Ильдар Абузяров: За осенью всегда наступает зима. Рассказ

Зима была нудной и безрадостной, как жизнь вдовы, от которой давно с презрением отвернулись все члены семьи. Отторгнутая прочими родственниками, в белом сари, она уныло взирала на окружающую суету, ожидая кончины в полном одиночестве.

Считается, что вдовой остаются в наказание за серьезные прегрешения в предыдущей жизни. Может, за непочитание богов, может, за измену мужу.

С почерневшим лицом, с синяками под опустошенными глазами, что так похожи на весенние проталины, они тянут свои дни и авоськи кто куда: в магазин за хлебом и молоком, в собес за пенсией, в поликлинику за бесплатным рецептом. Последняя радость – любоваться внуками да предаваться воспоминаниям, которые выплывают из старческого тумана неожиданно, словно солнце из-за сизых облаков.

Вот и зима единственное, чего ожидала, – это яркого костра весеннего солнца, на котором сгорят ее старческие серые печали. Всю долгую ненастную пору, подобно многим бедным индийцам, она копила мелкие сверкающие монеты редких просветов, чтобы на них купить увесистую охапку дров лучей и совершить обряд сати. Одеться понаряднее и с несказанно радостным лицом шагнуть в костер, искупая всю свою вину и сжигая все грехи. Уйти весной вслед за мужем, как завещано традицией и религиозным ритуалом, чтобы потом, вознесясь пеплом и паром, душа реинкарнировалась в высшую субстанцию с низшей, самой презираемой ступени социальной лестницы.

А если зима не захочет себя сжигать, то добрые родственники ей обязательно помогут, свяжут и бросят обратно к мужу, загонят назад палками в костер. Чтобы весна уже наверняка полоснула по лицу своим жарким дыханием.

В тот год, когда старуха зима корчилась в ярком огне от ожогов, весна принесла и мне массу новых острых ощущений. Помнится, я был увлечен и упоен сверкающим настроением, а воздух вокруг, казалось, был так остр и звонок, словно его наточили и намазали канифолью.

Я даже помыл окна и начистил весенние рыжие ботинки так, чтобы рыжим белкам было стыдно. Гуляя по улицам Москвы, я видел, как мыльной пеной из брандспойтов отмывают тротуары и памятники. Можно сказать, я был на коне, как и маршал Жуков.

Все было со мной заодно. Моему весеннему настроению способствовала и одна дикая влюбленность. С индианкой Майей мы познакомились у наших общих институтских друзей.

Мы смотрели грузинский фильм Данелии, ели вишневое мороженое с орешками и пиццу – Майя заказала вегетарианскую, – играли в настольную игру. Каждый выбрал себе фишку и кидал кости. На каких-то полях мы все проваливались и падали на низший уровень. А в какой-то момент ставки неимоверно возросли. Майя сказала, что нет невезения, что все по заслугам и по карме.

И это говорила девочка, которая приехала в Москву из Индии, чтобы учиться и работать программистом. То есть часто оперировала большим количеством цифр и комбинаций и не понаслышке была знакома с теорией вероятности.

Квартирка была богемной, и в ней частенько толпились киносценаристы, музыканты, актеры различных уровней.

– В таком разе кто выигрывает – тот получает все, – предложил один известный плешивый режиссер, – всю славу и все деньги мира.

Все игроки занервничали, и игра обострилась. А потом как-то так само собой получилось, что мы вместе с Майей после многочисленных попыток одновременно финишировали первыми. Сначала она, но у каждого кидавшего после нее был еще один шанс. И этот шанс удалось реализовать лишь мне.

На улицу мы тоже вышли вместе – и это тоже получилось случайно, – а, как я выяснил этим вечером, случайностей и везения не бывает.

В тот момент, когда мы оказались на улице, солнце, как апельсин с прилавка с цитрусовыми и цикорием, уже укатилось в пасть Шиве. Что не помешало мне увидеть возбужденный блеск в глазах Майи.

Она – пьяненькая мелированная вечерним снежком брюнетка, в белом синтепоновом пальто с воротником, в дерматиновых сапогах-унтах с меховой оторочкой, в белых вязаных варежках и с шарфом-восьмеркой, что, должно быть, символизировал знак бесконечности.

Маленькая деталь – ее варежки висели на резинках, в то время как она пыталась висеть на мне, чтобы сохранить равновесие. Ее, должно быть, не предупредили о крепости пунша – и она, сжимая в одной руке сумку, другой взяла меня под длинную руку, касаясь одними пальцами, словно вредной сигареты.

Было это в феврале, когда дыхание весны уже чувствуется, полощи не полощи землю дождем, чисть не чисть зубы белой пастой с ледяной мятой.

Она схватила варежку на резинке и ударила меня полушутя. Я в ответ уронил ее в сугроб.

Она упала и, раскинув руки, лежала и смотрела в небо: мол, все, меня не поднимать. Что упало – то Шиве.

Я протянул руку, чтобы помочь ей подняться. Нет, отвечала она, все, что упало, – то Шиве. Таков закон.

Но я все равно резким рывком поднял ее, да так сильно, что неожиданно наши тела соединились и слиплись, словно намагниченные трением о землю и мокрый снег части снежной бабы. И тогда я поцеловал Майю в липкие мокрые губы – и это тоже получилось как-то само собой. Это была моя первая ошибка. Ведь все, что упало, то Шиве.

Майю так сильно разозлил мой поступок, что она яростно начала хлестать меня варежкой на резинке. Как я позже догадался, такая злость ее охватила потому, что где-то там в Индии ее ожидал жених. Но она не дала мне пощечину, потому что индусу нельзя убивать и наносить вред живому существу. А если между твоей рукой и орудием есть прикрепленная к рукаву резинка – то, считай, это уже рука Вишны.

Нельзя сказать, что в тот момент я был убит ее злостью и отстраненностью. Скорее обескуражен и разочарован.

– Слушай, – спросила Майя после неловкой паузы, – ты не знаешь, как нам поскорее выйти к метро?

– Как-нибудь разберемся! – помедлил я с ответом.

– Ты вообще хорошо знаешь Москву?

– Более или менее, – я всегда надеялся на свою способность ориентироваться в пространстве, что компенсировало мои проблемы с ориентацией во времени. – А сколько сейчас времени?

– Уже половина первого!

– О, нам надо поспешить, чтобы успеть до закрытия метро. Пойдем напрямик, – и я повел ее коротким путем.

– Ты что, бывал здесь раньше? – спросила она, когда мы уже спускались в подземный переход.

– Нет, никогда.

– Раз ты так хорошо ориентируешься в Москве, может, поможешь мне с одним делом?

