Маша Слоним, журналист, писатель, автор книги «Все о моем доме». Родилась в семье скульптора Ильи Слонима и Татьяны Литвиновой — дочери советского министра иностранных дел Максима Литвинова и англичанки Айви Лоу. В 1974 году уехала из СССР. Жила в США, затем переехала в Англию, где жила ее бабушка. Работала на русской службе BBC: вела программы «Глядя из Лондона» и «Аргумент». В ее квартире в Лондоне часто останавливались многочисленные гости, среди которых — Владимир Буковский и Зиновий Зиник. В конце 1980-х работала корреспондентом BBC в Москве. В настоящее время живет в загородном доме в Подмосковье.
Дач в жизни было много и все съемные. Бабушка не верила в частную собственность, поэтому, когда в жизни моей семьи закончился период государственных дач, дачи стали снимать.
Первая дача, которую я запомнила, представляла собой половину дома, который моя английская бабушка умудрилась превратить в настоящее уютное жилище. Туда перевезли даже пианино, на котором бабушка учила нас музыке.
А за стеной жил дядя Миша, местный конюх. Иногда он катал нас с сестрами на своей телеге, но больше всего мы любили забираться к нему в сени и жадно вдыхать сладкий запах заваренных в бочке отрубей с овсом. Из бочки так вкусно пахло, что мы зачерпывали это теплое варево своими маленькими ладошками и жадно ели теплую конскую еду.
Жизнь на даче означала свободу, хотя и ограниченную странными представлениями английской бабушки о порядке и дисциплине. Собаку заводить запрещалось, но зато в подвале мы тайно держали какую-то бездомную Жучку. Сладкого нам не давали, но зато бабушка держала в сенях коробки конфет для подарков , из которых мы таскали конфеты. Пошлые и вульгарные игрушки нам не покупали, зато я подворовывала их у менее рафинированных детей.
С первой дачей связано и воспоминание о первом уроке анатомии — знакомстве с внутренним устройством дохлой кошки, которой мы вспороли живот. Правда, вскрытие кошки происходило не в доме, а в лесу, где мы ее нашли.
А в доме, точнее на чердаке дачи, где выкармливала котят наша кошка Пусся, мы с сестрой впервые пытались попробовать кошачье молоко. Мы распихали котят и прильнули к кошачьим соскам. Кажется, у Пусси от ужаса пропало молоко, потому что вкуса кошачьего молока я не помню.
Олег Кашин, политический и общественный журналист, писатель, родился в Калининграде. Долгое время жил в Москве, в настоящее время живет в Женеве.
Дачи в классическом советском определении у меня никогда не было, но в Калининграде в получасе ходьбы от моего дома жили мои бабушка и дед, это был район довоенной застройки, дорогая окраина Кенигсберга, застроенная виллами. Жилищная политика местных властей в первые месяцы советской истории города была не по-советски либеральной — переселенцы имели право занимать любую свободную жилплощадь в городе, и я много раз слышал от разных калининградских стариков истории о горячем кофе, брошенном убегающими немцами на столах за час или полчаса до появления новых жильцов, видел немецкую одежду, мебель и посуды без счета — москвичи назвали бы это трофеями, но у нас весь город был трофеем, чего уж говорить о квартирах и вещах, которые в них были.
Мои бабушка и дед жили в немецком особняке с мансардой и огромным балконом, выходящим в сад, который на моей памяти по сантиметру отвоевывала окружающая действительность в виде гаражного кооператива, но в моем детстве еще не отвоевала, и я помню грушу, сливу и яблоню сорта «рижский голубок», которую потом, как и полагается в сентиментальных сюжетах, срубили во имя гаражей. За забором в леплое время года постоянно пьянствовали неприятные, но при этом крайне милые соседи-алкоголики, которые исчезнут в середине девяностых, когда в их дом вселится новый хозяин, торговавший чем-то, что привозил из Польши. Но это будет потом, когда мне станет неинтересно, а в детстве я любил этот дом, ведущую в сад дорожку, вымощенную немецкой старинной черепицей, чердак, на котором, если долго рыться в старых книгах и костюмах деда, можно было бы найти какой-нибудь немецкий артефакт — то фарфоровую пивную пробку, то меню званого обеда, то брошку, по поводу которой можно было долго гадать, чья она — моей прабабки или уехавшей отсюда навсегда старой немки. Где свое, где чужое — в бывшем Кенигсберге это всегда было очень трудно понять.
