Немцы-победители

Весной до Ярцево можно добраться только на вертолете. Распутье и частые наводнения отрезают сибирское село от большой земли. Отпраздновав Пасху, люди сворачивают ковры, поднимают повыше бытовую технику и ждут, когда вода придет к ним в дом. Огороды затоплены, дороги постепенно превращаются в огромные лужи.

Годами люди принимают стихию как неотъемлемую часть своей жизни, фатум. Кажется, такое смирение входит в стандартный набор представлений о русском характере.

Если спросить местных, где живут немцы, они покажут несколько домов, раскиданных по поселку. Со времен депортации прошло больше 70 лет, но ссыльных здесь знают в лицо, и даже их детей, родившихся уже в Сибири, тоже называют немцами.

1. «Фашисты приехали»

— Мы переживали, что нас выслали зазря. Мы же не виноваты были, что Гитлер пошел на Россию. Мы тех немцев знать не знали. И мне кажется, что никто бы за Гитлером из наших не пошел, — рассказывает Эмма Городецкая, в девичестве Альбрандт. Эмме Яковлевне 91 год, она попала в Сибирь из богатого поволжского села Гримм, когда ей было 20 лет. — Мы голые и голодные работали, все было для фронта. Мы хотели победить немцев.

Победив «тех» немцев, «эти» немцы стали частью народа-победителя. И 9 мая Эмма Городецкая считает личным праздником.

— Меня отправили в поле рабочих с работы снимать. Солнце! Я верхом на коне поехала в поле и кричу всем, кто там работал: «Домой! Домой! Победа! Победа!» Кто пляшет, кто плачет, кто поет — я все это помню как сегодня… Но соловья баснями не кормят, — Эмма Яковлевна неожиданно меняет тему, встает и начинает накрывать на стол. Она включает чайник, ставит на стол кулич и пасхальные яйца. Я верчу в руках одно из них. Пасхальное яйцо выкрашено в лазурь и украшено изящным узором из цветов и листьев. Глядя, как Эмма Яковлевна с трудом наливает чай, я не понимаю, как она могла сделать такую тонкую работу.

— Сын все красивые уже выбрал, — с гордостью говорит она. — Здешние не знают, они не умеют так. Вон моя невестка наложила в кастрюлю яиц, покрасила в один цвет и все. А я слегка яйцо намочу, беру шелуху от лука, рис налеплю, шелухой закрою и заматываю. – Похоже, эту технологию вместе с Эммой Яковлевной депортировали прямиком из села Гримм.

Маленькой поволжской Германии уже давно нет, а других немцев Эмма Яковлевна не знает. Всю жизнь она прожила вместе с русскими, но до сих пор не может без слез говорить о прошлом. «Наверное, за столько лет я и стала русской, а простить не могу... Не могу». Всего ее семью раскулачивали трижды, отца на допрос с пристрастием уводили 12 раз.

— В 1932 году у нас все отобрали. Мне было 11 лет. Полицаи пришли теленочка забрать. Я помню, такой буренький теленок был. Я гоняла этого теленка вокруг дома, а полицаи — за мной. А потом они мне как шомполом дали по ногам, я упала. Это был последний теленочек. И этого я не могу простить.

В ее речи слышится довольно сильный, почти анекдотичный немецкий акцент, но когда речь заходит о смерти половины ее семьи, она говорит все медленнее и акцент почти пропадает.

В 1933 году был сильный неурожай. Эмма вспоминает, как весь Гримм был завален трупами. Она начинает плакать:

— Сестра с мужем разошлась, а у нее был ребенок двух лет. Муж жил в соседней деревне, он сказал: «Отдай ребенка, а как голод пройдет, заберешь его назад». Отдали. Но мать мужа посадила ребеночка в темный подвал, пока он был в колхозе. Соседи ее спрашивали, где ребенок, а она отвечала, что спит. Двое суток он просидел в холодном подвале, она вытащила его оттуда мертвого. Он себе ручки съел, ножки съел от голода.