– С каким еще делом? – мне хотелось поскорее распрощаться со строптивой барышней.

– Мне нужно передать посылку по одному адресу. Я несколько раз уже там была, но никак не могу найти нужный дом. Никак не могу разобраться, что это и где.

– Ничего, найдем твой дом, – я воспринял ее предложение как повод, как намек на возможные дальнейшие отношения и с радостью согласился.

– А что в посылке, – спросил я с любопытством, – ты хотя бы знаешь?

– Знаю. Я тебе покажу.

Из джентльменских соображений я решил проводить ее домой, а заодно посмотреть посылку, но у порога она меня остановила.

– Ты слишком забавный, чтобы пригласить тебя. Это небезопасно.

– О’кей, – сказал я, разворачиваясь и собираясь идти на все четыре стороны…

В индийской танцевальной традиции существует четыре танца, представляющих четыре штата или четыре конца света. И вот теперь эти четыре конца света будто все сразу бросились ко мне, вцепились в руки и ноги, потащили в свою сторону, приглашая покружиться под медленную плавную композицию. Они чуть не разорвали меня на части, в то время как звезды, словно тысячи гадов морских, выползали под покровом ночи из Индийского океана на серебристо-лунный песок. Я чувствовал, что влюбляюсь. Может быть, влюбляюсь в последний раз в жизни. Я шел и мечтал, как однажды Майя будет танцевать мне, экстатично и виртуозно, словно дэвидаси двигая бедрами и руками. А я завороженно притаюсь за барханом луны, чтобы, улучив момент, опуститься к Майе и плавно, как тот скат, размахивая крыльями, обнять ее и проткнуть в самую грудь сильным электрическим разрядом.

Через несколько дней интенсивного общения, пытаясь достичь просветления, сосредоточившись на йони Майи, я и правда уяснил, что ей очень важно отнести посылку. Она считала, что эта посылка может повлиять на круговорот звезд и изменить чью-то судьбу. Что она может спасти душу старухи, которая сдавала ей комнату. Точнее, помочь переродиться этой душе, подняться, а не опуститься по ступеням реинкарнации.

Посылка, а точнее, банка с коровьим топленым маслом осталась после хозяйки комнаты, где жила Майя. Старуху отвезли на машине скорой помощи в Боткинскую больницу, где она вскоре и умерла. Но у нее осталась сестра.

Среди вещей старухи, по словам Майи, было облезлое манто, изъеденный молью плед, вышедшие из моды жакеты, сомнительные продукты, сломанный будильник, просроченные лекарства, пряди выпавших волос, ручки с засохшими чернилами, огрызки карандашей и вот эта пятилитровая банка, на крышке которой мелким корявым почерком было написано о страшной родовой болезни, постигшей двух сестер, болезни, которую вылечить можно только с помощью этого заговоренного лекарства. Хозяйка, видимо, не успела…

На крышке была просьба передать масло по адресу сестры во что бы то ни стало. И еще приписка, что Шева так же излечился, когда получил растяжение икроножной и вывих коленно-бедренного.

– Вот! – сказала Майя. – Вот же здесь о страшной болезни. О Шиве. И о лекарстве. Это народный метод. Здесь написано, что эта мазь от богов, от Шивы.

Я рассмеялся, потому что из приписки следовало, что речь шла о многоногом футболисте Андрее Шевченко, а не о многоруком Шиве.

Майя обиделась. Она была уверена в своей правоте. У них в Индии верили в силу мочи священных буренок. Мол, если такую мочу что есть мочи втирать в кожу, а лучше пить, то можно излечиться от любых хворей и напастей. Поэтому такая моча продается во многих магазинах и на рынках.

– Чего тут важного? – нежно взял я ее за голову. – Ни одну болезнь не вылечить коровьим топленым маслом. Просто здесь предлагается натираться для усиления иммунитета.

– Не знаю, как ты, а я чувствую, что эту банку надо передать. Бабушка очень добрая была, и она перед смертью просто заклинала меня отнести банку ее сестре. Это была ее последняя просьба. А я теперь не знаю, как найти ее сестру.

Мне очень не хотелось выходить из дома, тем более что ехать пришлось бы в дальний уголок. В Капотню.

– Что такое Капотня?

– Это закопченные хибары, – отвечал я, – место, где живет низшая каста.

– Но мы должны найти сестру Октябрины. Я так чувствую.

– Хорошо, – сказал я, – как зовут сестру?

– Февралина, – сказала Майя.

И как только Майя произнесла имена сестер, мое лицо стало походить на лицо графини, бегущей топиться к пруду. Потому что в одном городе два таких имени, двух таких Февралин и Октябрин трудно было отыскать.

– Ух, – отстранился я от ужина и, встав со стула, заходил по комнате. – Я помогу тебе отнести сало. Потому что это вроде моей кармы, моей первой работы.

Февралина и Октябрина – сестры, названные в честь Февральской и Октябрьской революций. Имена, да и сами старушки, походили на рудименты советской эпохи. Я знал их давным-давно, с тех самых пор, когда на излете советской власти, сразу после окончания Института стран Азии и Африки, устроился работать курьером в Главное управление по охране государственных тайн в печати. В простонародье – в Главлит.

Наш отдел занимался картами, в том числе секретными. И я вроде как стажировался в надежде, что меня однажды примут в штат и повысят до специалиста-индолога. А пока в мои обязанности входило переносить бумаги из одного кабинета в другой, сверять карты, собирать подписи различных начальников, утрясать технические вопросы, касающиеся изданий и переизданий. Иногда мне приходилось даже бегать в другие здания, разбросанные по всей Москве.

То есть я принадлежал к низшей варне слуг – шудр. Позже, как я ни старался подняться, я так и работал мальчиком на побегушках, слугой и мусорщиком. Будь то отели Европы или кафетерии Первопрестольной, я был бесправным уборщиком, человеком, которого могли жестоко наказать за то, что я пользуюсь теми же туалетами или источниками воды, что и мои хозяева.

Непосредственным начальником нашего отдела, а значит, и моим, была Октябрина Сергеевна. Хрупкий с виду одуванчик, однако ее стальной характер сверкал время от времени, словно вынутый из ножен клинок в ее серых глазах.

Октябрина Сергеевна, в отличие от меня, принадлежала к варне правителей и воинов – кшатриев. Ходили слухи, что она во время войны работала в «Смерше» и собственноручно принимала участие в расстрелах неблагонадежных. Еще говорили, что она долгое время была любовницей главного, седого как лунь руководителя Главлита. Что это он помог ей устроиться и занять все должности. А еще выбивал заграничные командировки и обставил мебелью квартиру. Во времена страшного дефицита кожаная мебель, как и кожаная куртка (плащ комсомольца-чекиста), как и шелковые платья из модных домов Европы, была большой редкостью.

