данию любит. А его жена Данию ненавидит. Тебе понравится.

Мы встречаемся с Р. и катаемся по городу. Р. работал здесь журналистом, гидом, переводчиком, а теперь давно не работает, он домашний папа, занимается детьми, получает пособие.

– Миленький, – говорю я, – а ты вправду тут в тюрьме сидел?

– Сидел, – говорит Р. – У меня здешняя виза кончилась, я не выехал вовремя.

У меня темнеет в глазах.

– Мне сказали: «А ну выезжай!» – продолжает Р. – А я сказал: «Никуда я не поеду!» и две недели просидел в тюрьме.

– И как в тюрьме? – спрашиваю я, с ужасом представляя себе, что было бы, не покинь я вовремя Москву.

– В тюрьме рай, – говорит Р. со вздохом. – Еда, бадминтон, хоровое пение. Я оригами делать научился. Люди годами в очереди стоят, чтобы в тюрьму сесть, – мест не хватает.

– Совет-то у тебя есть для России? – спрашиваю я.

– Я русский поэт, – говорит Р. обиженно. – Я своим советов не даю.

Мне звонит из Москвы мой психотерапевт и говорит, что его супервайзер, иными словами, его собственный психотерапевт, скончался.

– И?.. – спрашиваю я, пытаясь понять, какое отношение это имеет к вопросу о том, впустят или не впустят меня в Россию.

– И?! – возмущенно говорит мой психотерапевт. – Я хочу сочувствия!

– А совета ты не хочешь? – спрашиваю я ядовито.

– Коза, – говорит мой психотерапевт.

– Отлично, – говорю я, – работаем, работаем с агрессией.

Я спрашиваю красивого седого человека, S.,с которым Р. меня свел, есть ли у него совет для русских насчет счастья и всего такого. S. ждет своей очереди, чтобы сесть в тюрьму, чуть больше года: ему надо отсидеть десять месяцев за мелкие махинации с налогами (за это здесь сажают, кажется, чаще всего).

– Не бойтесь будущего, – говорит S., мужественно расправляя плечи. – У меня впереди тюрьма, а я ничего не боюсь.

– Вы хорошо играете в бадминтон? – спрашиваю.

– Неплохо, – скромно говорит S.

– Главное – не наклоняйтесь за воланчиком, – говорю я.

– А? – переспрашивает S.

– Нет, – говорю я, – нет, ничего. Русская шутка.

Мне звонит мой психотерапевт и просит поделиться советами о счастье, полученными от датчан. Они ему сейчас пригодятся. Я рассказываю ему про двух котов.

– Между прочим, – говорит мой психотерапевт, – меня никто не любит.

– Коты будут тебя любить, – говорю я.

– Они не будут меня любить, они будут от меня зависеть, – говорит мой психотерапевт раздраженно.

Я спрашиваю жену Р., С., за что она ненавидит Данию.

– Да тут делать нечего, – говорит С. – Вот в Москве – да, в Москве есть чего.

– Меня могут не пустить обратно в Москву, – говорю я загробным голосом.

– Почему? – спрашивает С.

– Потому что я параноик, – говорю я.

– Ого, – говорит С. с уважением.

С. работает на телевидении для инвалидов. Она уверяет меня, что в качестве параноика я смогу поступить к ним в штат, если меня действительно не пустят в Москву. У них весь штат составлен из людей с ограниченными возможностями – двигательными, неврологическими, психиатрическими. Они совместными усилиями делают телеканал для других людей с ограниченными способностями. В штате есть аутисты, люди с церебральным параличом, те, кто лишился конечностей или страдает нарушениями опорно-двигательного аппарата. С. говорит, что параноик отлично разнообразит их общее видение мира.

– Понимаешь, – говорит она, – с ними все худшее уже произошло. А ты бы придала нашему делу некоторую перспективу.

– Боюсь, я для этого недостаточно параноик, – говорю я.

– Боишься? Вот видишь, – говорит С. – Я тебе полставки выбью, как минимум.

