Работа за границей. Часть 6. Три истории российских ученых
Валентина Боева, 33 года, биоинформатик, Париж
Я училась в Москве, во французской школе, и хотела заниматься чем-то, связанным одновременно и с биологией, и с математикой. Правда, я думала, что ничего такого в природе не существует, и поэтому поступила на мехмат МГУ. Моей специальностью была теория вероятности и финансовая математика — то есть все, что связано с рынками и с опционами (большинство людей из моей группы работают сейчас в банках или страховых компаниях).
На пятом курсе я участвовала в проекте, который был связан с распространением по миру людей из Африки: как они вышли оттуда и какие у них были пути миграции. Мы смотрели на геномы разных африканских племен, французов, итальянцев, русских, уйгуров, китайцев, индейцев, американских аборигенов, кластеризовали их и вычисляли их путь. А другой проект, которым я занималась, был связан с ДНК, и делала я его в лаборатории Всеволода Макеева из ГосНИИ генетики. В итоге я пошла туда в аспирантуру и три года занималась изучением ДНК. Это была такая чисто теоретическая биоинформатика: мы просто изучали повторяющиеся мотивы в геноме. Мне хотелось чего-то более прикладного, и так получилось, что я постепенно начала заниматься раком.
Вышло это следующим образом. Будучи в аспирантуре, я участвовала в русско-французском проекте и два месяца в году должна была проводить во Франции. Скажу честно, Франция мне очень не нравилась. Во-первых, когда я приезжала на стаж, условия были довольно тяжелые: у меня не было жилья и я никого там не знала. В общем, я много работала, ни с кем не общалась, и Париж мне казался не самым приятным местом. Но потом я познакомилась со своим будущим мужем, стала приезжать чаще в Париж, и когда аспирантура закончилась, я подумала: почему бы не поехать на постдок туда. К тому времени я прочла о раке довольно много биологической литературы. Мне стало интересно, что должно произойти с клеткой, чтобы она стала раковой, как должны перестроиться ее геном, нарушиться регуляция клеточных процессов и метаболизм. В итоге я нашла лабораторию биоинформатики в Институте Кюри, специализирующемся на раковых исследованиях, и начала делать с ними совместный проект. А потом они позвали меня работать к ним на постдок.
Биоинформатика — это область науки, изучающая, как анализировать сложные биологические данные. В лаборатории, где я работаю, мы получаем данные о вероятностях мутаций ДНК раковой клетки на определенных позициях в геноме, после чего эти данные можно привязать к клиническому прогнозу, чтобы понять, будет ли рак агрессивным и какой способ лечения будет (или не будет) работать для этого пациента.
Я работаю не с самими клетками, а с данными, которые биологи получают, используя раковые клетки пациента. Мне интересна механика: почему рак возникает? Почему один рак будет более агрессивный, чем другой? Ведь что такое рак? Рак — это в том числе образование в клетке мутаций, которые не дают ей совершить самоубийство. Когда обычной, нераковой клетке нужно убить себя, она запускает механизм под названием апоптоз. Вообще, от 50 до 70 миллиардов наших клеток кончают жизнь самоубийством каждый день. Например, мы загораем на солнце, и ультрафиолет нарушает ДНК внутри клеток. Клетка пытается восстановить ДНК и не может: слишком много повреждений. Тогда начинается апоптоз, и кожа сходит. Раковые же клетки не хотят умирать, они хотят жить вечно, поэтому накапливают мутации в путях передачи сигнала, которые ведут к апоптозу. Белок, который помогает клетке убить себя, уже не может выполнять свою функцию, и тогда клетка продолжает жить. Параллельно она накапливает мутации, которые позволяют ей быстро делиться, быстрее других клеток. Раковые клетки способствуют также образованию внутри опухоли новых кровеносных сосудов, которые снабжают раковую ткань глюкозой. Кроме того, раковые клетки могут приобрести способность оторваться от места, где они возникли, и, перемещаясь по сосудам, колонизировать другие места в организме. И это уже метастазы.