К тому же Октябрина Сергеевна была секретарем нашей ячейки парторганизации. То есть она была еще и чем-то вроде брахмана. В молодости Октябрина Сергеевна блистала не только умом, властным нравом, но и соблазнительной красотой. Да и сейчас правильные черты лица, горделивая осанка, светлая кожа и собранные в пучок волосы придавали ей неповторимый шарм. Никогда она не позволяла себе дважды в неделю прийти в одном и том же наряде или с одними и теми же украшениями.

Рубины, изумруды, бриллианты и золотые цепочки составляли особую гордость моей начальницы. Порой даже казалось, что она специально собирает волосы в пучок и носит фасоны, открывающие шею, чтобы лишний раз продемонстрировать все великолепие своей коллекции.

Однако в тот период, когда судьба свела нас, кроме сестры с племянницей, тощего кота и нашего не очень дружного коллектива в окружении Октябрины Сергеевны, кажется, никого не осталось.

– Ты их знаешь? – увидев мое походящее на графин лицо, уточнила Майя.

Еще бы я их не знал. Часто стоило мне закрыть глаза, как передо мной всплывал тот день, с которого началось наше тесное общение.

Старушка, тоненькая, в узкой юбке, идет одна, семенит в страшенный ливень, в смерч, что, как дракон, поднимет голову, трясет гривой до самых небес, всасывает в одну пасть что ни попадя, извергает из другой страшенный ветер. А она спешит себе по шпалам быстро-быстро: чап-чап-кап-кап. Семенит, словно Чио-Чио-сан, мимо телеграфных столбов, с которых молниями-телеграммами скачут дрозды под укрытие придорожных кустов шиповника. А она спасается легким бамбуковым зонтиком, мэйд ин чина, но идет, уже сгорбившись от тяжелых, бьющих по плечам и зонту капель. Чап-чап – и не замечает вокруг ни запруды людей, ни мельтешения лиц. Нарастающий ливень заглушает звук шагов.

Говорили, что, когда она работала в «Смерше», ей пришлось расстрелять голубоглазого парня. Такие глубокие голубые глаза. Но ничего не поделаешь – работа есть работа. Родина одна, и ее надо любить. И вот теперь кристально голубое небо накрыла темная пелена, как когда-то глаза того парня. Кажется, его звали Андрей. По крайней мере, так было написано в его книжке красноармейца и так он сам утверждал до приведения в исполнение крайней меры. Но она почему-то была уверена, что он шпион, агент контрразведки, диверсант. Она засомневалась в этом, только когда сквозь гимнастерку проступили красно-коричневые, будто горы на карте низменности, пятна крови и когда она увидела его потемневшее над зеленым воротником лицо красавца.

Но вот уже столько лет тот красноармеец лежит в сырой земле, а она идет по сырому асфальту, чувствуя себя мертвой, а его видя живым. Чистое светлое лицо, которое ей так понравилось. И такие голубые муаровые глаза. Но это если на миг отключиться сначала от посеревшего, а потом и почерневшего за секунду неба.

Раз выстрел, два выстрел. Раз гудок, два гудок, потом еще сигнал. Бесполезно. Из-за шума грозы она не слышит, как со спины к ней стремительно, но почти бесшумно, словно локомотив по накатанным рельсам, подкатил БТР. А когда уже накатил – было поздно. Бывает, накатят воспоминания и крупные слезы. И такой надрыв в душе, будто тонкая ткань зонтика порвалась, пошла по швам, и из ниоткуда, будто с небес, ливень. И прямо на щеки. Такие ясные глаза.

За ураганом Октябрина Сергеевна не слышала опасности. Она развернулась и стала защищаться зонтиком, таким же легким, как и само ее тело, бамбуковым зонтиком, – от надвигающейся боевой машины.

Но та навалилась тучей, сшибла с ног и чуть не переехала шею, за которой она так ухаживала. Делала подтяжки, тщательно мазала кремами и пудрила, украшала драгоценностями и аксессуарами...

Переломилась бамбуковая трость. Неизвестно откуда появившийся омоновец стал охаживать распластавшуюся перед машиной старуху дубинкой. Пытавшихся заступиться за Октябрину людей тоже валили с ног и били дубинками, тащили в воронки, отвозили куда-то в пространственно-временную воронку стадиона.

Осень пришла в Москву нежданно-негаданно с резким похолоданием. Очень похожие на свалившиеся с деревьев листья, россыпью на улицах появились солдатики в камуфляжной форме. Яркая зелень тут и там чередовалась с желто-коричневыми цветами пожухлой травы и гнилых листьев.

Октябрина Сергеевна в тот самый день вроде как ходила в Китайский проезд, в отдел пропаганды ЦК КПСС. Что между гостиницей «Россия» и станцией «Ногинская». Ныне эта станция, кажется, называется «Китай-город».

А когда Октябрина Сергеевна вернулась, мы все очень сильно испугались за ее здоровье, физическое и душевное. Впервые Октябрина Сергеевна пришла в редакцию в таком неопрятном виде, который сам по себе был для нее несмываемым позором. Растрепанная, юбка и блузка в грязи, колготки порваны, икры ободраны до крови.

Пьяный омоновец, не рассчитав с замахом, переломил Октябрине кисть руки, чего она, пребывая в шоковом состоянии, еще не понимала. Весь отдел собрался возле нее, а она нам, с захлебывающимся дыханием и треснувшим вместе с рукой – потрясение в семь баллов – голосом, рассказывала снова и снова о том, что с ней стряслось.

Была бы ее воля и были бы другие времена, она бы пустила под трибунал того наглого водителя броневика. Но времена поменялись. И теперь у нее не было иных средств-рычагов, кроме как самой стать партизаном-диверсантом. И она вдруг поймала себя на мысли, что грустит о своей молодости и о расстрелянном Андрее и мечтает о том, как они вместе с ним могли бы самодельной миной пустить под откос грозную машину и вытряхнуть придурков из БТР на суровую скамью самосуда.

В последнее время Октябрина Сергеевна все чаще рассматривала карту Белоруссии, пытаясь найти тот глубокий овраг, в который они свалили мертвое тело Андрея.

Соотношения сил поменялись именно в тот момент – и куда в то утро смотрели дворники, – когда я насчитал на улицах Москвы с десяток БТР, БПМ, БМД.

Пара машин стояла возле «Правды». Один из БТР, пригнанных военными, стоял как раз напротив дверей нашей редакции у госхранилища.

