Эдуард Лимонов: 12 месяцев. Октябрь

На ту осень 1993-го хорошо легла песня Шевчука:

В лужах отражаются птицы с облаками,
Что же будет с Родиной и с нами?

Я не знал, кто автор песни, я еще даже не перебрался в Россию окончательно. Мне сказали, кто автор, но я тотчас забыл. Автор был не важен, но вот это движущееся небо, эта тревога… Никто не знал, что будет с Родиной и с нами. Символ той осени – широкий желтый лист в луже, подкрашенной кровью.

Уже в самом конце сентября несколько раз выпадал снег. Неряшливо таял, обнажая широкие в тот год листья. Две недели я провел в Белом доме, явившись туда с армейским рюкзачком еще 16 сентября поздно вечером защищать парламент России от президента России. Из репродукторов звучала эта песня.

В рюкзачке у меня были бульонные кубики, шоколад, смена белья, желтые французские блокноты. Своему издателю Саше Шаталову я оставил завещание, потому что правильно предполагал, что меня могут убить. Уж не помню, кому я там что завещал, трое основных бенефициаров моего завещания на сегодняшний день мертвы – вот как самовольно распоряжается рок, – а я еще жив. Трое – это мои родители и многострадальная жена моя той поры Наталья Медведева.

Две недели я прошагал по коридорам здания Верховного Совета России. Там все куда-то шли… Сталкивались, останавливались, спорили, обсуждали, соглашались, не соглашались.

Изначально, в первый вечер, оказалось, что я один из первой группы добровольцев, явившихся защищать парламент. Два генерала повели нас, девятерых, разводить по постам. Меня определили на пост № 1, у парадного входа в здание со стороны реки. Нас было четверо защитников этого поста № 1: два штатных милиционера, я и парень лет под тридцать, прихрамывающий. У нас был один пистолет на всех – в кобуре у штатного милиционера. Защитить свой пост мы бы не смогли. Подойдя к стеклянной стене, выходящей на парадные ступени дома, и дальше на реку, я вгляделся в темноту, слабо освещенную несколькими фонарями. Там стояло внушительное войско, смешанное, армейско-милицейское. Войско отбрасывало под фонарями серьезные отблески – там, где свет выхватывал металлические предметы. А предметами были, к моему глубокому неудовольствию, стволы автоматов.

– Оружие-то дадите? – обратился я к генералу в кожаном пальто.

– Как штурм начнется, так и дадим. Вон, оружейная комната рядом.

По-советски привычно генералы нам не доверяли. До оружейной комнаты расстояние было больше, чем от нас до воинов, изготовившихся по ту сторону стеклянной стены. А стекло разлетится в хлам при первой же очереди.

Впрочем, в тот вечер они не стали нас атаковать. Убрали войска подальше.

Но стали выдавливать нас другими методами. Вначале отключили телефоны. Мобильных тогда еще в России не было. В штабе генерала Ачалова, назначенного Верховным Советом министром обороны, офицеры и генералы приуныли.

Я сидел там не по чину, свежий из Парижа эмигрант, но я вылез с предложением.

– Внизу там сидят журналисты. Нужно экспроприировать у них телефоны.

Честные, советского воспитания генералы и офицеры возмутились:

– Что о нас люди подумают?..

– Но у нас же восстание, революция!

Мне поручили спуститься вниз, к журналистам, и попросить у кого-то из них радиотелефон.

Я без труда нашел молодого британского подданного, и в обмен на обещание короткого интервью с Ачаловым он готов был предоставить свой радиотелефон. Я притащил его наверх. Британец был счастлив. Ведь революция!

Потом они отключили электричество и канализацию. Со светом было легче: хотя перестали ходить лифты, но свечки как-то спасали от темноты. А вот без канализации здание немедленно завоняло. И в жизнь вошел неумолимый элемент унижения, потому что нечистый запах – это унижение человека. Отправлять, или справлять, естественные нужды население дома вынуждено было отныне на прилегающих к дому территориях, и территории тоже обильно завоняли. Ситуацию немного разрядили несколько сильных дождей.

Уже на вторую ночь неглупый и опытный генерал Макашов в кожаном пальто высказал в штабе Ачалова то, про что думал и я, эмигрант, и не все, но некоторые офицеры. Генерал Макашов:

– Чего вы тут сидите? Генерал Ачалов назначен министром обороны. Надо ехать туда и занять кабинет министра.

Вместо Ачалова поехал подполковник Станислав Терехов, и не в Министерство обороны, но в штаб войск СНГ. В произошедшей стычке погиб, если не ошибаюсь, один военнослужащий и несколько было ранено.