Я работаю над раком, который называется нейробластома, — он бывает у детей. Средний возраст возникновения нейробластомы — 18 месяцев. Некоторые дети рождаются с этим раком, и бывает, что первичный рак и даже его метастазы внезапно исчезают — без всякого лечения. Как ни странно, это зависит от возраста: зачастую, когда ребенок рождается с нейробластомой, даже если есть метастазы, его не лечат, а наблюдают, потому что велика вероятность, что опухоль исчезнет сама. Если же диагноз был поставлен, когда ребенку больше двух лет, нейробластома, скорее всего, будет агрессивной. Пока не очень понятно, почему возраст настолько влияет на то, агрессивным будет рак или нет. Это как раз цель моей работы: я разрабатываю методы анализа данных по мутациям и пытаюсь проассоциировать эти мутации с продолжительностью жизни раковых больных.
Параллельно я сотрудничаю с одним бельгийским стартапом, который посвящен методам диагностики рака. Мы смотрим только на геномный профиль и по нему определяем, какое лекарство должно работать. Эта компания предлагает профилирование ракового генома: любой раковый больной может сделать геномный профиль своего рака и узнать, возможно таргетно лечить его или нет.
Другой проект, которым я занимаюсь для той же компании, — мониторинг раковых клеток и мутаций в крови пациента. Раковые клетки выделяют свою ДНК в кровь. Буквально год или полтора назад ученые научились извлекать эту ДНК из крови, чтобы смотреть, есть ли в ней мутации, которые можно таргетно лечить. Точно так же каждые три месяца можно брать на анализ кровь у пациента, излечившегося от рака, и проверять, не появилась ли там ДНК с мутациями, которые характерны для раковых клеток. Таким образом можно будет узнать, вернулся ли рак, без сканирования всего тела, а просто с помощью анализа крови. Я работаю над компьютерным алгоритмом, который поможет анализировать данные крови и определять наличие этих мутаций, даже если процент такой ДНК с мутациями крайне мал.
Проблемы, которые я решаю, мне интересны как головоломка. Это такой челлендж — сделать что-то, до чего другие люди еще не додумались.
Сначала я очень тосковала по Москве, мне казалось, что здесь скучно, нет интересных людей, не хватает стресса и суматохи, нет возможностей, которые есть в Москве. А потом я постепенно привыкла и мне стало нравиться, что стресса нет и все спокойно. У меня появилось много друзей: все они русские или иностранцы, приехавшие во Францию. Хотя я уже 7 лет в Париже и у меня есть знакомые французы, друзей среди них у меня нет. Больше я по Москве не скучаю и не могу сказать, что мне хочется туда вернуться.
Сейчас у меня позиция инженера. Если же я получу исследовательскую позицию в Париже, то, наверное, останусь тут еще на пять лет. Если смогу найти хорошую позицию в Лондоне или в США, перееду туда.
Правда, в Лондоне сейчас сокращают деньги на науку, и там не так просто получить позицию. Читать дальше >>
Максим Воронков, 37 лет, астроном, Сидней
Я вырос в Москве, поступил на астрономическое отделение физфака МГУ, защитил диссертацию в Академии наук, немного поработал в астрокосмическом центре ФИАН, а потом уехал. Наука, которой я занимаюсь, — интернациональная, и то, что после защиты люди едут на постдок куда-нибудь на два-три года — это мировая практика. Потом, как правило, начинается постдок в другой стране и так далее — до тех пор, пока не посчастливится найти постоянную работу. Кому-то везет раньше, кому-то позже. Главное, попасть в струю.
В детстве я не видел себя именно ученым. Я считал, что надо получить образование. Меня интересовали очень многие вещи, но когда нужно было делать выбор, астрономия казалась интереснее всего. Я сразу решил, что на постдок мне надо куда-то поехать. Почему Австралия? С одной стороны, мне хотелось попасть в англоязычную страну, чтобы подтянуть английский. С другой — тут тепло, страна интересная. Население маленькое, всего 20 миллионов. И наука тоже маленькая — все друг друга знают. Кроме того, я занимаюсь звездообразованием и исследованием радиолиний молекул. Поскольку в основном это объекты нашей галактики, на южном небе их больше — центр галактики здесь. Поэтому для моей области астрономии Южное полушарие гораздо более привлекательно.
Сначала я приехал в Наррабрай — работать в обсерватории. Это место в 500 км от Сиднея, и там находится наш телескоп — на тот момент это был единственный миллиметровый радиоинтерферометр Южного полушария. До этого я уже успел много поездить, так что не ассоциировал себя с какой-то конкретной страной больше, чем со всем остальным миром. Году в 98-м я побывал в Штатах в городе Сокорро, который находится рядом с довольно известным радиоинтерферометром VLA. Мне понравилась жизнь в маленьком провинциальном городе, и я подумал, а почему бы мне не поискать позицию в таком месте? Наррабрай — как раз такой маленький городок. Население тут тысяч семь, и для Австралии это региональный центр. В итоге я настолько втянулся в местную жизнь, что мне уже не хотелось никуда уезжать.