Солдатики, пьяные, во-первых, оттого, что ночи холодные, а во-вторых, что военно-проливная кухня неба до них не добралась первой, восседали на своих железных конях и грозно взирали на погрязших в своих делах, словно муравьи в патоке, прохожих.

Граждане, в том числе и сердобольные женщины, подкармливали щенков с рук. Бабушки кормили их рыже-бурой камуфляжной псевдоколбасой, а мужчины приносили к танкам водку, залежавшиеся в пайках кладовок соленые огурцы цвета хаки.

Солдаты с благодарными улыбками принимали и даже говорили спасибо. Перегар из их уст – тоже дыхание осени.

А вскоре после произошедшего с Октябриной Сергеевной я узнал, что в городе демонстрации, что есть уже первые жертвы, что отделения и камеры полнятся людьми, что арестованных свозят к лункам ледового дворца «Лужники», что у Белого дома большое скопление народа, что парламент оцеплен автоматчиками-сверчками, которые готовы выстрелить стихотворными цикадами:

Хризантемы в полях
Уже говорят: забудьте
Жаркие дни гвоздик!

Главный редактор сказал: возможно, нас закроют. И тогда мы будем печатать не карты, а листовки на революционной типографии, и что нужно сохранить и спрятать некоторые важные документы.

В тот день Октябрине Сергеевне наложили гипс в травмпункте, и она попросила меня отнести к ней домой папки с важными бумагами, которые она хотела уберечь в неприкосновенности.

Я подумал, что эти папки как-то связаны с ее семьей. Жила Октябрина Сергеевна около Киевского вокзала, и пока мы шли, я успел насчитать с десяток танков и бэтээров. Я не обижался, понимая, что все этой осенью охвачены лихорадкой вседозволенности.

Октябрине Сергеевне было так тяжело одной подниматься по лестнице, открывать ключом дверь, что она предложила зайти мне в святая святых – ее квартиру, куда со времен скоропостижно скончавшегося любовника не ступала нога ни одного проголодавшегося мужчины.

Предложив мне пронести пакет с продуктами на кухню и помыть руки, она принялась то ли поливать цветы, то ли кормить кота одной – не сломанной, но дрожащей – рукой.

Застряв на минуту в прихожей, я увидел, как, отодвинув бедром тумбочку в комнате, Октябрина положила папки во вмонтированный в стену сейф, на верхней полке которого, кажется, блеснули украшения.

С просторной кухни сталинской квартиры Октябрины видно было Белый дом, который к тому времени был словно зажат к реке каре из танков. К тому же по периметру все здание было оцеплено солдатами внутренних войск и ОМОНом, будто кресло обили серой тканью.

Спустя несколько минут мы, попивая чай с тортиком, рассматривали эту картину за окном уже вместе с Октябриной Сергеевной. Во время церемонии чаепития, наполненной светской беседой, меня не покидало чувство, что мы с ней в Русском музее смотрим то «Бурлаков на Волге», то на Верещагина.

При этом Октябрина Сергеевна называла тех, кто был с Ельциным, мерзавцами, а тех, кто был с Руцким, патриотами. Я тогда плохо понимал суть конфликта, но инстинктивно мне хотелось встать на сторону покалеченной пожилой женщины, чтобы защитить ее и поддержать в трудную минуту. Может быть, это я осознаю лишь сейчас, мне еще хотелось подняться по карьерной лестнице на ступень выше.

Октябрина Сергеевна опытным взглядом уловила мое стремление выслужиться.

– Саша, – положила мне узкую ладонь на руку начальница, – можно я попрошу тебя сходить к Белому дому и узнать, что там творится? Может, людям нужна помощь?

Тем же вечером я уже был у бивачных костров во дворе Белого дома. Впервые в жизни я чувствовал себя защитником немощных и сирых, что само по себе придавало мне сил. Я просил записать меня в полк, напомнив себе и тем, кто составлял списки, что проходил военную практику в институте. Но меня отказывались записывать, требуя удостоверение личности. Оружия нам тоже не дали, хотя коренастый, с кудрявой шевелюрой мужик сбоку от меня утверждал, что в оружейном хранилище здания есть триста автоматов АКМ.

Этот же мужчина заметил, что неплохо бы закрепить на главной парадной лестнице Белого дома пожарный гидрант, чтобы, когда начнут штурмовать, поддать давление и всех смыть весенним разливом в фарш.

Нас и тут держали за каких-то шудр. В руках у нас были обрезки труб и арматура. А когда ясным утром против нас выстроили шеренгу вооруженных солдат с автоматами наизготове, я почувствовал всю неравность положения наших варн и каст. Вокруг меня были рабочие, инженеры, крестьяне, отставные военные и интеллигенция. То есть представители всех кланов-готр, сословий-варн и каст-джати от кшатриев и брахманов до вайшьи. Но большинство были все же вайшьи, и они были ниже касты воинов. А я ниже их. Моему разочарованию и чувству униженности не было предела, потому что все мы, по сути, были мясом для мясорубок. И не на кого здесь было положиться.

Периодически я бегал отогреваться в квартиру Октябрины, где она кормила меня котлетами по-киевски. Поедая котлету, я видел, как танки расстреливают парламент из своих пушек. В это время Октябрина Сергеевна сосредоточенно отмывала сковороду, направив на нее струю из крана. Она приспособилась зажимать часть отверстия, чтобы напор был сильнее.

Смотреть на расстрел людей она не могла, а в моих глазах, должно быть, читалась мольба дать напор еще посильнее, чтобы не только смыть фарш, но и оторвать дуло ручки от сковородки.

То ли Октябрина Сергеевна почувствовала ко мне особое расположение, то ли она решила, что на мне теперь можно ездить. Как бы там ни было, ее поручения стали приобретать все более личный характер.

Не выходя долгое время с больничного на работу, она просила принести сигарет, хлеба. Дальше – больше: она стала просить навещать и ее старшую больную сестру. Приносить лекарства и еду.

Сестра жила на «Курской», и мне приходилось нырять в метро, чтобы проехать по кольцевой или радиальной от одной станции на букву «К» к другой. Москва в эти дни так изменилась, что ее непросто было узнать. Иногда я шел пешком мимо Красной площади с ее вечным лобным костром, и мне становилось понятно выражение «город К».

Постепенно, общаясь с сестрами, я стал проникать в тайны римского двора. Я узнал, что у них непростые отношения и большие обиды друг на друга.

После смерти родителей и раздела имущества их судьбы складывались по-разному. Октябрина преуспевала и процветала, меняя любовников и наряды и все выше продвигаясь по карьерной лестнице. Февралина болела разными видами физических и душевных расстройств. Она располнела, тело ее стало рыхлым, мышцы одрябли, и большую часть времени она проводила в постели, листая медицинскую энциклопедию и находя в себе все больше болезней и отклонений. Она беспрестанно пичкала себя лекарствами и влачила жалкое существование. Во время войны она работала медсестрой в одном прифронтовом госпитале и, видимо, на почве чужих страданий свихнулась.