Терехова до сих пор обвиняют в якобы провокации. Однако он был прав, независимо от своей неудачи. Штаб восстания совершал огромную ошибку всех неудачных восстаний: они начали с обороны, тогда как нужно было наступать, распространяться по городу. Нужно было с самого начала занять радио, а лучше – телевидение. Так, круглый Дом радио на Пятницкой улице годился для этого как никакой другой, поскольку там помещалось сразу несколько радиостанций.

К 28 сентября здание Верховного Совета было плотно окружено тремя кольцами осады. И вход, и выход из здания стали невозможны до самого 3 октября, когда трехсотпятидесятитысячная, а то и больше, волна народа смыла эту осаду, пройдя от Крымского моста по Садовому кольцу и дальше, гоня перед собой заслоны войск и милиции. Войска и милиция теряли во время бегства фуражки, шапки и каски, так как это было как раз время перехода на зимнюю форму одежды.

Щиты и дубинки бросали. Военные автомобили в нелепых позах застыли на асфальте на Смоленской площади у здания МИДа. В нескольких местах алела свежая еще кровь – то ли со стороны «народной», то ли со стороны милицейской, так никто никогда и не узнает.

У бывшего здания СЭВ (Совета экономической взаимопомощи), уже тогда вспомогательного здания мэрии, завязался небольшой бой. В результате мэрия была освобождена, высоко над нами вышел на некое подобие балкона генерал Альберт Макашов и произнес историческую фразу:

– Мы взяли мэрию! Не будет отныне ни мэров, ни пэров, ни херов!

Если вдуматься, то лучше не скажешь. По-народному грубо, но яростно и ясно. По обе стороны от Макашова стояли парни с автоматами. Обоих я знал. Один – приднестровец, другой – наш парень Андрей Маликов. Тогда он не погиб, но ушел на тот свет через несколько лет от рака. Рядом со мной в этот день был Тарас Адамович Рабко, восемнадцати лет, первый нацбол.

На какое-то количество часов наступила пьянящая свобода. Явственно обозначились запахи настойки из прелых листьев, тянуло дымком дешевых народных сигарет или что-то горело поблизости. Вверху было головокружительное небо, и, не выпив и грамма алкоголя, я чувствовал себя пьяным.

Вот на сторону народа перешли несколько сотен солдат. Они пробегают от мэрии к зданию Верховного Совета. Народ шумно приветствует их. То, что перешедшие к народу солдаты безоружны, замечаю, может быть, только я.

Ведут выловленного в мэрии и плененного вице-мэра – фамилия его как-то на «Б» начинается. Толпа пытается дать ему поджопников, но сознательные конвоиры отгоняют самых ретивых: «Его будет судить народ!» – гордо так.

У здания гостиницы «Мир» в основании Большого Девятинского переулка, истерично рыча, кружится слепой БТР. При ближайшем рассмотрении понятно, почему кружится. На броне двое храбрых хлопцев гражданской курткой закрыли ему смотровую щель. Несколько сотен граждан спокойно наблюдают за сценой.

Из переулка, идущего вдоль здания американского посольства, выбегают четверо. Волокут моего приятеля капитана Шурыгина. Штанов на нем нет, глаза закатились, он без сознания. Из ляжки капитана торчит стабилизатор газовой гранаты. Капитан бежал в Большой Девятинский со мной, но вырвался вперед, а мы залегли, потому что из здания гостиницы в нас стреляли. И вот уже его волокут раненого…

Сухие щелчки выстрелов звучат уютно. Во всяком случае, они не внесли паники в окружающих меня людей. Происходит могучая драма на открытом воздухе, режиссируемая только политическими страстями.

В этот час дня нам, красно-коричневой толпе, кажется, что мы победили и дальше следует только прилежно доделать детали, нанести последние недостающие штрихи.

Что было в те часы с небом, я не помню. Было ясно и сухо, а вот было ли солнечно?

С балкона Дома Советов выступил уже седой тогда Руцкой. Нас призвали отправиться к «Останкино», «империи зла», и получить доступ к телевидению. Мы, не оспаривая, сдвинулись. Мы – это тысячи людей.

Между Домом Советов и зданием мэрии легко нашлось несколько десятков желтых автобусов. В одном из них ребята из РНЕ, неплохо вооруженные. Зазывают меня ехать с ними.

Однако я сажусь со «своими». В тот день это была команда одного ЧОПа во главе с плотным парнем Мишкой. Если бы я сел с эрэнешниками, я бы точно не добрался до «Останкино». Потому что они туда не доехали. И куда они делись потом, не знает никто.