Я проработал там три года, после чего получил постдок в Сиднее.
Контора, в которой я работаю, называется CSIRO Astronomy and Space Science. На работу я прихожу в восемь с копейками, а ухожу не раньше семи. У меня нет жесткого графика, но работы всегда больше, чем можно успеть. Я занимаюсь молекулярной спектроскопией, то есть изучаю радиоизлучение молекул, в основном метанола, и космические мазеры в частности. Мазер — это то же самое, что лазер, но для радиоволн. И в ряде объектов в космосе они образуются в естественных условиях, например в областях, где рождаются массивные звезды. Наблюдая за этими мазерами, мы пытаемся понять, при каких условиях и на какой стадии они образуются, а также как ведет себя молекулярный газ и с какой скоростью он движется. Это важно для понимания всего механизма образования массивных звезд (больше 10 масс Солнца), который, в отличие от механизма образования звезд солнечной массы, еще плохо изучен. Разумеется, чем лучше разрешение изображений, которые мы получаем, тем больше деталей можно увидеть. Поэтому сейчас такие наблюдения обычно делаются на радиоинтерферометрах — системах антенн, которые работают вместе как единый телескоп. Примером такого решения является австралийский телескоп ATCA, который находится рядом с городом Наррабрай и является основным инструментом, который я использую в своей работе, а также американский телескоп VLA. Но этот метод измерений не ограничивается применением близкорасположенных антенн. Например, есть российский проект Радиоастрон — это радиотелескоп на космическом аппарате на околоземной орбите, который используется вместе с системой наземных антенн.
Другая часть моей работы — разработка радиоинтерферометров нового поколения и в частности алгоритмов обработки данных с таких инструментов. Сейчас мы строим новый телескоп, который называется ASKAP (Australian Square Kilometre Array Pathfinder) в пустыне в Западной Австралии. Он отличается наличием нового приемника (PAF — Phased Array Feed) — по сути, многопиксельной радиокамеры. С помощью такой технологии можно будет делать быстрые обзоры всего видимого неба благодаря большому полю зрения. Поэтому есть очень хороший шанс обнаружить какие-нибудь новые объекты, которые пока ускользали от нашего внимания, так как мы просто не знали, куда и когда смотреть.
У нас с коллегами есть такая шутка: если человек не нравится и хочется, чтобы он поскорее отстал, нужно сказать ему, что ты астрофизик. А если хочется поболтать — что астроном. В моей работе пересекаются несколько специальностей. Я немного занимаюсь астрономией, немного разработкой программного обеспечения, немного отладкой оборудования на новых телескопах. Кроме того, сейчас мы строим новый телескоп — это моя основная работа, за которую мне платят зарплату. Для души у меня есть один день в неделю на чистую науку. Ну и выходные с праздниками.
У меня есть хобби: я не только ученый, но и пилот. Когда я работал в городе Наррабрай, я часто брал напрокат самолет и летал на бранч в соседний город. Сейчас тоже, конечно, летаю, но не так часто, как раньше.
Минус Австралии заключается в том, что из-за удаленности у меня нет возможности ездить на конференции так часто, как хотелось бы. Наверное, я ездил больше, когда жил в России, чем сейчас. Я был бы рад на месяц куда-нибудь поехать, поработать в совсем другой группе, но вряд ли это осуществимо. Я не знаю, скучаю я по Москве или нет. Бывает, что я приезжаю в Москву с ощущением творческого подъема, а бывает наоборот. Раз на раз не приходится. Иногда приезжаешь и думаешь: да, как-то все не так... Наверное, я скучаю по родителям.
Если говорить о науке, то я жалею, что не успел поработать где-то еще. Сейчас в моей области астрономии передний край исследований представляют наблюдения на новом телескопе ALMA, который не так давно открылся в Чили. Но ученые при этом работают в Европе, в Штатах, в Азии. К сожалению, Австралия пока не особо интегрирована в эти исследования, хотя мне эта область интересна. Сейчас я думаю, что, наверное, надо было съездить куда-то еще в начале, а потом попытаться попасть в Австралию. Но что сейчас говорить: как сложилось — так сложилось.