Николай Усков, руководитель проекта Сноб, родился в Москве. Выпускник исторического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова. В университете провел 13 лет сначала студентом, а потом преподавателем и доцентом. Изучал историю раннего средневековья, специализировался на малоизученной тематике церковной истории Западной Европы.
Только очень поверхностный наблюдатель сочтет «квартирный вопрос» мелкотемьем. Именно он отражает всю драматургию русской жизни XX века
— Столовых нет ни у кого в Москве.
— Даже у Айседоры Дункан!
— И где же я должен принимать пищу?
— В спальне!
— Очень возможно, что Айседора Дункан так и делает. Может быть, она в кабинете обедает, а в ванной режет кроликов. Может быть. Но я — не Айседора Дункан. Я буду обедать в столовой, а оперировать в операционной!
Булгаков ввел «квартирный вопрос» в большую литературу, добавив его к другим проклятым русским вопросам: «кто виноват?», «что делать?» и «кому на Руси жить хорошо?». Только очень поверхностный наблюдатель сочтет «квартирный вопрос» мелкотемьем. Именно этот самый мещанский из проклятых вопросов отражает всю драматургию русской жизни XX века с его национализациями, экспроприациями, уплотнениями, раскулачиваниями, депортациями.
Блестящая часть дореволюционного русского общества лишилась наследственных домов. Память об утраченной родине в Выре и Рождествено стала для Владимира Набокова, так и не купившего себе другого дома, ключевой темой творчества. Булгаков тоже отдал дань этому аристократическому аспекту «квартирного вопроса» устами Лариосика: «...Кремовые шторы... за ними отдыхаешь душой... забываешь о всех ужасах гражданской войны. А ведь наши израненные души так жаждут покоя...» Этот «покой» для Булгакова навсегда будет связан с воображаемым домом: «Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он поднимается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом». В бездомной стране коммуналок, углов, бытовок и бараков так и выглядело счастье.
Отсутствие своего дома — не только следствие масштабной миграции населения из деревни в города. Эту миграцию так или иначе пережили все развитые страны, но нигде кроме России «квартира с двумя спальнями» не значит, что в квартире две комнаты. Гостиная подразумевается по умолчанию. Европейское сознание не принимает смешения частного, интимного, и публичного, открытого всем. «Квартирный вопрос» в России — часть того грандиозного эксперимента, который коммунисты поставили над человеком с целью вытравления частнособственнического инстинкта, вообще всякого частного инстинкта. Государство давало понять, что у советского человека нет и не может быть частной жизни. Фактически это была главная советская экспроприация.
Новоевропейский дом в целом сложился к XVII веку и отражал растущее представление об автономии личности, о ценности индивидуального, достоинстве человека. Именно тогда возник дом, каким мы его знаем по «Собачьему сердцу». Он был не только зонирован по принципу частное–публичное, но и максимально диверсифицирован, чтобы все эпизоды быта были пространственно отделены друг от друга. По сути появление столовой — революция не менее масштабная, чем современная ей английская, закончившаяся казнью короля Карла I. Она свидетельствовала о качественном скачке в сознании человека, ощутившего потребность превратить прием пищи — действие физиологическое, животное — в утонченный ритуал, подчеркивающий отличие человека от хищников, акцентирующий в нем достоинство. «Столовых нет ни у кого в Москве» означало возвращение в прошлое, предшествовавшее гуманизму и просвещению, которые ставили личность в центр мироздания. Теперь личность не значила ничего.
Характерно, что развал Советского Союза начался в головах в 1960–1980-е, когда происходило массовое жилищное строительство и отдельная квартира перестала быть недосягаемой роскошью. Люди собирались компаниями на своих кухнях — вновь обретенном частно-публичном пространстве, которое соответствовало и столовой, и салону. Там пили, главным образом водку, пели, главным образом Высоцкого и Окуджаву, рассказывали анекдоты, главным образом про Брежнева и Василия Ивановича, читали стихи, главным образом Цветаевой и Ахмадулиной, влюблялись и ссорились. С позднесоветской кухни началось выздоровление страны.
* * *
Революционная борьба за Коммуну быстро перешла в коммунальную борьбу.
Диана Арбенина, певица, поэт, автор песен. Лидер группы «Ночные снайперы».