Возбужденные, мы едем через Москву караваном автобусов, и Москва покорилась нам. Немногие автомобили на нашем пути увиливают в сторону, чтобы не мешать, гаишники, угодливо прильнув к своим авто, показывают нам рогатки пальцев: V как Victory.

Кричим: «Советский Союз! Советский Союз!» И стучим в стекла. Чтобы удобнее было кричать, вынимаем верхние стекла и кричим, высунувшись по пояс. Есть несколько красных знамен. Их вывешиваем из окон. И несемся, революционные.

Водитель – старый мужик. Но и его захватило. Временами он оборачивается в автобус, и видно, что глаза сверкают и веселые.

Настроение резко меняется на настороженное, когда мы оказываемся на проспекте Мира. Где-то после метро «Проспект Мира» посередине улицы стоят ярко-зеленые бэтээры. На броне их такие же ярко-зеленые, современные, как игрушечные, солдаты. Все в спецустройствах, антенны от касок торчат во все стороны, в руках навороченные агрегаты черных автоматов.

Сбавляя ход, проезжаем мимо них. Попытаются нас остановить?

Нет, не пытаются. Часть из них сидит со злыми лицами, вцепившись в свои автоматы. Некоторые улыбаются и показывают знак V – Victory.

– Это наши? Это не наши? – спрашиваем мы друг друга. Сходимся на том, что это какая-то элитная часть, еще не решившая, какую сторону ей принять.

– Это спецназ, – изрекает опытный командир чоповцев плотный Мишка. – Или «Альфа», или «Витязь». Только у них такое вооружение.

Этими словами он напоминает нам, что у нас в автобусе никакого вооружения нет. Ни одной единицы.

Решаем навестить штаб вневедомственной охраны в одном из многоэтажных домов на улице Королева. Там должно быть оружие. Хотя бы пистолеты ИЖ – ими снабжали в те годы вохровцев. Покидаем автобус, и человек двадцать прямиком в штаб, стучим в железную дверь.

Они растеряны. Испуганы. Божатся, что у них все оружие изъяли еще вчера. Вот, смотрите, сейф пустой.

Действительно, пустой сейф.

Покидаем охранников.

На улице Королева обнаруживается забытая было осень. Оказывается, она красивая, багряная и желтая, и листья, оказывается, еще не опали, только самые слабые опали.

«Что же будет с Родиной и с нами?..»

И в самом деле – что?

Совершаем марш-бросок до Останкинского пруда. У выходящей к пруду стороны здания телецентра обнаруживаем тот самый отряд бэтээров, который встретили на проспекте Мира. Правда, броня у бэтээров пустая. Куда их сдуло? Те несколько солдат, кто остался у боевых машин, выглядят теперь неприветливо. Хмуро. Мрачно.

Шагаем к главному входу в телецентр. Там уже несколько тысяч человек.

Узнаем, что происходит.

Ведутся переговоры с милицией и телецентром. Народ восстал и требует, чтобы ему дали телеэфир. Ждут кого-то, кто придет и вступит с народом в переговоры.

В толпе есть люди, понимающие, что восставшие массы так себя не ведут. Не должны себя так вести. Необходимо было, не разговаривая, совершить рывок, ворваться в здание и бежать в телестудию, сразу в прямой эфир, обязать техников подчиниться нам и войти, сколько нас есть, под телекамеры.

И начать выступать. Один из понимающих – я. Какие переговоры?! Так нельзя, так не надо!

Но кто я такой, чтобы навязывать свое мнение? Кто пойдет за малоизвестным писателем-эмигрантом?

Заглядываем сквозь стеклянные стены в фойе телестудии. Господи, да там уже и зеленые с бэтээров!.. Двое или трое…

Толпа горячо дышит в стеклянном предбаннике, лицом к лицу со взволнованными ситуацией милиционерами. Все ждут прибытия лица или лиц, уполномоченных на переговоры.

Со стороны народа пробирается с небольшим отрядом Альберт Макашов. Гейдар Джемаль – я знаю это от него – утверждает, что Макашов – чеченец, выросший в детском доме. Что он на самом деле какой-то брат Казбека Махашева. В любом случае Альберт Михайлович будет потемпераментнее всех вождей восстания.

– Альберт Михалыч, дайте мне автомат, – останавливаю я его грудью, пользуясь тем, что мы знакомы.

– Автоматы наперечет. Подымайте, Эдуард, интеллигенцию.