Тяжелое, вязкое молчание нарушает рев нескольких мотоциклов за окном — здесь это основной вид транспорта. Подростки рассекают по лужам, смеются, и кажется, что истории про голод и мертвых детей — это просто очень страшный сон. Село Гримм со временем оправилось от голода, но с началом войны поволжских немцев ждало новое потрясение: в 1941 году вышел указ о депортации, их загрузили в вагоны для перевозки скота и месяц возили по Союзу, пока наконец не довезли до Сибири.

— «О-о-о! Фашисты приехали», — кричали местные и разбегались от нас, — cмеется Эмма Яковлевна. — Им было страшно, и нам на них тоже страшно было смотреть: у них у всех сетки на головах были, а мы не знали, что это такое. Это они так от комаров спасались. Мы потом их тоже стали носить. Спустя даже полвека слово «фашист» никуда не исчезло из активного сельского лексикона.

Эмма Яковлевна вспоминает, как в начале нулевых у нее пропала корова:

— Поехали на мотоцикле искать. Возле поля гараж был, там сидели трое. Но не немцы. Я спрашиваю, не было ли тут коров. Мне отвечают: «Были, да загнали их». И показывают жест, означающий «ставь бутылку». Мой муж в это время открывает двери гаража, я кричу: «Чайка, ты тут?» — и она тут же подскочила ко мне. Тогда один побежал к нашему мотоциклу, выкрутил свечи, в карман спрятал и говорит мне: «Да вы фашисты!» Я говорю: «Ах, фашисты?» И как врезала ему в морду! Сунула руку в карман и свечи достала. Второй мужик подходит и говорит: «Эмма Яковлевна, вы не беспокойтесь, мы вам сейчас все наладим». А корова все это время от меня не отходит. Он спрашивает: «Она что, ручная, что ли?» Я отвечаю: «Да, она культурная. А вы — бескультурье, сидите здесь и вымогаете у людей деньги, чтобы глотки поганые залить».

— Может быть, я не права, не хочу сказать несправедливо, но мне кажется, что есть еще люди, в которых сидит это зло. Давно это все было в открытую, а сейчас… оно еще есть, зло еще есть, — настороженным шепотом говорит она, словно это зло может услышать наш разговор.

Через 14 лет после депортации немцам разрешили не отмечаться у коменданта. Началась реабилитация. Эмма помогала другим ссыльным оформлять документы на немецком для переезда в Германию, но сама так и не решилась уехать — дети росли, обзаводились своими семьями, и тема переезда сама как-то отпала. Муж Эммы Городецкой был украинцем, и его тоже отправили в Сибирь после того, как он вернулся из концлагеря.

— Он самого Гитлера видел, — говорит она, — рассказывал, как выстроят их в одну шеренгу, Гитлер идет, смотрит, на еврея наткнется и кричит: «Юден раус!» Пых! Все. Стоишь там и трясешься, вдруг тебя за еврея признают.

В 2000-е годы, когда Германия была готова рассчитаться со своими узниками, муж Эммы сжег все документы, подтверждающие, что он был в концлагере: боялся, что его «снова куда-то заберут». Она уговорила мужа восстановить бумаги, но до компенсации он не дожил.

Эмма Яковлевна не может определить, кто она — немка или русская. Рассуждая о немцах, она называет их очень честным, чистым и культурным народом — понятие «культурности» для нее вообще очень важно, и кажется, что именно оно определяет для нее границу между своими и чужими.

— Не воруют они и не пьянствуют. Один мой знакомый уехал в Германию. Мы с ним каждый год созваниваемся. Там купил ты что-то в магазине, оставил у входа, если нет транспорта, пойдешь домой, можешь завтра прийти, все целенькое будет. Там собак этих не увидишь, а здесь табунами гуляют. Они меня замучили. Наложат на крыльце и написают— это культура называется?

Хозяйка дома провожает меня до крыльца и показывает дорогу к своей подруге, с которой они иногда разговаривают на немецком. Ее зовут Екатерина Адольф, и она, естественно, тоже из ссыльных. Эмма Яковлевна сетует, что позвонить и покричать ее подруге в трубку «Гитлер-гитлер-гитлер» — обязательная программа любой пьяной сельской вечеринки.