Ночью я представляю себе, что меня не пускают обратно в Россию, а я уезжаю в Лос-Анджелес и становлюсь женщиной-раввином. Реформистские ешивы вполне себе учат женщин на раввинов. Днем я буду давать всем бесплатные советы, а по ночам писать романы из жизни женщин. И раввинов. Толстые, ужасные романы. Я лично знала одну женщину, которая стала в Лос-Анджелесе раввином и ужасно разбогатела. Правда, потом спустила все в казино, пытаясь разработать каббалистическую методику игры в рулетку. Но даже после этого она была, насколько я понимаю, очень счастлива. Почему вернулась в Москву – непонятно.

Мне звонит из москвы юрист Леша и интересуется, считаю ли я, что он должен немедленно обналичить все деньги, которые у него есть.

– Леша, – говорю я с мукой, – ну я не знаю об этом ничего, Леша!

– То есть вы не советуете? – уточняет Леша.

– Леша, – говорю я, – если вы не сделаете так, чтобы меня стопудово пустили обратно в Россию, я вам назло все неправильно скажу.

Через пятнадцать минут Леша перезванивает.

– А вы не беременны? – интересуется он деловым тоном.

– Нет, – говорю я.

– Видите, – с укоризной говорит Леша, – вы ничем мне не помогаете.

Я спрашиваю человека с марксовской бородой, сидящего за столиком чайной в Христиании, есть ли у него совет для России, как стать счастливой. Христиания в семидесятые годы объявила себя независимым государством. Когда к ним пыталась соваться полиция, с ней вступали в бой. Наркотиками торговали прямо на улице, паспортов не требовали, жили более или менее коммунами. Сейчас вольница слегка прикрылась. Улица пушеров стала прогулочным местом для любопытных туристических пар с детьми, а на местной газете стоит лиловатый штамп «Нет тяжелым наркотикам!» Но дух тут – все равно как в израильском кибуце. Мой собеседник из чайной тоже похож на слегка обдолбанного кибуцника. Правда, он не местный, он турист из Новой Зеландии.

– Совет? – говорит он задумчиво. – Разводите кенгуру. Мясо, мех, зубы, когти – все полезное. Печень очень полезная, почки. Я и сам развожу кенгуру, с десяти лет. Видите, какие у меня длинные ноги?

Мне звонит мой психотерапевт и говорит, что он несчастен и у него бессонница.

– Прими таблеточку какую-нибудь, – говорю я с сочувствием.

– А я не догадался, – говорит мой психотерапевт. – Это идея. А какую?

– Ты меня спрашиваешь? – уточняю я.

– Мой психотерапевт скончался! – говорит мой психотерапевт раздраженно. – У кого я теперь должен спрашивать, какую мне принять таблеточку?

Ночью я представляю себе, что меня не пускают обратно в Россию, и я уезжаю в Камбоджу работать добровольцем. Прививать детей от оспы или еще от чего. В конце концов, я могу и на голой земле спать. Интересно, электричество у них есть в лагерях для добровольцев? А с другой стороны, плохие романы из жизни больных оспой надо писать на бумаге, так даже жестче. У меня были знакомые, которые много лет работали добровольцами, правда, не в Камбодже, а в Швейцарии. Не помню, кого они там от чего прививали, но очень жаловались на дороговизну икры и приличной косметики. Впрочем, думаю я, вряд ли они вернулись в Москву именно из-за этого. В четыре часа утра мне звонит из Лондона Алик и говорит:

– Мне сказали, что ты в Копенгагене.

– Угу, – говорю я.

– Дико депрессивный город, – говорит Алик. – Просто хотел поддержать тебя добрым словом.