– Когда она будет, подыму, – бурчу я.

И это всё. Макашов присоединяется к переговорам, которых нет.

Через некоторое время узнаем, что от нас требуют разойтись.

Внезапно множество людей срываются с места и бегут. Устремились через улицу Королева к зданию Технического центра. Среди устремившихся множество журналистов. Значит, там что-то происходит.

Штурмуют! Толпа заводится: «Советский Союз! Советский Союз!» Штурмуют!

С Тарасом Адамовичем Рабко, восемнадцати лет, первым нацболом, пересекаем Королева.

Что видим? Подогнан рабочий советский грузовик, и он пытается разбить стеклянные двери фойе Технического центра. Сдает назад, нажимает на газ, ударяет. Звон осыпавшегося стекла. Опять сдает, ударяет.

Стоим метрах в пяти всего от грузовика. Запыхавшиеся, азарт в глазах и движениях, вперед нас забегают журналисты. Много иностранных журналистов. Если бы не их эта жадность к эксклюзивным кадрам, меня бы не было в живых. В считанные минуты журналистов накапливается несколько слоев.

Здороваюсь с Ильей Константиновым, председателем Фронта национального спасения. Революция? Да, дожили! Улыбаемся стеснительно немного – стесняясь, что в этой революции не на главных ролях.

Какой-то дедок с костылем подхрамывает. Сует мне открытую пачку «Явы»:

– На, Эдик, закури!

– Да я не курю уже с 1980 года.

– Такой день, закури за победу!

Я закуриваю.

Через две затяжки площадка перед Техническим центром превращается в ад. Вначале полыхает алое пламя, и как будто раскаленное небо упало на нас многотонным весом. Вероятнее всего, это был взрывпакет, сброшенный из окна Техцентра.

И заговорили пулеметы…

Выученный в Югославии и Приднестровье, я бросился на асфальт и пополз прочь. Свалился за гранитный массивный торец цветочной клумбы. Свалился на мужика, который там уже лежал, но он не обиделся. Затем подполз первый нацбол Тарас и нашел меня царапающим в желтом французском блокноте.

Я взглянул туда, откуда счастливо сумел отползти. Асфальт перед Техническим центром «Останкино» был покрыт телами. Часть этих тел стонала и двигалась. Другая часть уже не стонала и не двигалась.

Они установили пулемет на основном корпусе телецентра, под крышей. И стали пристреливаться по нам трассерами. Тарас сказал, что два корпуса соединяет подземный переход. Впоследствии, через пару лет, я убедился, что так и есть. Переход из корпуса в корпус существует. Довольно широкий и удобный. В мирное время там спешат по своим делам операторы, режиссеры, продюсеры и технические работники. А они прокатили свои пулеметы.

Пули опасно шлепаются о гранит облицовки клумбы. Отползаем за здание трансформаторной будки, куда пулеметный огонь не достигает, – я и Тарас.

Там и лежим некоторое время. Вся масса народа отпрянула именно сюда, на обильно поросшую деревьями и кустарниками территорию между Техническим центром и собственно Останкинской телебашней – она ограждена высоким сетчатым забором. Люди, видимо, считают, что зелень их защитит.

Там, под крышей основного корпуса, они перенесли свой пулемет или поставили второй: синие трассеры теперь разят своими молниями справа от нас. Опасно близко. Вдруг с ужасом вижу красную точку прицела на левом рукаве бушлата. Перекатываюсь и отползаю в глубь кустарников.

Сделалось очень светло. Это горит неизвестно как здесь оказавшийся бензовоз. При свете пламени бензовоза, к остолбенению своему, вижу велосипедиста, делающего немыслимые кольца и восьмерки на улице Королева, между корпусами.

Ближе к нам – нас скопилась целая группа бежавших от трансформаторной будки – вижу детей. Самый крупный из них держит алюминиевый щит – трофей, доставшийся сегодня днем. За ним, плотно прилипнув друг к другу, еще человек пять детей. По виду совсем школьники. В руках у них бутылки с торчащими из горлышек тряпками. Изготовив «коктейли Молотова», дети крадутся к Техническому центру – поджигать его идут.

– Самоубийцы! – я и пожилой мужик – потом оказалось, майор в отставке – прыгаем к детям и уволакиваем их с открытого огню места. – Самоубийцы! Пулеметная пуля пробивает такой щит, как масло, – объясняю я.

– Мы хотим поджечь!

– Прежде нужно разбить стекла. Иначе ваши бутылки будут отскакивать от оконного стекла как горох, полетят на вас же. Сами делали «Молотова»?