попытаюсь объяснить. не было старого запорожца или москвича или на худой конец нивы для регулярных субботних рейсов москва — малаховка — москва, не было банок с огурцами, победными стеклянными боеприпасами украшающими углы кухни, не было варенья с обязательным намеком плесени по ободку пластмассовой крышки в бурых отметинах многоразового использования, не было теплицы, палисадника, резного крылечка, а главное идеи такой у нас не было и быть не могло — помилуйте, какие дачи на колыме?
было больше чем дача. бабушкин дом. деревянный с сумраком спален, марлевыми занавесками, ушедшей левым краем в землю банькой, где мы с теткой делали криминал — она курила и мы пили водку.
был чердак. к нему вела лестница без, собственно, ступенек, одни намеки, и железные поручни с бледно-оранжевой ржавчиной. на чердаке кто-то жил. уверена. он, именно он, не она, был солдатом второй мировой и жил для единственной цели — охранять военные фотокарточки в пропитанных пылью ящиках. обычно он прятался где-то под опилками и стекловатой, в коктейле песка и солнечных лучей. спал зарывшись в старые, непременно коричневые пальто и шерстяные с дырками одеяла. когда мои руки толкали волокнистую расслоенную древесину двери, мы оба знали, что опять не увидим друг друга, но возможность была в каждом сантиметре пыли, и потому я осторожно двигалась по чердаку и будто во сне нарочито медленно поворачивала голову: он должен был успеть спрятаться. однажды хозяин чердака подбросил в один из ящиков маленькую испанскую разбитую гитару. 4 струны. щербатый гриф. теплая от солнца. трень-трень-трень — вот и вся мелодия. я отложила ее и больше не нашла. с чердака обычно встречала бабушка. с дрыном в руке. меня никогда не били, в семье это было не принято. высоко подняв голову в непременном платочке, наблюдая, как я лечу с высоты второго этажа на землю, не касаясь ступенек, которых касаться было нельзя — мгновенный провал в труху — бабушка трясла палкой и умоляла больше не лазить на чердак по разболтанной гнилой лестнице. тщетно. я подныривала под ее руками и сбегала в сад.
в саду жили яблони. с десяток деревьев молодого налива. на них я буквально жила и изменила лишь один раз с баней, куда залезла, чтобы водрузить советский флаг. яблони были дедушкиной гордостью. когда он умер, деревья почтили его память огромного размера яблоками нежно-зеленого отлива с шипучим соком внутри и умерли следом.
без дедушки вообще все остановилось. куда-то исчезли кролики с ушами-осоками, сломался умывальник, и я больше не спала на печи под картиной «запорожцы пишут письмо турецкому султану». в иные времена, кстати, мы с дедушкой присоединялись к запорожцам и под его диктовку (остроумный был человек, с отменным чувством юмора) я на полном серьезе выводила: «здравствуйте, дорогой султан!».
в доме были двери, но я их не признавала. для меня существовали только окна. через них я входила в дом и в них выпрыгивала. под окном меня обыкновенно караулила бабушка и набрасывалась с шипением «о, господи! не позорь ты нас! что люди скажут! что скажут люди!», а за ней следовал дедушка, влюбленный в бабушку до последней секунды жизни.
мне кажется, я на всю жизнь пропахла этим домом, его обоями в розовый цветочек, откуда-то привезенными свечами и колокольчиком из рижского собора, пылью и своими детскими книгами, посудой и алюминием ложек, зеленым диваном с рыжими подлокотниками, радио с единственным маяком «в рабочий полдень». я ношу в себе этот аромат. запах счастливого свободного детства.
каждое лето дом становился все меньше и меньше и наконец растаял. я пыталась его спасти, но мне не удалось. как не удалось в 92 года подарить бабушке единственное (помимо просьбы не прыгать через окна), о чем она за всю жизнь меня попросила — молодость. и через год не стало ни ее, ни дома. и так закончилось мое детство.
так вот дачи у нас никогда не было. было родовое гнездо, уничтоженное временем и варварством людей. надеюсь, мне удалось это объяснить.
Князь Сергей Михайлович Волконский родился в 1860 году в родовом имении Бенкендорфов-Волконских Фалль (нем. Schloß Fall) под Ревелем (ныне поселок Кейла-Йоа в Эстонии). Волконский был русским театральным деятелем, режиссером, критиком, мемуаристом, литератором; также занимал должность камергера и статского советника. Похоронен в 1937 году в Хот-Спрингсе в США. Усадьба Бенкендорфов-Волконских Фалль полностью сохранилась.