За ней требовался постоянный уход, который не могла дать дочь Марта, потому что она училась в Бауманке, куда ее пристроила Октябрина Сергеевна.

Марта ни много ни мало хотела стать первой женщиной – секретарем ЦК КПСС, и ей в этом помогала тетка. Октябрина была бесплодна, и ей очень хотелось родить ребенка. Поняв, что своего ей уже никогда не иметь, она обратила внимание на Марту, которую Февралина родила очень поздно.

Октябрина Сергеевна настойчиво просила отдать ей племянницу на воспитание, ссылаясь на то, что так будет удобнее всем, взамен она обещала дать прекрасное образование и материально обеспечить. Она, конечно, хотела бы удочерить Марту или оформить опекунство, но при живой сестре это было невозможно, а Февралина, несмотря на болезни, мечтала выдать дочь замуж и еще успеть понянчить внуков.

Когда я все это услышал, то подумал, что Октябрина Сергеевна видит во мне возможного преемника всей ее жизни и воспринимает меня как родного. И я грешным делом подумал, что смогу заменить ей сына.

Но у Октябрины Сергеевны были совсем другие планы на меня.

В тот день, когда под окнами Октябрины Сергеевны громыхали танки, а внутренние войска зачищали дворы и подворотни, она попросила меня посидеть возле ее кровати, потому что ей было очень страшно ночью одной.

– Ляг сюда, – взбила подушку Октябрина, – так тебе будет легче ждать, когда я засну.

Я лег.

– Обними меня, видишь, как я вся дрожу.

Дрожало не только тело, дрожал сам голос Октябрины Сергеевны. Дрожал так, что, казалось, она задыхалась. При этом он был столь жалобен, словно пожилая женщина простудилась и ее мучил сильный жар. От дрожи, которая охватила пожилую женщину, кровать ходила ходуном.

Я обнял ее, уже понимая, к чему она клонит, понимая, что моя судьба была определена и что теперь я из варны шудр перехожу в варну сломленных и придавленных неприкасаемых-далитов в касту проститутов-хиджр.

Думал я так, потому что у меня не было физического влечения к Октябрине Сергеевне. В эту минуту я ощущал себя не мужчиной, а скорее бесполым существом. Третьим полом, готовым сблизиться хоть с пожилой женщиной, лишь бы избавиться от гнетущего чувства собственного одиночества и ущербности.

Хотя, возможно, моя судьба уже была определена там, у Белого дома, когда я вместе с другими защитниками проиграл самую главную битву нашей жизни. Мы будто скопом в одночасье поменяли свои профессии-джати и призвания токарей – на цирюльников, фрезеровщиков – на горшечников, слесарей – на прачек. То есть превратились все в тех же вычищающих туалеты далитов.

Возможно, мы с Октябриной Сергеевной могли бы стать одной семьей, если бы я к тому времени не увидел ее племянницу Марту.

Я встретил Марту в тот момент, когда Весна одевается в сари одуванчикового ярко-желтого цвета, раскрашивает свои руки и лицо узорными цветами из хны, надевает на шею броские бусы, как бы всем видом давая понять девушкам: время замужества пришло.

Яркая Марта в рыжей маечке сразу приглянулась мне. Мы были почти ровесниками, мне с ней было легко и интересно, и постепенно я стал ловить себя на мысли, что мне больше нравится ходить к Февралине Сергеевне, чем к ее сестре.

Мы с Мартой все чаще и чаще перезванивались и даже успели несколько раз погулять на Воробьевых горах и сходить в Сокольники.

Когда я заходил с поручением к Февралине Сергеевне и встречал там Марту, мы подолгу сидели и разговаривали. Вскоре я понял, что единственной радостью для Февралины Сергеевны, как и для меня, в те дни была ее красавица дочь.

Февралина Сергеевна считала свою дочь копией себя, за тем исключением, что белое сари Марты обильно покрыто слоями красящей пасты из миски солнца. Но это и хорошо. Чем сильнее разукрашен человек в весенний праздник Холи, тем ярче и насыщеннее будет его жизнь в дальнейшем.

Для своей дочки Февралина Сергеевна приготовила солидное приданое, сняв с себя и сложив в шкатулку до лучших времен все украшения, которые не положено носить вдове-старухе: изумрудное колье цвета яркой весенней зелени и рубиновые маки-серьги. Небесный сапфир, что Февралина носила на безымянном пальце, так гармонично подходил к желтому сари солнца, что тоже пошел в приданое для любимой дочери.

Но наша идиллия и мои мечты о совместном будущем длились недолго. Однажды Октябрина Сергеевна явилась на работу и заявила, что у нее из квартиры пропало несколько драгоценностей. Она утверждала, что кроме меня в ее доме никто не появлялся.

Используя все свои связи на работе, она требовала и добивалась моего увольнения.

То же самое она сказала Февралине, добавив при этом, что я пытался вступить с ней в порочную связь. А низший не может войти в дом высшего, как высший не может приблизиться к низшему, не осквернив ритуальную чистоту. И что ритуальное загрязнение похлеще грязи физической. Марте Октябрина Сергеевна намекнула, что я хотел забраться к ней в постель ради украшений.

По слухам, Марта очень тяжело восприняла описанную теткой ситуацию. А моя карьера, и моя жизнь, и моя первая любовь были разрушены вместе с обсыпающейся страной.

Тогда, столкнувшись с московскими интригами, я чувствовал себя обесчещенным и раздавленным.

Но теперь у меня был шанс отомстить, потому что в моих руках была банка с коровьим жиром. Я слишком хорошо изучил Октябрину Сергеевну и сразу смекнул, что в банке с мазью противной консистенции, всего скорее, лежат драгоценности, которые Октябрина собирала всю свою жизнь.

Запершись в ванной, я прощупал длинной отверткой содержимое банки и обнаружил сверток с камнями. А иначе куда она могла их спрятать?

Конечно, в этот момент я ощущал себя крысой. Но, с другой стороны, я тут же вспомнил, что в храме Карни Мата в Индии крыс не только любят и почитают, крысам поклоняются. Этот храм был создан в честь богини Кали, которая при жизни была заступницей всех бедных, униженных и оскорбленных людей. Это она вывела из царства Ямы души всех мертвых в виде крыс, чтобы дать им еще один шанс в перерождении.