– Сами, бензин слили из автомобилей…

Они-таки поджигают центр после нескольких попыток, эти героические и бесстрашные русские школьники.

Вовремя подожгли. Подходит небольшой отряд Макашова и через окна проникает в горящее здание.

Их всего одиннадцать человек. Вооружены автоматами. Они ничего не смогут сделать.

Раздается гул моторов.

– Наши! Наши! – заливаются было из темноты кустарников бабьи голоса. И, Боже мой, гармошка, гармошка, точно, безошибочно, гармошка играет «Осенний вальс». Мелодию, где слова: «Осенний вальс в лесу густом играет гармонист. / Вздыхают жалобно басы, и словно в забытьи / Сидят и слушают бойцы, товарищи мои…»

Приехали не товарищи. А тамбовские волки. Хрипнув из невидимого репродуктора: «Граждане! Я командир отряда специального назначения «Витязь»! Вы должны покинуть территорию. Для вас открыт путь по улице Королева, вниз, к метро. Граждане! Прошу покинуть территорию! Мы получили приказ открыть огонь на поражение! Граждане!»

Слышен топот ног. Граждане, невидимые в темноте, уходят. Но не все. И не туда, куда потребовал уходить командир отряда «Витязь». Они уходят в глубь кустарников, там, по нашим предположениям, где-то внизу, в темноте, находится платформа железной дороги «Останкино».

От здания, хорошо видимые нам на фоне пламени от все еще не сгоревшего бензовоза, идут Макашов и его люди. Они останавливаются возле нас. Сняв берет, Макашов вытирает пот с лица.

– Мы не смогли пробиться на второй этаж. При таком огромном их преимуществе в вооружении это оказалось невозможным. Однако мы сумели испортить им аппаратуру, так что империя зла не сможет лгать еще месяц. Мы вынуждены отойти к Дому Советов. Пробирайтесь и вы туда, кто как может.

Едва он закончил, как невидимый командир отряда «Витязь» в репродуктор приказал открыть огонь на поражение. Они нас не видели, но знали, что мы тут, в кустах. И по-прежнему играл свой «Осенний вальс» гармонист.

Посыпались ветви деревьев, сбитые плотным огнем. Раздались стоны раненых. Толпа рванулась в глубь лесного массива, как большой раненый зверь.

Они знали, что народ был безоружен? Что отряд Макашова уже успел уйти и некому было им ответить?

Предполагаю, что знали.

Я заставил первого нацбола, пригибавшегося рядом со мной в кустах, броситься на землю и прижаться к ней плотно. Потом мы поползли, и делали это долго, пока не отползли от того места, где на фоне Останкинской башни русские бойцы спецназа расстреливали русских сторонников парламента России.

Слава Богу, мы ползли не по голой земле, эта сторона улицы Королева, где возвышается Останкинская башня, обильно лесиста. По другой стороне улицы, там, где пруд, только асфальт и редкие деревья.

Ползти было не тяжко, я был удобно для этого одет. Рюкзачок на спине нетяжелый, черный бушлат, ботинки, джинсы. Ползи себе, правда, лицо потом оказалось исцарапанным, да зажило, чего уж там…

Время от времени мы отдыхали, привалившись к изгороди – к металлической сетке, отделяющей территорию башни от улицы Королева.

Тарас каждый раз спрашивал:

– Ну, может, встанем и пойдем уже?

– Ползи, – отвечал я односложно. – Береженого Бог бережет.

Так оно и оказалось. Уже когда мы обнаружили себя далеко от смертоносных бэтээров, когда встали и пошли, нам пришлось вдруг опять залечь, потому что вдоль по улице над нашими головами спешили синие линии трассеров.

Еще дальше мы – невероятно, но это так – обнаружили группы и группки граждан, идущих нам навстречу. Некоторые из граждан были пьяны, их девушки были на каблуках. Не все, нет, но каблуки нас сразили.

– Куда вы, там из пулеметов бьют, – пытались мы предупредить их.

– Интересно, – ответил один лохматый, и они ушли туда, откуда мы бежали.

Чуть дальше мы наткнулись на раненую девушку и убитого парня. Вокруг в темноте сгрудились зеваки.

– Эдуард, Эдуард, они шли туда, туда шли, лицом туда! – это Тарас. Это его первый мертвый, скорее всего.

– Пойдем! – сказал я первому нацболу. (Сейчас он известный адвокат.)

И мы ушли по Королева вниз.

Наступало утро 4 октября.

Впереди был расстрел парламента из танковых орудий.

Он начнется через несколько часов.С