Утром субботы я решаю, что мне нужно набрать как минимум пятьдесят советов. А лучше сто. Я впадаю в параноидальную суеверность: вот наберу пятьдесят советов, как сделать Россию счастливой, и меня беспрепятственно в нее пустят. Не могут же не пустить в Россию человека, вооруженного таким ценным знанием? Понятно, что если я и дальше буду просто приставать к прохожим, то за оставшиеся два дня мне пятидесяти, а тем более ста советов не набрать. Погода отличная, поэтому я покупаю кое-что в канцтоварах и сажусь на площади около ратуши с картонной табличкой:

«МЕНЯЮ ЗАЙЦЕВ НА СОВЕТЫ!»

Всякому, кто ко мне подходит, я рисую на кусочке картона небольшого зайца и прошу взамен совета, как нам обустроить Россию. Дела идут неплохо. За три часа у меня расходятся двадцать четыре зайца: спящих, скачущих, летающих, стреляющих, танцующих стриптиз – каких попросят. Взамен я получаю двадцать четыре совета для России: каждый день носить что-нибудь яркое, укреплять систему социального страхования, рисовать пальцами, заботиться о стариках, дарить жене много-много подарков, молиться на ночь и благодарить Господа за свои страдания, спать ногами к востоку и многое другое. Рядом со мной устраивается плотно запирсингованная девочка лет восемнадцати, у нее папка с ужасными фотографиями всяких умученных зверушек – она активистка PETA и агитирует свежеиспеченных зайцевладельцев не носить меха и бороться за запрещение опытов на животных. Я предлагаю и ей взять у меня зайца в обмен на совет, но она говорит, что даст мне совет бесплатно.

– Расскажите вашим людям, что датчане счастливы только потому, что им ни до чего нет дела, – говорит она мрачно.

– Совсем ни до чего? – спрашиваю я.

– Совсем, – говорит суровая активистка с тяжелым вздохом. – Они отчисляют десять процентов своих доходов на благотворительность и считают, что больше никому ничего не обязаны.

– Какой ужас, – говорю я.

– Вот именно, – мрачно говорит активистка.

– То есть вы советуете россиянам для полного счастья отчислять на благотворительность сколько? – спрашиваю я.

– Я советую россиянам, – говорит активистка назидательно, – не пытаться быть счастливыми. Не надо быть счастливым, надо быть ответственным.

Я записываю: «Не надо быть счастливым, надо быть ответственным». Прямо передо мной на асфальте появляется копыто, кто-то фыркает мне в макушку. Я поднимаю голову: к нашему с активисткой стойбищу подъехали два небесной красоты конных полицейских, мальчик и девочка.

– Мы ничего такого не делаем, – быстро говорю я. – Мы сейчас уйдем.

– Зачем? – испуганно спрашивает девочка-полицейский.

– О'кей, никуда не уйдем, – испуганно говорю я.

– И зайца мне не дадите? – испуганно спрашивает девочка-полицейский.

– Дадим, – испуганно отвечаю я.

Она просит конного зайца. Я рисую ей зайца на лошадке-палочке. Она, кажется, довольна. Тогда я прошу у нее совета для счастья России.

– Я знаю, у вас в полиции служат плохие люди, – говорит девочка-полицейский после некоторого раздумья. – Может, хорошим людям надо пойти служить в полицию?

Мне звонит из москвы юрист леша и сообщает, что он узнал, в чем надо держать деньги.

– Ну? – спрашиваю я. У меня уже нет сил бороться с ним.

– В рублях! – радостно говорит Леша.

Наступает вечер, зажигаются фонарики, все очень красиво. Мне становится холодно, у меня почти закончился заячий картон. Слева от нас с пирсингованной активисткой устраивается работать наперсточник. Я спрашиваю у него совета, что надо делать для счастья.

– Лично тебе? – интересуется наперсточник, скептически оглядывая меня, усыпанную обрезками картона, с недоеденным хот-догом в озябших руках.

– Нет, России, – говорю я.

– Ой, – говорит наперсточник, морщась от неприятных воспоминаний. – Я был в России, в Петербурге. Ужасно недоверчивые люди, очень агрессивные, совсем невозможно работать. Русские! Не будьте такими агрессивными!

– Били? – спрашиваю я сочувственно.

– Пытались, – говорит наперсточник сдержанно.