Мы договорились, что пойдем к Февралине в воскресенье. В субботу я успел съездить на рынок и купить точно такую же банку топленого масла, обвязанную плотной бумагой под пластиковой крышкой.

Мне оставалось только подменить банки, а точнее, развязать тесемочки и поменять крышки.

Вечером, лежа с Майей в постели, я рассказал ей всю свою историю, начиная от устройства на работу и кончая бездетностью Октябрины Сергеевны.

– Это великая кара, – заметила Майя, – боги наказали Октябрину за убийство того паренька.

– Я тоже верю в эту теорию кармы! – согласился я и крепко прижался к Майе. – Я так уверовал в кару и возмездие уже при этой жизни, что почти стал индусом, ну или готов им стать.

– Ты уверен? – приподнялась на локте Майя и посмотрела на меня испуганными глазами. – Но индуизм – это еще и мучительная, очень долгая цепь реинкарнаций.

– А ты знаешь, кем была Октябрина в прошлой жизни? Ты знаешь, что она из старинного княжеского рода, но ее отец, чтобы спасти дочерей и спастись самому, стал ярым коммунистом и устроился работать в ЧК. Несмотря на смену политического режима, он по-прежнему занимал высокое положение в общественной иерархии. Только теперь он воротил нос не от слуг и крестьян, а от некогда равных себе, уничтожая на корню классовые пережитки в лице дворян, купцов-фабрикантов и кулаков. Как ты думаешь, могли Октябрины и Февралины Сергеевны после падения СССР вновь занять высокое положение в обществе?

– Думаю, что нет, – выдохнула Майя.

– А я думаю – вполне себе, будь они помоложе и имей они мужей из партийной номенклатуры... – радовался я тому, что революция смела дворян с лица земли.

– Вот. За все прегрешения, которые они совершили, боги и не дали им достойных мужей.

– А что ты думаешь насчет других разбогатевших после перестройки партийных бонз? И не кажется ли тебе, что несметно разбогатевшие «новые русские» далеко не самые лучшие представители нации?

– Вот потому, что вы не включены в касты и не живете по индуистским законам, у вас и случаются все ваши перевороты и революции, – резонно заметила Майя.

– Но почему тогда Россия сегодня все более походит на глухие провинции и сельские районы Индии, в которых чужака или инакового могут убить только за то, что они возьмут воду не из того колодца, попытаются жениться на члене не своей варны или будут носить такое же имя, как у мальчика из высшего сословия?

В тот вечер Майя не стала отвечать на неудобные вопросы, сославшись на то, что давно пора ложиться спать. А на следующий, преодолевая февральскую метель, мы уже стояли у дверей Февралины Сергеевны.

– Кто там? – раздался старческий голос. – Уходите. Я чужаков не пускаю.

Майя пыталась что-то объяснить, но Февралина наотрез отказывалась снимать цепочку и открывать дверь незнакомцам. В конце концов я не выдержал и, обратившись к старухе по имени и отчеству, напомнил о себе.

– Неужели это ты, Юлий? – засомневавшись и помедлив, переспросила Февралина Сергеевна. – А Марта с тобой?

Забрякала цепочка, зашуршали засовы, и отворилась дверь.

С порога меня поразило убранство старушкиной квартиры. Кровать, а точнее, топчан или матрац валялся прямо у дверей на полу в коридоре, чтобы, не утруждая себя, протянуть руку и открыть.

Полы были устланы упаковками от лекарств и белыми простынями, и вся мебель, будто в доме покойников, тоже была укрыта белыми простынями. С потолка оборванными струнами лютни свисала паутина. Складывалось впечатление, что зима лютует не снаружи, а внутри. И что метель намела мягкие февральские сугробы в щели этой квартиры, подмораживая слюду упаковок, таблеток и воду в стаканах. Было очень холодно, а на полу валялся бумажный мусор, пластиковые тарелки, пряди седых волос, белые шерстяные носки и белые ситцевые косынки, лоскутки в слое пыли, бумажки-напоминалки на будущее, щепки былых разбитых надежд.

Сама Февралина представляла жалкое зрелище. Худая, растрепанная, в изодранной одежде, в очках с толстыми линзами, страшно увеличивавшими ее глаза, она почти ничего не видела и не слышала. По ее внешнему виду сразу можно было сказать, что жить ей осталось уже совсем чуть-чуть.

Кожа на лице и руках ее была настолько сухая и обветренная, что сморщилась, как кожура печеного яблока. Открыв нам дверь, она опустилась на матрац, на котором, видимо, дневала и ночевала. Казалось, она была на последнем издыхании и вот-вот должна была последовать за своей сестрой.

– Это вам посылка от Октябрины Сергеевны, – протянул я банку с желтым маслом, – для лечения вроде.

Но Февралина Сергеевна меня не слушала. Все ее внимание было сосредоточено на Майе, в которой она будто пыталась кого-то узнать.

Несколько раз взглянув на Майю, она оборачивалась на портрет Марты в черной рамочке. В глазах ее, казалось, стоял туман, конденсирующийся время от времени в скупые старческие слезы.

Не потому ли старики так любят пересматривать старый, изъеденный коррозией времени семейный фотоальбом, с фотографиями сквозь дымку кальки, что воспоминания – единственная еще отпущенная им радость.

Вот отец – бравый солдат в фуражке белогвардейской армии. Вот муж – тоже в форме, но советской армии, на голове буденовка, – покинувший их с дочерью в самые сложные годы голода, в самую лютую пору холода. Вот они с сестрой сидят и сосредоточенно смотрят в объектив, ждут, когда вылетит весенняя пташка счастья. Точнее, она сидит, а стройная, осанистая Октябрина стоит за ее спиной, положив одну руку ей на плечо.

А вот и сияющая цветная фотография Марты, блеск и жизнерадостность глаз которой просвечивают сквозь время. Того и гляди, вылетит из этих глаз птичка.

Старики – те же наивные дети, верящие в чудо. Те же несмышленые и беспомощные, что-то шамкают губами. Когда они умирают, от их разлагающихся тел пахнет скисшим творогом.

Это только кажется, что время движется вперед. На самом деле оно движется назад в воспоминаниях стариков. А старики – истинные хранители времени и памяти людской. Они переживают свои воспоминания снова и снова с такой болью на сердце, будто это происходит с ними впервой.

Я тоже обратил внимание на траурную фотографию Марты и уже хотел было спросить, что с ней случилось, но тут старуха наконец признала в Майе Марту и рухнула перед Майей на колени.

– Доченька, наконец-то ты пришла. Я уже и не надеялась тебя увидеть. Знаешь, сколько драгоценностей у меня для тебя скопилось. Всю жизнь, всю свою жизнь копила для тебя приданое, мечтая о том дне, когда ты приведешь жениха.