2. «Тут можно скот держать свободно»

— Ты что думаешь, только русские плохие были? И немцы тоже. Все были одинаковые, — говорит мне Екатерина Григорьевна Адольф. Ей 86 лет, она выросла в немецком селе Пауэр в пяти километрах от села Гримм. Она вспоминает немку-бригадира, которая надзирала за простыми работниками, такими же немцами. Она ездила на коне, на ногах носила кирзовые сапоги. Как-то раз увидела, что голодные работники жгут костер и жарят картошку, и растоптала своими сапогами и костер, и картошку. Каждый уголок двора выметен и выскоблен, все поверхности недавно выкрашены. Весь ее большой дом — оживший стереотип о педантичных и чистоплотных немцах. Ковры свернуты, кое-что поднято на столы: как и все село, она каждый год ждет сильного наводнения. Но даже чемоданная обстановка не нарушает ощущения, что каждое утро здесь убирается армия горничных.

Солнце заливает большую комнату через новые пластиковые окна, повсюду стоят вазы с искусственными цветами. Хозяйка любовно оглядывает цветы, обходит кругом вазы. Мне становится не по себе от этого пластмассового сада.

— В 1941 году приехали полицейские, все с ружьями. И вот идут они от дома к дому и оценивают, какие вещи, какое имущество есть, описывают и дают бумагу. Они объяснили, что началась война, и нас увезут отсюда, чтобы немцы к себе не забрали. Сказали, что дадут в другом месте дома, приблизительно такие же, как наши. Вот люди и согласились. Если бы только мы знали, что с нами на самом деле делать будут, мы бы сказали: «Застрелите нас тут, на месте», — последние слова Екатерина Григорьевна произносит так, словно это я пришел ее выселять из Пауэра.

До Сибири доехала не вся семья — отец по дороге умер. Детям запретили плакать, чтобы не привлекать внимания конвоиров и спокойно похоронить отца во время остановки. После того как немцев довезли до Сибири, всех мужчин забрали в трудармию, а женщин перебрасывали из села в село. Где-то местные принимали немцев радушно, где-то молча ненавидели, а в одном селе, при трудовом лагере, избивали. В Колмогорово, например, с немцами обращались очень жестоко.

— Там не люди, а звери! Боже ты мой! Готовы были съесть нас… В газетах же рисовали немцев не похожими на людей, со страшными носами, и они думали, что мы такие и есть.

После минутной паузы Екатерина Григорьевна рассказывает, как все ее братья, сестры и муж умерли от рака и у нее самой появилась какая-то шишка: «Наверное, тоже рак». Правда, Екатерина Адольф не торопится в больницу. «Но что будет, то будет, Господи…» — она произносит эти слова спокойно и буднично, с каким-то русским смирением, которое никак не умещается в ее просторный и сверкающий немецкий дом. Как и у других депортированных немцев, у Екатерины Григорьевны была возможность уехать в Германию, но она отказалась:

— У нас многие пробовали уезжать, но возвращались. В Германии тоже не сладко. Здесь женщина в 50 лет на пенсию выходит, а там в 65 лет. Тем, кто переехал, квартиры дают, а на работу устраивают такую, на которую местные немцы идти не хотят. Тут можно скот держать свободно, мне тут нравится, тут я и умру — я там место уже заняла, буду рядом с мужем лежать.

— Сейчас я и с русскими, и с немцами говорю по-русски. Мы тут живем и ничего не знаем о той Германии. И родители наши ничего не знали о Германии.

Она подходит к комоду, вынимает ящик, а в нем словно по линейке сложены поздравительные конверты из Кремля. Письма украшены георгиевскими ленточками и автографами всех российских президентов. Они лежат в ящике ровной спиралью, строго по часовой стрелке.

3. «Ну как стрелять?»