– Но ведь за дело, – говорю я.

– Но ведь сразу по лицу! – говорит наперсточник возмущенно. – Русские! Не надо по лицу!

Мне звонит мой психотерапевт и интересуется, как я себя чувствую.

– Как неожиданно, – говорю я.

– Я решил утопить горе в работе, – говорит мой психотерапевт смиренно.

– Я чувствую себя отвратительно, – злорадно говорю я. – У меня параноидальное состояние с обсессивно-компульсивными проявлениями. У меня возникла иррациональная уверенность, что если я не соберу пятьдесят советов, то меня точно не пустят в Россию. Давай, начинай со мной работать.

– Нет, ну что за свинство, – недовольно говорит мой психотерапевт. – Мне сейчас нельзя говорить с неудачными пациентами, мне сейчас надо говорить с удачными пациентами. Поддерживать самооценку. Какая ты все-таки бесчувственная.

Я выкидываю остатки картона и табличку и отправляюсь бродить по пешеходным улицам, забитым магазинами и туристами. Я подсчитываю полученные советы: их тридцать четыре (включая совет не бить по лицу). Мне улетать послезавтра, я уже твердо уверена, что меня не пустят в Россию, и параноидальная суеверность сменяется во мне параноидальной апатией. Но я все еще твердо намерена собрать как минимум пятьдесят советов. По крайней мере, надо же мне как-то отвлечься от мыслей о судьбе графомана в изгнании. Продавщица магазина детской литературы советует мне воспринимать смерть как естественную часть жизни: «Мы, – говорит она, – учим своих детей именно этому, и посмотрите, как мы счастливы!» Моя параноидальная апатия сменяется параноидальной депрессией. Видимо, по мне это заметно, потому что ко мне подходит Голый Городской Сумасшедший и спрашивает, не нужна ли мне помощь.

– Мне нужен совет, – говорю я.

– Это я могу, – говорит Голый Городской Сумасшедший (на самом деле он в трусах). – Практически бесплатно.

– Как вас зовут? – спрашиваю я.

– The Nakedman! – отвечает он, сжимает кулаки и гордо сгибает руки, демонстрируя вяленькие бицепсы тем жестом, который делают все супергерои во всех комиксах мира.

Я боюсь представить себе, какой именно суперспособностью должен обладать The Nakedman, и пытаюсь сообразить, как этого супергероя следует называть на русском. Мне не приходит в голову ничего, кроме как Человек-голяк.

– Какой тебе нужен совет? – интересуется Человек-голяк. – Я тебе практически бесплатно его дам.

– Мне нужен совет, как русским стать счастливыми людьми, – говорю я устало. – Датчане, вы знаете, считаются самыми счастливыми людьми на свете.

Человек-голяк складывает руки на груди (кажется, он явно подражает Супермену, которого на русском, очевидно, следует называть Человек-супер).

– В исторической ретроспективе, – говорит он, – у Дании не было особых поводов для нынешнего духовного и экономического благосостояния. На протяжении многих веков Дания была страной, постоянно проигрывавшей части своей суверенной территории в довольно кровавых войнах, уносивших множество жизней и разорявших страну. Однако после Второй мировой датское правительство стало осознанно направлять усилия на создание системы социальной безопасности, способной обеспечить высокое благосостояние нации путем жесткого контроля над налогообложением, с одной стороны, и разработкой пенсионных, образовательных и благотворительных моделей, с другой стороны.

Я молчу, слегка приоткрыв рот.

– Я профессор истории, – скромно говорит Человек-голяк.

– Ага, – говорю я.

– Кроме того, нас давно не бомбили, – говорит Человек-голяк.

– Ага, – говорю я.

– И еще наш нейтралитет помог нам установить такие отношения с межпланетным военным союзом, при которых у нас сохраняется одна из самых низких квот для поставки людей на опыты в межпланетный исследовательский центр, – говорит Человек-голяк.

– Ага, – говорю я.