«Фалль, дивный Фалль под Ревелем, на берегу моря. Под знаком Фалля прошел расцвет моей детской души, и на всю жизнь «Фалль», звук этого имени, остался символом всего прекрасного, чистого, свободного от реальной тяжести. Он живит меня бодрящей лаской морского воздуха, смолистым запахом соснового бора. Встают в памяти крепкие очертания нависших скал, в закатах пылающее море, зеленый мягкий мох во влажной тени хмурых елок и крепкий серый мох на сухом песке под красными соснами; бурливая, в глубоких берегах река, далеко расстилающиеся долины и холмы разделанного парка; огромные со скорченными ветвями каштаны, тонкие перистые лиственницы; журчащая вода и мшистый камень, в тиши подлесной приветливая черника, улыбчивая земляника; дорожки, вьющиеся, убегающие, каменными лестницами поднимающиеся, спускающиеся; беседки на горах, над бурливою рекой, над зелеными низинами смотрят на далекое синее море или на холмистую кудрявость лесную, из-за которой розовая башня поднимает свой сине-желтый флаг...
О, этот дом, в котором пахнет деревянною резьбой, сухими и живыми цветами! Приветливая готика, уютная нарядность; дивный вид с террасы, из каждого окна. И все: воздух, свет, запахи, портреты, книги, и тишина, и говор — все укутано немолчным шумом водопада...
Спальня моей бабушки выходила окном на водопад. Мебель готическая, белая с черным; ситец светлый с красными цветочками; портреты, вазочки, воспоминания. По всему Фаллю прошлое к вам прикасается, ласково окликает. Из спальни тут же выход в маленькую восьмиугольную башенную комнату— миниатюры, бюро с вензелем императрицы Марии Феодоровны, ее портрет пастелью, писанный в Версале, и чудный вид на внизу шумящую и пенящуюся реку, на дальний парк и сквозь просеку светящееся море. Море сияет далеко, река шумит глубоко, а окно высоко, и между ними воздух и пространство...
Встают картины детства... Мне три года. На ступенях каменного крыльца старая старушка англичанка: мисс Смит, гувернантка моих теток, двоюродных сестер матери, показывает мне, как пальцы складывать, чтобы выходил домик; указательный опускается и образует прилавок, мизинец — лавочник, и два больших пальца — покупатели... В низком кабинете, во флигеле, в глубоком кресле старец с белой бородой, в черном бархатном халате курит длинную трубку: мой дед декабрист... Дядя Петр Григорьевич Волконский, брат моей матери, посадил меня на лошадь и водит вокруг круга; мне боязно. После второго круга снимает меня, спрашивает: «Ну, как?» — «Не совсем ловко...»
Князь Евгений Николаевич Трубецкой родился в 1863 году в Ахтырке, умер 23 января 1920 в Новороссийске. Евгений Трубецкой — русский философ, правовед, публицист, общественный деятель из рода Трубецких, которые происходят из литовских и русских князей-Гедиминовичей, изначально владевших Трубецким княжеством. Все представители рода происходят от генерал-поручика Юрия Юрьевича Трубецкого (1668—1739). Усадьба в Ахтырке была построена в первой четверти XIX века и не имела себе равных на северо-востоке Подмосковья. Основная часть построек, включая усадебный дом, уничтожена в советское время.
«Это была величественная барская усадьба Empire, один из архитектурных chefs d’oeuvres начала XIX столетия. Усадьба эта и сейчас славится как одна из самых дивных подмосковных старинного типа. Как и все старинные усадьбы того времени, она больше была рассчитана на парад, чем на удобства жизни. Удобство, очевидно, приносилось тут в жертву красоте архитектурных линий.
Парадные комнаты — зал, бильярдная, гостиная, кабинет были великолепны и просторны: но рядом с этим — жилых комнат было мало, и были они частью проходные, низенькие и весьма неудобные. Казалось, простора было много — большой дом, два флигеля, соединенные с большим домом длинными галереями, все это с колоннами Empire и с фамильными гербами на обоих фронтонах большого дома, две кухни, в виде отдельных корпусов Empire, которые симметрически фланкировали с двух сторон огромный двор перед парадным подъездом большого дома… Жизнь должна была подчиниться… стилю. Она и в самом деле ему подчинялась. Характерно, что стиль этот распространялся и на церковь, также с колоннами, также Empire и как бы сросшуюся в одно бытовое и архитектурное целое с барской усадьбой. Это была архитектура очень красивая, но более усадебная, чем религиозная».