При этом никакой Марты и тем более ее жениха рядом не было и в помине. Но в это время в комнату Февралины заглянуло, а точнее сказать, ввалилось и загремело золотом и серебром монистовое солнце. Оно пришло, словно цыганка в ярком голубом платке, накинутом на золотистые от загара плечи, а над ними два диска огромных серег. В длинных и широких цветастых юбках и подъюбниках, оно будто отражало всю палитру красок морей и лугов мира.

В голове моей, словно от солнечной вспышки, на минуту померкло. В этот момент я почувствовал себя неким аферистом, который ловким движением птицелова зажал луч булавки в руке, ожидая, когда железо окислится в потной ладони, чтобы тут же, показав ржавчину, напугать порчей и сглазом на всю семью доверчивых, как дети, старух. И весь этот фокус, чтобы выцыганить деньги, и вот уже, поддаваясь гипнозу, старухи сами выносят все свои сбережения и драгоценности.

– Что же я, карга этакая, – засуетилась Февралина, поднялась, зашаркала по полу, – я же тебе приданое приготовила.

И она достала из закутков шкафа простыню, в которую были завернуты все ее накопления.

– Бери, доченька, – вывалила она перед Майей побрякушки, – это твое приданое. Твое по праву наследства.

Я понял, что Февралина Сергеевна действительно приняла Майю за покойную Марту. Только сейчас, посмотрев на Майю глазами Февралины Сергеевны, я вдруг увидел, как они похожи. А иначе разве влюбился бы я в Майю с таким же беспамятством, как в свое время в Марту.

– Возьми, – крепко сжал я руку Майи, – не расстраивай старуху. Она не переживет, если узнает, что ты не Марта. Не переживет удара. А мы потом все обсудим и решим, как поступить.

– Не вздумай отказываться, – словно почувствовав сопротивление, кудахтала старуха. – Мне будет очень приятно, доченька, если ты возьмешь это приданое, даже если ты уже не здесь, а на том свете. Ведь на том свете, я думаю, тоже можно выйти удачно замуж. Откопать себе мужа и выйти.

А потом она зашептала, словно ветер подул:

– Мне они совершенно ни к чему…

Майя хотела было что-то сказать, что-то возразить, но я, представляя, что это булавка, сжал ее руку так сильно, что мне стало самому больно. Мол, не вздумай отказываться и бери. Старухе будет приятно.

Мы вышли из квартиры Февралины обогащенные, сорвавшие свой джекпот. Значит, наша победа в настольной игре не соврала. И я, и Майя выиграли свой куш по праву.

Во дворе ярко светило солнце. Так ярко, что походило на коровью лепешку посреди проезжего тракта, не вляпаться в которую было невозможно.

Жара стояла невообразимая. Под пригревом весеннего тепла, словно кто-то поджигал кизяк солнца, я тут же вспотел и раскраснелся, а Майя, наоборот, выглядела потерянно и бледно.

Она не понимала, что происходит. Она была очень озадачена и просила ей все пояснить.

Я сказал, что это долгий разговор и что нам неплохо было бы где-то присесть, чтобы я досказал вторую часть истории – про свою влюбленность в дочку Февралины Сергеевны Марту, и про свои отношения с Октябриной Сергеевной, и про то, как меня оклеветали.

Мы пошли с ней в кафе. Я скинул пуховик, а Майя сняла синтепоновое пальтишко и попросила официанта принести ей что-нибудь попить.

А может, весеннее солнце похоже на юную девочку, – невольно в эту минуту залюбовался я Майей, – девочку, покрасившую по весне волосы в золотистый цвет и надевшую цветную маечку.

– Кофе, чай, севен-ап, пепси, морс, сок, компот, – отчитал с прохладцей заученный назубок и не раз произнесенный текст официант. Было очень жарко, и мы не обиделись на холодность официанта.

– Чай, – попросила она.

Нам принесли чай в фаянсовом чайнике с массивным носиком и две чашки на плоских блюдцах.

Чашки с индийским чаем напоминали слонов, идущих караваном на запад, чайник с закрученными хоботами – самого Ганешу, а блюдца – плоские спины черепах. Все старо как мир, подумал я, отпивая глоток.

Она же не притронулась к чаю. На вопрос «почему?» она ответила, что глина осквернена. Что глина смешана с прахом усопших. И что она пьет только из железной посуды. И любит железных мужчин. В это же кафе она зашла, потому что увидела старинную железную посуду в витрине.

В последнее время я часто ловил себя на мысли, что мы заходили в кафе, где ел только я один, оскверняя свой дух прахом мертвых, словно мародер и каннибал. И насыщая низменную плоть священным мясом. А она только смотрела и мило улыбалась.

Что, интересно, она думала обо мне в этот момент? Может, она думала, что я из касты неприкасаемых и что нам никогда потому уже не быть вместе.

Однако рефлексировать было некогда. Нужно было переламывать ситуацию и ковать железо, пока горячо, думал я, орудуя на наковальне тарелки вилкой и ножом, словно тот кузнец молотом и щипцами. Стейк напоминал мне кусок раскрасневшегося в печи железа.

– Понимаешь, Майя, – продолжал объяснять я, – за то, что старухи так со мной поступили, за то, что они оклеветали меня и обвинили в воровстве, теперь нам в руки и попали их сокровища. Теперь мы сможем, сдав эти бриллианты, открыть свой магазинчик восточных пряностей и сувениров и зажить наконец безбедно и счастливо.

– Нет, мы не сможем построить свое счастье на обмане и несчастье других, – категорично заявила Майя.

– Но почему, Майя? В том-то и дело, что, взяв эти драгоценности, мы не сделали старуху несчастной, а наоборот, осчастливили ее. Старухам уже не нужны эти цацки. Наследников у них нет. Февралина сама сказала, что будет счастлива, даже если ты возьмешь эти деньги с собой на тот свет. Значит, они ей точно уже не нужны здесь. Для нее главное было – осуществить свою мечту и передать сокровища дочке в день свадьбы.

– Вот именно, – заметила Майя, – эти фамильные драгоценности принадлежат ее семье.

– Что касается ее рода-готры, то он прервался, и ты сама говорила, что это неслучайно, – убеждал я. – Напоминаю, что основные драгоценности Октябрины и Февралины достались им по наследству от их бабушки-княгини. Они ведь были дворянами, что вовремя переметнулись к революционерам и даже расстреливали представителей своей варны. И за это, как ты сказала, возможно, расплатились прерыванием рода.