– В России очень, очень высокая квота, – говорит Человек-голяк сочувственно.

– Ага, – говорю я.

– Мой вам совет, – говорит Человек-голяк и ласково берет меня за локоть. От него почему-то сильно пахнет духами «Красная Москва». – Поверните ход истории. Примерно со времен правления Екатерины. Исключите Павловский период, перейдите от Екатерины сразу к Александру I. Вы не представляете себе, насколько вам станет легче.

Ночью я представляю себе, что меня не пускают обратно в Россию, а я раздеваюсь до трусов и начинаю жить в зале прилетов международного аэропорта Шереметьево-2. Минут пятнадцать, наверное, проживу. Потом напишу в психушке роман «Письма голого человека». «В страшных снах огромный голый паровоз преследовал меня...» В семь утра звонит мой юрист Леша.

– Вы все еще не беременны? – тревожно спрашивает он.

– Нет, – говорю я. – Простите, Леша.

– Даже не знаю, что делать, – говорит Леша растерянно.

Я кладу трубку и пересчитываю советы: их тридцать шесть. Мне пора идти попрошайничать дальше.

Хозяин «крупнейшего в скандинавии специализированного садомазохистского секс-шопа» – хмурый, маленький человек с обильными татуировками. Его помощница – ангельского вида дама лет сорока пяти с нежным голосом и порхающими узкими ладонями, без единой татуировки, больше всего похожая на воспитательницу в интернате для слабоумных детей. Хозяин «крупнейшего в Скандинавии специализированного садомазохистского секс-шопа» стоит в углу перед зеркалом и недовольно примеряет шипастый корсет. Помощница стоит за кассой и сияет нежным светом на посетителей. Из посетителей в восемь часов утра здесь только я. Видимо, она считает, что меня спозаранку пригнала в их кожано-латексный рай крайняя необходимость. Может, у меня в подземелье за ночь все плетки истрепались.

– Мне нужен совет, – говорю я.

– Я здесь именно за этим, – говорит мне садовоспитательница с той интонацией, с которой следует обращаться к слабоумным детям.

– Я из России, – говорю я.

– О, – говорит она сочувственно, – it's ok.

– Спасибо, – говорю я, – но мне нужен совет не в этом смысле. Мне нужен совет, как России стать счастливой страной.

Хозяин «крупнейшего в Скандинавии специализированного садомазохистского секс-шопа» поворачивается ко мне затянутым в «рюмочку» шипастым торсом и яростно произносит:

– Свергните Путина! Путин мучитель!

В расположенном неподалеку, горящем алыми огнями Музее эротики, в маленькой комнате, где на телеэкранах идут двенадцать датских порнофильмов одновременно (всё в презервативах; на одном из экранов – большой палец чьей-то ноги в презервативе), я спрашиваю нежную немолодую пару насчет счастья для России.

– Больше секса! – серьезно говорит мужчина. – Знаете, при сексе выделяются эти...

– Гормоны, – говорит его жена.

– Нет, – говорит он, – ну эти...

– Феромоны, – говорит его жена.

– Да нет же, – говорит он, – ну же! Я не могу вспомнить это слово на английском!

– Эндорфины? – говорю я.

– Господи, да нет же, – раздраженно говорит мужчина. – Эти, ну... Слезы!

Мы с его женой переглядываемся, жена быстро отводит глаза.

– Вот, – удовлетворенно говорит мужчина. – Во время секса выделяются слезы. Плакать – это полезно. Это очень очищает душу, очень помогает. Поплакал – и все становится легче. Жизнь становится легче. Знаете, во время плача выделяются эти...

– Эндорфины, – говорю я.

– Именно, – говорит мужчина. – Именно они.

На выходе из Музея эротики уличный проповедник дает мне в руки листовку, где два неловко трахающихся человека неопределенного пола горят в адском пламени. На одном из них, кажется, шипастый корсет. «Маленький город, – думаю я. – Все друг друга знают».