Князь Павел Дмитриевич Долгоруков родился в 1866 году, умер в 1927 году. Выходец из рода Долгоруковых (Крымских). Русский политический деятель, один из лидеров Конституционно-демократической партии (Партии народной свободы), член II Государственной думы. Один из крупнейших землевладельцев того времени. Последний частный владелец усадьбы Волынщина в Рузском уезде, возведенной в 1770-е гг. Это был один из самых значительных на западе Подмосковья ансамблей раннего, екатерининского классицизма. До Октябрьской революции усадьба Волынщина-Полуектово служила загородной резиденцией «крымской» ветви Долгоруковых, а усадебная церковь — их родовой усыпальницей. Усадьбе относительно «повезло»: ее разрушения не столь значительны. Военные трофеи генерал-аншефа и разные диковинки были увезены в Рузский краеведческий музей, а сама усадьба в настоящее время используется как база Федерации тяжелой атлетики. Флигели приспособлены для проживания спортсменов, здание дворца пустует. Вход на территорию поместья ограничен, вокруг поставлен забор с олимпийскими кольцами.
«Лет до девяти ходили мы в русских рубашках, а зимой в тулупчиках и меховых шапках. Летом мы ездили в наше родовое подмосковное майоратное имение Волынщина, Рузского уезда. Там стены комнат нижнего этажа старинного дома были увешаны портретами наших предков по долгоруковской линии, исполненными большей частью известными французскими портретистами. В доме и на дворе были выставлены отличия и военные трофеи наших предков. А в приусадебной церкви, находящейся возле самого дома, возвышались их грандиозные надгробные памятники, начиная со сподвижника Екатерины князя В.М. Долгорукова-Крымского. В Волынщине мы играли с крестьянскими мальчиками, по будням в бабки, а по воскресеньям устраивали сражения со штурмом двух враждующих крепостей, устроенных на обрывах находящегося в парке оврага. Осенью мы обыкновенно ездили в подмосковное имение нашего деда Орлова-Давыдова Отрада, Серпуховского уезда. Там в огромном дворце екатерининских времен были плафоны, изображающие морские победы графа Орлова-Чесменского, разные фамильные реликвии и в семейном склепе могилы пяти братьев графов Орловых. Дедушка граф Владимир Петрович Орлов-Давыдов воспитывался в Оксфордском университете и был англоманом не только по воззрениям и привычкам, но и по наружности. Читал постоянно огромные листы Times. Он был хорошим хозяином и одним из крупнейших русских землевладельцев. В сороковых годах он подавал императору Николаю I записку о желательности освобождения крестьян от крепостной зависимости, но по английскому образу, то есть в качестве безземельных арендаторов. За эту записку его было предложено выехать на несколько лет из России.
В своей деревенской жизни брат отдавал дань некоторым традиционным помещичьим занятиям. Так, он завел в Волынщине охоту с гончими, а во время моих приездов туда на Пасху мы увлекались поэтической весенней охотой — тягой вальдшнепов и тетеревиным током. Затем он завел недурную конюшню, состоящую из нескольких рысаков и троек, бравших призы на немудреных бегах, устроенных им в Рузе во время своего предводительства. В девяностых же годах брат принимал ближайшее участие в зарождении и деятельности Московского Художественного театра, занявшего столь видное место в тогдашней жизни Москвы и в русском театральном деле вообще. Он состоял и пайщиком этого акционерного предприятия. Там он сошелся и с такими интересными лицами, как Вл. И. Немирович-Данченко, артисты Станиславский, Качалов, Москвин и др., а также встречался с Чеховым, Горьким, Леонидом Андреевым. Привлек его к этому театру наш родственник А.А. Стахович, бывший адъютант великого князя Сергея Александровича в бытность его московским генерал-губернатором. Большой театрал, Стахович впоследствии, уже будучи генералом, выступал в небольших ролях на сцене этого театра. Во время господства в Москве большевиков он, будучи и раньше очень нервным, стал всего опасаться и между прочим боялся, когда Павел Дмитриевич, скрывавшийся тогда от большевиков по разным квартирам, посещал его поздно вечером. После того как пришли реквизировать его квартиру, он так расстроился, что повесился на дверной ручке. Может быть, через семейство Стаховичей, близких к графу Льву Толстому, брат познакомился с ним и его семьей. Изредка он бывал у Толстых в их доме в Хамовническом переулке, а раз как-то зимой ездил в Ясную Поляну для открытия там по поручению Московского общества грамотности народной библиотеки. Существует фотография, как по глубокому снегу гуськом идут Толстой, мой брат и Александра Львовна, все в тулупах и меховых шапках».