– Человек при любых обстоятельствах должен идти по пути благочестия – дхарме, – не соглашалась Майя. – Не знаю, как насчет других, а я на такой грех пойти не могу. Нельзя брать чужие вещи. И уж тем более отнимать обманом семейные реликвии у беспомощных стариков. Брахманы всегда отличались предельной честностью и особым знанием. Драгоценности передаются из поколения в поколение. Их род не считает, что они теперь принадлежат нам.

– Откуда тебе это известно? – искренне удивлялся я. – Это же вознаграждение за все унижения, что мы претерпели. Старухам они уже не помогут в ином качестве, чем в качестве подношений богам, позволяющих искупить вину за все их преступления и не потерять свой высокий кармический статус. А мы по праву победителей игры посланы богами забрать эти подношения.

Подумай, Майя, старухи уже отжили свое. Они были хорошо упакованы при жизни, а сейчас одна уже упакована в гроб, а другая одной ногой тоже считай на том свете. Им нужно думать о дебете-кредите не земной, а небесной бухгалтерии. Им бы еще успеть искупить свои грехи добрыми делами и помыслами. Думаю, они будут только рады, если их украшения будут пожертвованы в «храм любви» и помогут им вновь родиться брахманами или кшатриями. Сейчас я тебе покажу, какие там гигантские сапфиры и рубины, – достал я часть украшений, – видишь, какие барашки и газели на серьгах.

– Мы сейчас же пойдем назад и все ей вернем, – резко отшвырнула серьги с изображением макак и барашков Майя, – пусть это будет горькая правда, но она поможет старухам осознать свой грех и страданиями искупить вину, а не откупиться от нее золотом.

– Нет, я не пойду, – отказался я. – Это глупо, и нерационально, и негуманно.

– Поступай как хочешь, а я не воришка и не аферистка, никогда ею не была и не буду позорить себя и осквернять свой род, – посмотрела она на меня с таким презрением, с каким смотрят на воров домашних животных, самых низших представителей варны неприкасаемых.

И в этот миг я со всей очевидностью понял, что она никогда не будет со мной. Что она разочаровалась во мне. Что она теперь не приблизится ко мне ближе чем на пушечный выстрел, чтобы не осквернить себя, хотя еще вчера пустила в свой дом.

Мы вышли из кафе на улицу уже чужими людьми. Между нами будто пролегла пропасть, глубиной равная высоте, Майя холодно попрощалась со мной и пошла в сторону возвышающегося вдали дома Февралины Сергеевны. От холодности и ядовитого презрения, исходящего от нее, я будто начал превращаться в соляной столп, что затвердевает и остается в полном одиночестве посреди незнакомой улицы.

Застыв от изумления на месте, я снова стал думать о кармических вещах. О том, что произошло со мной за всю мою жизнь, о том, что прошли годы с тех пор, как я устроился в Главлит, и с тех пор, как я составлял карты Индийского полуострова и Америки, внося поправки в картографирование и расплетая клубки вод Инда и Ганга, словно зеленые кружева, я так и не смог найти работу интереснее и престижнее и так и не смог разбогатеть на других, менее интеллектуальных работах.

Я думал и о своей первой, такой искренней и воодушевленной любви к Марте и о том, как она неожиданно оборвалась из-за клеветы двух сумасбродных сестер. Я думал о Майе, которая, возможно, стала моею последнею любовью, и о том, что она тоже оборвалась в результате обвинения меня в воровстве фамильных драгоценностей все тех же сестер.

Я с горечью думал, что эта любовь к Майе, может быть, моя последняя любовь и моя последняя весна. Я думал, что, наверное, не так уж неправа была Октябрина Сергеевна, заранее обвинив меня в воровстве ее украшений. И не так уж неправа была она, когда резко выступила против моего брака с Мартой, разглядев во мне мое истинное «я».

Потому что она знала больше и видела дальше, принадлежа к касте брахманов. И она понимала, что я не кшатрий и что я недостоин ее племянницы, потому что низший не может войти в дом высшего. И Майя, учившаяся в Москве на программиста, тоже из знатного и великого рода, и она тоже что-то вроде брахмана и потому больше меня знает и дальше видит. Ведь к брахманам приводят мудрецов, когда первые еще пребывают в утробах своих матерей.

Сменяются государства и империи, происходит круговорот всего и вся. А сущность человека остается неизменной. Я как был из низшей касты, так и остался представителем отверженных. И потому не быть мне счастливым, как не быть мне никогда вместе с Мартой, а теперь уже и с Майей.

А может быть, подумал я тогда, может быть, преодолеть себя и броситься в квартиру за Майей и отдать умирающей старухе все ее украшения, чтобы она забрала их с собой?

Переступить ради любви через свою сущность? Преодолеть себя во имя любви, которая похожа на Старый город в Дели. Его невозможно изобразить на карте, невозможно описать. В нем легко заблудиться и попасть в тупик. Вдруг остановиться наравне с другими прохожими и ослами, упершись в феерический магический танец города. Справа куча незнакомого мусора, слева гора непонятных фруктов. Буддийский храм соседствует с мечетью. И не взять, не прикоснуться руками ни к тому ни к другому – потому что это святотатство, потому что легко можно подхватить заморскую язву живота и долго мучиться несварением, лихорадкой, поносом, бубонной чумой и ветряной оспой.

Любовь похожа на воды Ганга и Инда, которые я пытался распутать и в которых в то время, как я смотрел на них будто сверху, купались покрытые язвами и оспой страждущие, мылись, мочились, молили что есть мочи богов отмыть их грехи, развеивали прах или пускали вниз по течению трупы умерших близких и родных, веря, что они еще переродятся в новом качестве.

И в этот момент, когда я об этом подумал, сверкнул свет. Солнце своим тонким и прямым лучом-лезвием будто раскроило мне череп, срезав его, как корку экзотического фрукта, и мне через темечко, переполненное мыслями-семечками, прямо в макушку будто полилось некое знание-мокшу.

Меня осенило, что нет ни Белого дома, ни черного дыма, что нет никаких государств и империй, что нет никаких мальчиков и девочек, мужей и старух. Что нет ни меня, ни Февралины, ни Октябрины, ни Марты, ни Майи. А есть лишь месяцы, сменяющие друг друга. Что Февралина – это белый рыхлый февраль, а Октябрина – увядающий, болезненно желтый, но еще надеющийся на проблески лета с его праздником масок «Чайтра парва» октябрь, а Марта и Майя – месяцы моей весны. Что все месяцы и дни недели названы в честь играющих, танцующих и поющих богов. А кроме этих играющих в свои игры богов и нет ничего на белом свете. И что мне остается лишь порвать этот круг сансары и, соскочив с житейской карусели вечных перерождений месяцев и годов, наконец погрузиться в сияние своей постоянной-первой-последней весны.С