Приставать к людям с вопросами о счастье России в Национальной художественной галерее мне кажется неловко, раздавать здесь самодельных зайцев за советы – нелепо. Я прошу на стойке информации лист бумаги, какая-то добрая дама находит для меня в сумочке булавку, и я прикалываю себе на спину табличку. Сначала на ней было написано толстым черным маркером:

«ДОРОГИЕ ДАТЧАНЕ! Я ЗНАЮ, ВЫ СЧАСТЛИВЫЕ ЛЮДИ. А Я ЖИВУ В РОССИИ. ТО ЕСТЬ Я НЕ УВЕРЕНА, ЧТО Я ЖИВУ В РОССИИ, ПОТОМУ ЧТО МЕНЯ ТУДА, НАВЕРНОЕ, НЕ ПУСТЯТ. ТО ЕСТЬ МЕНЯ, ВОЗМОЖНО, ПУСТЯТ, НО Я ПАРАНОИК. МОЙ ПСИХОТЕРАПЕВТ ВЕЛЕЛ МНЕ СПРАШИВАТЬ У ВАС СОВЕТЫ, КАК СДЕЛАТЬ РОССИЮ СЧАСТЛИВОЙ. Я СПРАШИВАЮ ТРЕТИЙ ДЕНЬ. Я ПАРАНОИК В ОБСЕССИВНО-КОМПУЛЬСИВНОЙ ФАЗЕ, И МЕНЯ МУЧАЕТ ИРРАЦИОНАЛЬНАЯ УВЕРЕННОСТЬ, ЧТО ЕСЛИ Я НЕ СОБЕРУ ПЯТЬДЕСЯТ СОВЕТОВ, ТО МЕНЯ ТОЧНО НЕ ПУСТЯТ В РОССИЮ. А Я ПОЧЕМУ-ТО ОЧЕНЬ ТУДА ХОЧУ, И МОЙ ПСИХОТЕРАПЕВТ НЕ МОЖЕТ ОБЪЯСНИТЬ, ПОЧЕМУ. У МЕНЯ ЕСТЬ ТРИДЦАТЬ ВОСЕМЬ СОВЕТОВ. ПОМОГИТЕ МНЕ СОБРАТЬ ЕЩЕ!»

Но потом я подумала, что это слишком длинно и что для того, чтобы прочитать такую надпись у меня на спине, особо терпеливым посетителям галереи придется идти за мной хвостиком метров сто. Поэтому я попросила у добрых женщин за стойкой информации еще один лист. И написала на нем толстым черным маркером:

«ВЫ, ДАТЧАНЕ, СЧАСТЛИВЫ.

МЫ, РУССКИЕ, – НЕ ОЧЕНЬ.

НАМ НУЖНЫ ВАШИ СОВЕТЫ!»

Я очень гордилась тем, как ловко обошла тему психотерапевта.

За полтора часа моих скитаний по картинной галерее мне дали девять советов. Молодая мать, возившая по галерее близнецов в сдвоенной коляске, посоветовала есть больше молочных продуктов. Немолодой дрожащий джентльмен в галстуке-бабочке посоветовал всем россиянам начать пользоваться духами с феромонами, «потому что тогда всем захочется целовать и ласкать друг друга», и предложил мне тут же его понюхать. Куратор временных выставок посоветовал побольше интересоваться искусством, «потому что ничто иное не приносит такого утешения в бедности». Мальчик-эмо посоветовал не считаться с тем, что о тебе думают другие, если, конечно, они не такие же, как ты. Творческого вида девица в берете, срисовывавшая полотно Матисса, сидя на полу и высунув язык, посоветовала «не заморачиваться». Маленькая девочка в детском музее искусств, расположенном внутри галереи, посоветовала слушаться отца, потому что мама умом не отличается. Ее мама посоветовала думать, что ты говоришь собственной дочке о родной матери, а отец – не устраивать разборок при ребенке. Наконец, гардеробщик посоветовал россиянам начать соблюдать рамадан.

Таксист-индус, который везет меня, не чующую под собой ног от трехдневной ходьбы по городу, в гостиницу, интересуется, откуда я.