Иван Рудольфович Булах однажды уехал в Германию и снова вернулся в Россию. Сейчас он живет в городе Енисейске, в 250 километрах от села Ярцево, где живут Эмма Городецкая и Екатерина Адольф. Я встречаю его за работой: вместе с соседями он колдует над крыльцом многоквартирного дома — кажется, собираются заливать его цементом. Иван Булах коммунист и, по слухам, занимается настоящей политикой — борется за власть в местном совете ветеранов.

Он родился в селе Кадель недалеко от Одессы и попал в Сибирь в 1945 году.

— У нас был большой дом, приусадебный участок, 60 соток только виноградника. По рассказам отца, тогда не было ни пьяниц, ни медвытрезвителей — все знали время для работы и время для отдыха, — Иван Рудольфович с гордостью говорит о своем родном селе, хоть и прожил там только первые пару лет жизни и мало что запомнил. — Молодое поколение поголовно ходило в церковь — тогда это было принято. Родители считали, что церковь делает человека культурнее, обогащает его духовно. До того, как германские войска начали отступать, одесские немцы жили в оккупации. Уходя, нацисты погнали их за собой. Из Германии в Советский Союз они вернулись уже «врагами народа», и привезли их не в родную Одессу, а в Сибирь.

Через полвека, в 2000 году Иван Рудольфович принял решение переехать в Германию.

— Брат с отцом переехали туда раньше, и я решил, что съезжу на разведку и посмотрю, что за жизнь там. Раньше у нас в России проводились политзанятия о том, что в капстранах живут эксплуататоры. Ну, с двойным гражданством я ничего не терял. Там мне начислили пенсию, и тут, в России я получал трудовую — нужно было только справку отправлять в Пенсионный фонд, что я живой.

В Германии Ивану Рудольфовичу так не понравилось, что «если бы можно было, пешком бы назад пришел». Он уехал в декабре и новогоднюю ночь провел в лагере для эмигрантов.

— И вот я лежу на кровати и думаю, что сейчас бы в России со своими детьми отметил прекраснейший Новый год, а здесь я еще не знаю, куда меня отправят дальше, где я буду жить и работать.

Ожидая решения немецких властей, Иван Булах решил занять себя ремонтными работами: вместе с другими новыми эмигрантами смастерил грибок для детской площадки.

— Но мне руководство сказало: «За все, что ты делаешь, нам надо платить. В Германии так принято: сделал шаг — заплати».

О Германии Иван Булах рассказывает с какой-то странной кинематографической интонацией усталого авантюриста. Как настоящий коммунист, он неодобрительно называет немцев «капиталистами». Наверное, на начисленную немецкую пенсию в социальной квартире и можно было жить, но вряд ли там нашлось бы еще не заасфальтированное крыльцо, которое можно отремонтировать всем двором:

— Я покрутился там: красота, цветочки. Сидишь в саду, отдыхаешь, солнышко светит, а думы одни только — о тех местах, откуда ты приехал. Думаешь, ну хоть бы кто подсел, чтобы поговорить. В Германии отсутствует общение, там сосед соседа не знает. Если тебя не пригласили, ты сам не придешь. Там все другое: строй, стиль.

Иван Булах достаточно хорошо знает немецкий язык, чтобы быстро адаптироваться в Германии, поэтому причина его возвращения в Россию оказалась экзистенциальная:

— Подумал, что поеду умирать в Россию, — говорит он. Впрочем, тут же вносит нотку прагматизма: — Тут умирать дешевле гораздо. В России если родственники ухаживают за могилкой, то она остается на века. А там умер ты, и вот если за 10 лет заплатили, то 10 лет за тобой могилка будет закреплена. Как только ты перестал платить за могилку, там хоронят кого-то другого.

Иван Булах не упускает шанса уколоть идеологически чуждый капитализм. Он верит в мир во всем мире и в победу коммунистического интернационала.

— Когда я получал паспорт, по национальности был немцем, но мой родной язык русский. Когда мы выросли, то подружились с теми русскими мальчишками, которые обзывали нас фашистами и с которыми мы когда-то из-за этого дрались. Вот задумываешься: у меня родственники живут в Германии. Не дай Бог что случится, и вот мой брат оттуда идет с автоматом, а я отсюда на него. Ну как стрелять?