Вообще, наука — это образ жизни, поэтому я не могу исключить, что займусь в будущем чем-то еще, что меня интересует, — главное, чтобы работа была интересная. Читать дальше >>
Тенгиc Павлов, 32 года, физиолог, Милуоки
Родился я в городе Элиста, в Калмыкии, и жил там до 16 лет. После этого я поступил в МГУ на биологический факультет и в 1998 году перебрался в Москву. Пять лет я проучился в МГУ, а потом поступил в аспирантуру на кафедру физиологии человека и животных. Все это время я жил в общагах: на ул. Шверника, в высотке на Вороьбевых Горах — это стандартный путь биологов в МГУ. В 2007 году я получил кандидатские корочки и начал искать работу — поначалу в Москве, но, к сожалению, там ничего найти не удавалось. Предлагали уходить в клинические испытания, в какую-то коммерцию, с фундаментальной наукой был полный ноль.
За этот год я много прочитал о том, что в науке есть интересного за границами моей диссертации. Меня заинтересовала одна экспериментальная методика (patch-clamp), и я откликнулся на парочку вакансий в Америке. Один из профессоров мне ответил и пригласил работать в Медицинский колледж Висконсина. Так в 2008 году я уехал на должность постдока. Контракт был заключен на три года, но все пошло так хорошо, что я стал ассистент-профессором и работаю здесь уже шесть лет.
Это классическая схема: биологам несложно уехать, и у меня уехала куча друзей. Конечно, постдок — страшная лотерея. Никогда не знаешь, куда попадешь, в какую лабораторию, какие сложатся отношения. В жизни ученого это важный этап: он набирается опыта, чтобы потом открыть свою лабораторию или уйти в индустрию.
В Америке я сильно изменил поле своей деятельности и начал заниматься ролью почек в различных процессах. Наша лаборатория специализируется на изучении ионных каналов. В мембранах клеток существуют протеиновые молекулярные машинки, которые подпускают ионы внутрь клетки и выводят их оттуда. Ионы — это фактически соли. И то, насколько активно эти каналы работают в почках, по сути дела определяет, сколько соли и воды задерживается в нашем организме. Эта работа необходима, чтобы искать в нашем организме цели для создания будущих лекарств. Например, какой-нибудь белок может быть интересен фармакологической индустрии и потом в том или ином виде стать объектом лекарственного вмешательства.
Милуоки находится прямо на озере Мичиган. Где-то в полутора-двух часах езды — Чикаго, центр американского среднего запада. Но Чикаго в Иллинойсе, а мы в Висконсине. Здесь очень красиво, куча озер, тысячи речек, сахарные клены. Здешняя природа на самом деле очень напоминает русскую. Зимы тут не менее холодные, чем в Москве: бывает 30 градусов мороза и очень много снега. А летом тепло, зреет кукуруза. В общем, для русского человека климат привычный.
Обычно в первой половине дня, пока мозги свежие, я стараюсь писать статьи, заявки на гранты, работаю со студентами, рецензирую статьи.
Работа высококонкурентная, и на все необходимо получать финансирование. Это занимает кучу времени, но так работает американская наука. Ближе ко второй половине дня я нахожусь в лаборатории, провожу эксперименты, собираю информацию, в общем — больше работаю руками. Медицинский колледж Висконсина — частный институт, и здесь нет студентов, которые учатся на бакалавров. То есть сюда приходят, уже будучи бакалаврами, и учатся на врачей. Набор совсем не большой, поэтому преподавательской работы не много.
Здесь очень комфортно жить: все под рукой, отличные условия для работы, для жизни, для хобби. Я, конечно, не исключаю возможности, что когда-нибудь отсюда придется уехать, но, по крайней мере, сейчас ничто на это не намекает. Процесс идет, работа есть и есть куда развиваться. Такая деятельность приносит удовольствие, и мне кажется, это уже большое дело, если работа в радость.
Понятно, что я скучаю по Москве, скучаю по родителям. Но сейчас все гораздо проще: есть Skype и электронная почта. Это не та ситуация, когда люди уезжали в конце 70-х и не могли возвратиться назад. Когда я захочу, я могу вернуться. Поэтому никаких фантомных болей я не испытываю.