– Из России, наверное, – говорю я заплетающимся от усталости языком.

– О! Из России! – внезапно восклицает таксист на русском языке. – Я там учился! Инженер-судостроитель! Университет дружбы народов!

У меня нет сил попросить у него совета, хоть я и помню, что для полноты набора мне не хватает трех. Кажется, я так устала, что мне становится на все плевать. Но Господь – он все видит. Поэтому таксист с энтузиазмом говорит:

– Послушайте, у меня для вас есть совет. Я тут слушал радио. Вы недавно слушали радио?

– Нет, – говорю я.

– Не держите деньги в рублях, – назидательно говорит таксист. – Мой вам совет: не держите деньги в рублях. В евро, только в евро.

Ночью я решаю, что если меня не пустят в Россию, то я буду даже рада, потому что в Израиле хоронят гораздо веселее. Мне звонит мой юрист Леша и говорит:

– Вы, главное, на границе говорите: «Цель визита – туризм». Это очень важно.

– И тогда меня точно пустят? – спрашиваю я.

– Не факт, – говорит Леша.

– Что еще говорить? – спрашиваю я.

– Говорите правду, – говорит Леша. – Четко отвечайте на вопросы. Не запинайтесь, не ошибайтесь, не нервничайте, не бойтесь.

– Еще, наверное, не верить и не просить? – спрашиваю я.

– Знаете, – говорит Леша обиженно, – я так стараюсь, а вы, кажется, совсем не цените моих усилий. Вы ведь за все это время меня ни разу даже не похвалили.

Ночью я думаю о том, что если меня не пустят обратно в Россию, то я, по крайней мере, не должна буду думать, что делать, если меня не пустят обратно в Россию.

Утром я выписываюсь из своего номера и отдаю ключи все тому же осторожному консьержу.

– Послушайте, – говорит консьерж. – Я был неправ. Вы тогда просили у меня совета, а я отнесся к этому несерьезно. И вот я три дня об этом думал. Я думал об этом очень серьезно. У меня было для вас много практических советов, я практичный человек. Но и теоретических советов у меня было много, потому что я люблю мыслить теоретически. И вот я три дня думал, как мне совместить свои практические и теоретические советы, потому что все они были очень важные. Я даже записал их на бумажке, и их получилось тринадцать. Но я подумал, что тебе не нужно так много советов.

На этой фразе я чувствую, что вот-вот потеряю сознание.

– Поэтому, – продолжал консьерж, – я сообразил, как объединить все, что я хотел тебе посоветовать, в один совет.

«Сорок девять», – думаю я.

Консьерж берет меня за руку, смотрит мне в глаза полными дружеского участия глазами и веско говорит:

– Мужайтесь и веруйте.

Пока я еду в аэропорт, мне из Мадрида звонит мама.

– Детка, – говорит она, – мы с папой уехали в Испанию на несколько дней. Ты же знаешь, что если тебя не пустят в Россию, то ты можешь прилететь к нам прямо сюда.

– Мама, – говорю я, – нет никаких поводов не пускать меня в Россию.

– Думаешь, пустят? – спрашивает мама.

– Не думаю, – говорю я.

– Потому что ты параноик? – сочувственно спрашивает мама.

В «старбаксе» в аэропорту Копенгагена я вижу немолодого слепого японца с лабрадором. Я покупаю две чашки чайного латте и подсаживаюсь к нему за столик.

– Добрый день, – говорю я.

– О, это ты, – говорит японец.

– Ты что здесь до сих пор делаешь? – спрашиваю я.

– А ты что здесь до сих пор делаешь? – спрашивает он.

Тогда я кладу лабрадору на нос монетку, и через пару минут официант приносит нам два бискотти. Я съедаю свой, а японец отдает свой лабрадору.

