Мальчику на вид было около восьми лет. Оказалось — десять с половиной.

Мать долго и монотонно (видно, что не в первый и даже не в десятый раз), потряхивая пухлой карточкой, рассказывала свою и ребенка историю: долго не могла зачать, выкидыши на поздних сроках, потом серьезная патология беременности, родился глубоко недоношенным, два месяца в кювезе, потом ворох диагнозов, включая ДЦП — одни отменялись, тут же возникали другие… Ребенок последовательно или одновременно не спал, не ел (срыгивал), не какал, не держал головку, не переворачивался, не удерживал предметы, не садился, не начинал говорить… Я уже жалела, что сразу не выгнала Федю в предбанник с книжкой — понятно, что он тоже слышит все это не в первый раз, но зачем? Сам Федя сидел спокойно, вполне дружелюбно рассматривал все окружающее, получив разрешение, взял из ящика с игрушками трансформер, а мать все продолжала свой рассказ. Жизнь как борьба за ребенка. Кажется, в какой-то степени это уже стало предметом ее гордости. Компенсация, вполне можно понять.

В конце концов я утомилась медицинскими подробностями и незнакомыми мне именами медицинских светил, которые когда-то осматривали Федю и консультировали семью, и спросила:

— А ко мне-то вас что привело?

Мать осеклась на полуслове и, опустив голову, долго листала какие-то справки у себя на коленях. «Ищет название какого-нибудь последне-приобретенного диагноза?» — предположила я.

— Я не знаю, как вам сказать. Боюсь, — наконец призналась она.

«Ого! — насторожилась я. — Чего же это она после всего уже пережитого может бояться? Неужели у мальчишки ко всему прочему еще и психиатрия какая-нибудь прорезалась?!» Я еще раз внимательно взглянула на Федю. Он улыбнулся мне открытой, немного грустной улыбкой. Кажется, он вполне понимал, что мать имеет в виду. Кроме того, в выражении его лица отчетливо читалась фраза: «Я сожалею. Но что я могу поделать?»

— Федя, в каком ты классе?

— В четвертом (значит, пошел в школу по возрасту).

— Как ты учишься?

— Нормально. У меня одна тройка — по русскому.

— У тебя есть друзья?

— Да, один друг и одна подруга, еще с детского садика (ходил в детский садик, значит, по крайней мере, к шести годам здоровье было уже приемлемым).

— Что ты любишь делать?

— Играть в шахматы, смотреть мультфильмы и передачи про природу, гулять в лесу, в горах и на море. Еще играть с котом и кататься на велосипеде (совершенно нормальные увлечения, для такого слабенького и болезненного в прошлом ребенка — даже очень нормальные, просто вот совсем ничего настораживающего).

— Федя, ну скажи же ты доктору! — почти выкрикнула мать.

— Что именно нужно мне сказать? — я смотрела на Федю.

Он пожал узкими плечами.

— Я вижу сны. Во сне я умею летать.

— Да. Но что же с того? — теперь плечами пожала я. — Практически все видят такие сны. Я тоже всегда, с детства их видела и даже теперь иногда…

— Федя считает, что люди умеют летать и наяву тоже, просто забыли, как это делается, — тем же тоном, которым перечисляла перинатальные диагнозы сына, сказала мать.

— Да, — Федя кивнул. — Как бы мы могли видеть и чувствовать то, чего никогда не было? А вы как во сне летаете? Высоко?

— Да нет, не очень, — несколько смущенно отозвалась я (откуда это смущение? Ведь люди обычно охотно рассказывают свои сны, а в полетах нет совершенно ничего неприличного). — Ну, так, немножко, несколько метров, может быть…

— Да, да, так обычно и бывает. Метров двадцать-тридцать максимум. Наверное, это наш предел, — спокойно подтвердил Федя. — Но это совершенно не страшно, у большинства насекомых и у некоторых птиц еще меньше. А вот это чувство во сне: так вот, оказывается, это как делается! Так просто! Как же я раньше не догадался?! Есть? — мальчик требовательно заглянул мне в глаза.

— Ну… в общем, да…

Мать тяжело и шумно вздохнула:

— Он уже четыре года (с подготовительной группы детского садика) проводит что-то вроде исследования, опросил уже несколько сотен человек, у него сначала была тетрадка, а теперь компьютерные файлы… Все мифы, все сказки о летающих людях, и не об Икаре, которого все знают, там у него какая-то такая экзотика, о которой мы и понятия не имели, пока он нам не рассказал. Помните того человека, который собирал свидетельства о клинической смерти у переживших ее, про вот этот светящийся коридор… Ну вот и у Феди что-то в этом роде… Кто как летает, как часто, как взлетает, что видит, когда летит…

— Да-да, — с улыбкой вставил Федя. — Я, когда умирал маленьким, очень много летал. Это было… хорошо, мама, я не буду.