Мария Григорьевна Вяземская-Голицына — самая скандальная героиня светской хроники дореволюционной эпохи. Ее муж Голицын проиграл жену в карты своему сопернику, Льву Кирилловичу Разумовскому. Новый брак страшно осуждался в высшем свете, но спас положение император Александр I, который всегда покровительствовал влюбленным. На одном из балов он пригласил на танец Вяземскую, что стало сигналом высшему свету о прощении и принятии этого брака. История Вяземской-Разумовского послужила основой поэмы Лермонтова «Тамбовская княжна». У Вяземской с Разумовским не было детей, были приемные внуки. Среди которых — ее полная тезка, Назимова Мария Григорьевна, урожденная Вяземская, приемная дочь великой княгини Елены Павловны и великого князя Михаила Павловича. Воспоминания внучки «Бабушка графиня М.Г.Разумовская» были напечатаны в «Историческом вестнике» в 1899 году.
С дорогой моей бабушкой мне пришлось провести только последние два с половиной года ее жизни, но я всегда с чувством благодарности к судьбе вспоминаю это время, и теперь — оканчивая сама свой жизненный путь, взглянув на прошлое, я могу сказать, что лучшего времени в моей жизни не было. Тут довольство жизнью не обусловливается роскошью, которой я пользовалась, но всецело зиждется в чувстве благодарности за безграничную любовь бабушки ко мне. К сожалению, я была слишком молода, чтобы вполне оценить ее, и только в течение жизни, столкнувшись с людьми бессердечными и даже жестокими, я умиленно вспоминала душевную теплоту моей дорогой бабушки. Мы были с ней тезки, в самом широком значении этого слова: я носила имя княжны Марии Григорьевны Вяземской, как и моя бабушка до своего замужества. Как это часто бывает с очень древними стариками, бабушка видела во мне возрождение своей юности и молодела душой, глядя на меня. Она обставила меня роскошно, у меня была своя горничная, своя карета и выездной лакей, целый маленький штат в моем распоряжении. С нашим переездом на дачу переехали и некоторые, составлявшие постоянную табельку моей бабушки. Гр. К. селилась всегда по возможности близко к нашей даче, и, говорят, из карточного выигрыша составляла себе серьезный годовой доход. Так утверждал князь Павел Павлович Гагарин, избегавший по возможности участвовать в партии бабушки, говоря, что играть с ней — это наверняка выигрывать, настолько бабушка играла плохо и рассеянно. Затем был г. Сутгоф и милейший Илларион Алексеевич Философов, составлявшие партию табельки, чтобы не лишать бабушку удовольствия, без которого она бы скучала вечером. Партия затягивалась поздно, и бабушка никогда не ложилась раньше двух-трех часов ночи. Вечером я разливала чай, но бабушка строго следила, чтобы в одиннадцать часов я отправлялась спать, так что в ужине я никогда не участвовала. Но, уходя к себе, я все-таки не ложилась, а читала до того времени, когда, бывало, услышу шаги бабушки, которая, проходя через мою комнату, тихонько кралась, ступая осторожно, не подозревая вместе с тем, что из полутемноты комнаты, освещенной мягким светом лампады, на нее смотрят смеющиеся глаза, совсем не сонные.
Жизнь на даче была почти та же городская жизнь: так же закладывали ландо в два часа, и так же делались визиты до пяти; за обедом почти всегда были гости, затем прогулка с гостями на музыку, где делались еще приглашения приехать после музыки на чашку чая, собиралось человек 15, и так ежедневно. При дачной жизни была только разница в легкости созывать к себе гостей, чего городская жизнь не представляла. Дача бабушки часто удостаивалась видеть в своих стенах царскую фамилию. В одно из посещений императора Николая Павловича, когда он запросто завтракал у бабушки, он пожелал обойти весь дом и даже прошел крытой галереей в кухню. У бабушки в это время была кухаркой француженка м-me Francoise. Государь обратился к ней со словами: «Я хочу сделать вам комплимент, м-me Francoise, вы по истине искусная повариха». M-me Francoise, низко присев, ответила: «Я возлагаю свои руки к ногам вашего величества!» — и при этом к ногам императора она положила самый большой кухонный нож, который случайно держала в руках».