...В очереди к окошку на паспортном контроле аэропорта Шереметьево-2 я почти засыпаю. Мне на все плевать – моя параноидальная апатия сменилась, кажется, параноидальной комой. «Как странно, – вяло размышляю я, – что за все эти дни я не подумала, чем мне заняться, когда меня вот прямо сейчас не пустят на территорию России».

Хмурая женщина в погонах берет мой паспорт. Я оглядываюсь в поисках людей, которые сейчас будут меня депортировать. Хмурая женщина в погонах спрашивает:

– Откуда вы прилетели?

– Из Камбоджи, – почему-то говорю я.

Хмурая женщина в погонах смотрит на мой билет из Копенгагена.

– Транзитом, что ли? – спрашивает она.

– Кажется, нет, – говорю я и зеваю.

– Цель визита? – спрашивает она.

– Не знаю, – говорю я. У меня слипаются глаза, я хочу, чтобы меня поскорее депортировали, тогда я смогу поспать в самолете.

Тогда хмурая женщина в погонах с полным безразличием ставит в мой паспорт два штампа и отдает его мне.

Я стою и жду, когда меня начнут депортировать.

Хмурая женщина в погонах тоже чего-то ждет. Потом говорит:

– Всё.

Тогда я просыпаюсь.

– Простите, – говорю я, – можно, я вас спрошу об одной вещи?

– Ну? – неприветливо говорит дама.

– Вот вы здесь живете, верно? – говорю я. – Вот скажите, что надо сделать в России для полного счастья?

Дама наклоняется вперед, смотрит на меня пристально и тихо-тихо говорит:

– Не задерживать, ***, очередь.

Я делаю два шага вперед и оказываюсь на территории РФ.

И в этот момент мне звонит мой юрист леша.

– Линор, – говорит он трагическим голосом покойного Левитана, – все очень сложно. Есть риск, что вас в Россию все-таки не пустят.

– Леша, – говорю я, – у меня, знаете, есть для вас совет. Во-первых, пообщайтесь-ка с моим психотерапевтом, вам обоим это пойдет на пользу. Это не очень приятное общение, но вы, Леша, не смущайтесь обстоятельствами, делайте то, что должны делать. Можете подарить ему кота, а потом еще одного кота. А сами довольствуйтесь тем, что у вас есть, но у вас, кажется, ничего нет, как и у всех нас, – правда, Леша? Но мы, Леша, все равно не будем бояться будущего. Мы встретим его во всеоружии, разводя кенгуру: у кенгуру мясо, мех, зубы, когти, печень, почки – все очень полезное. А по вечерам мы будем рисовать наших кенгуру по холсту прямо пальцами, а они будут за нас молиться на ночь и благодарить Господа за свои страдания и наши страдания. А если, Леша, мы готовы принять тот факт, что российскому человеку вообще не нужно быть счастливым, а нужно быть ответственным, то почему бы нам с вами, Леша, не пойти служить в полицию? Мы же хорошие люди, Леша. Мы не будем бить по лицу. И тогда, возможно, нам, Леша, удастся повернуть ход истории, проскочить надвигающуюся Павловщину, а там и Освободитель не за горами. И больше секса, Леша, – при сексе выделяются слезы, а они нам на нашем новом жизненном пути еще как пригодятся. И давайте начнем всерьез интересоваться искусством, потому что ничто иное не приносит такого утешения в бедности, а хорошие полицейские, Леша, богатыми не бывают. И давайте будем слушаться отца, Леша, потому что родина-мама умом не отличается, хоть мы ее и любим, как если бы она душилась духами с феромонами с утра до ночи, – обнюхиваем ее и облизываем, хоть и не держим деньги в рублях. И вот еще важное, Леша: давайте воспринимать смерть как естественную часть жизни. Хотя от нее и выделяются слезы, но давайте, Леша, будем воспринимать ее именно так, потому что российскому человеку не нужно быть счастливым, а нужно быть ответственным. И мы с вами, Леша, должны сделать над собой усилие и не задерживать, ***, очередь.

И тогда мы все будем счастливы. Мы все будем счастливы, Леша.

Мужайтесь и веруйте. С