— Ну что же! — с наигранной бодростью (что-то тут все-таки было не так!) воскликнула я. — Оригинальное и стоящее увлечение у тебя, Федя! Сны ведь до сих пор очень загадочная вещь. Возможно, когда-нибудь твое исследование очень пригодится ученым. А может быть, ты и сам станешь ученым…

— Он собирается сам полететь! Наяву, а не во сне! Научиться летать и научить других! Вернуть людям когда-то утраченное! Понимаете?! — крикнула мать и прижала ладони к ушам, словно сама оглушенная своим криком.

— В каком смысле?

— В самом прямом. Он уверен, что люди могут летать. Надо только вспомнить, как это делается. Он сказал нам, что полетит, еще где-то лет в пять, когда чуть-чуть наладилось со здоровьем. И объяснил про сны. Мы убеждали его, что сны и реальность — это разные вещи. Он сказал: я понимаю, реальность — это то, что есть сейчас. Сны — это про то, что было, или про то, что будет. Мы тогда сразу не нашлись, что сказать, потому что когда пятилетний ребенок начинает говорить афоризмами… Он успокоил нас, сказал: еще не сейчас, ведь я должен понять и как следует вспомнить. Если ошибусь, разобьюсь сразу, и никакого толка. Одно дело — во сне, и другое — наяву, я понимаю. С тех пор вот все это — подготовительная работа. У него есть единомышленники, я читала в инете и у меня волосы дыбом вставали: они все ждут, когда он полетит! И вроде как верят в это! Он у них что-то вроде гуру, понимаете! Ребенок-индиго, так ему какая-то экзальтированная взрослая (!) дура «Вконтакте» написала: тебя, наверное, родители совсем не понимают, я была бы счастлива, если бы у меня был такой сын, мы бы полетели вместе… Мир полон сумасшедших! Мы отключали компьютер, ему это совсем не мешает, он легко взаимодействует с живыми людьми, может в электричке по дороге на дачу с кем-нибудь разговориться и тут же достать свою тетрадочку… Мы все время ждем, каждый день, вы понимаете, что он шагнет с какой-нибудь крыши, мы его просили: ты скажешь нам когда? Он ответил: нет, вы будете нервничать и меня отговаривать. Когда я уже полечу, вы, конечно, первые узнаете, ведь вы же мои родители, я и вас научу летать, это же так здорово…

Тут уж я испугалась по-настоящему, конечно. Вымоленный у Бога и современной медицины ребенок, который едва ли не каждую минуту может решить, что набрал достаточно информации и чувственного опыта, и шагнуть в никуда с уверенностью, что сейчас полетит над миром…

Но я ничего не смогла. Все мое разбивалось о матово-ледяной панцирь Фединой уверенности в своей правоте. Никакие замены типа аэродинамической трубы или обучения в секции парапланеризма Федю особо не интересовали (хотя родители готовы были хвататься за что угодно — в трубе Федя с интересом полетал, а парапланеристы протестующе замахали руками, едва увидев заморыша). «Ну вы же понимаете, что это все не то!» — доверительно улыбнулся мне мальчик. Максимум, чего я смогла достичь: ознакомившись с собранными им данными, я со всей силой бывшего исследователя-экспериментатора обрушилась на гипотезу «шага с крыши». С его же «сонными» данными в руках я доказывала мальчику, что стиль полета у людей отличается от стиля полета у стрижей и буревестников и близок, скорее, к гусям или лебедям, только на суше. Бежать, все увеличивая длину прыжка, чуть-чуть зависать в воздухе… Федя слушал меня очень внимательно, в чем-то соглашался, ибо логика у него работала великолепно.

Потом мы расстались. И я не знаю, что с ним стало.

***

Но вот здесь и сейчас. Мы об этом обычно не задумываемся, но большинство населяющих нашу планету животных живут в трехмерном мире: птицы, насекомые, все морские обитатели, многие обитатели наших лесов (белки, куницы) и почти все обитатели джунглей. «Двухмерников», таких, как мы, люди, пожалуй, меньшинство. Ну ладно, мы такие — возводим небоскребы, живем в маленьких коробочках в нескольких метрах над землей, чтобы хоть иллюзию трехмерности создать. Но откуда же тогда наши сны о полетах? Там — не самолеты, не парапланы, не крылья, как у птицы или стрекозы, которые можно было бы счесть ночным отражением дневной реальности. Во сне мы летаем сами. Как, действительно, можно во сне увидеть то, чего никогда с нами не было? Да еще так приблизительно одинаково у всех… Как вы думаете, что же это нам всем такое снится?!