Нужно отбросить мерзкие советские клише

Беседовал: СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ

Свою нынешнюю должность в Большом вы называете «кризис-менеджер». Означает ли это, что театр сейчас находится в кризисе?

На этот вопрос можно ответить только «да» или «нет». Но я бы предпочел, что называется, развернутый ответ. В театре много хорошего: в приличном состоянии находится оркестр (заслуга бывшего главного дирижера Ведерникова). Очень хороший хор. Имеются замечательные певцы... Претензии и разные завышенные ожидания, связанные с театром, как правило, сводятся к вопросу: почему на сцене не появляются регулярно разные суперизвестные и суперпрекрасные звезды? Это действительно постоянное требование со стороны публики, которая всегда ненасытна и недовольна.

Но вообще-то, насколько мне известно, вы сами пропагандируете в Большом театре систему stagione – то есть приглашение именно звезд на конкретные постановки. Это, в сущности, революционное решение: театр, всегда державшийся на своих солистах, осваивает контрактную систему и будет теперь приглашать артистов «со стороны».

Да, это принципиально важное нововведение. Театр не обязан ориентироваться только на своих солистов. По системе stagione работает большинство оперных трупп. В сущности, stagione – это разовый проект, антреприза, сказал бы я, если бы это слово не было так скомпрометировано в России. Причем контрактная система, как показывает опыт, может вполне органично сосуществовать с принципами репертуарного театра. Тут надо прояснить очень важные детали. Речь идет о том, что контракт подписывается только с основными участниками: солистами, режиссером, художником-сценографом, может быть, дирижером. Все остальные являются постоянными сотрудниками театра. Они находятся под защитой профсоюза. С ними ничего особо травматического не происходит. Stagione затрагивает лишь верхушку айсберга. Как правило, заряжается обойма спектаклей на какой-то определенный период. Если они пользуются устойчивым успехом у зрителей (а я рассматриваю идеальный вариант), то планируется следующая их серия. Именно в таком режиме существуют бродвейские мюзиклы. Лучшие из них держатся по нескольку лет.

Я знаю, что у этой системы существует много противников. Их логика – «Большой театр – не Бродвей!»

Что касается консерваторов и всего такого, то я даже не знаю, что им сказать... В их претензиях есть часто что-то некрофильское. Мне тут на день рождения подарили огромный толстенный альбом 1958 года, который называется «Большой театр СССР». Эта книжка очень похожа на фильм 1951 года «Большой концерт» Веры Строевой, который вы, возможно, видели. Про то, как колхозники приезжают в Большой театр, а потом артисты едут с ответным визитом в колхоз «Победа» и т. д. Он до сих пор производит потрясающее впечатление. Там и Лемешев, и Козловский, и Уланова, и молодая Плисецкая. Все очень помпезно и торжественно. В идеале люди, которые на всех углах кричат о традициях, хотят, чтобы сейчас был снова 1951 год. И есть в этом что-то безусловно устрашающее. Традиция сохраняется только в том случае, если она творчески развивается, а не консервируется.

Большой театр всегда был придворным театром. В меньшей степени – при царе (все-таки двор был в Петербурге), в большей – при Сталине и его преемниках. Но ведь далеко не вся его история покрыта лаком советского официоза.

О да, я очень дорожу, например, «Кармен-сюитой». Этот балет, как, впрочем, и другие вещи, связанные с деятельностью Плисецкой и Щедрина, не имел отношения к державности, к официальной советской мифологии. Это то, что существовало вопреки ей. И эти традиции хотелось бы сохранить. Но не надо забывать, что этот же театр в свое время изгнал великого Бориса Покровского. И никто никогда не принес извинений. Можно мифологизировать Большой – дескать, у нас была великая эпоха и т. д., но не стоит забывать и обо всех достаточно чудовищных вещах. Давайте вначале сделаем нормальный театр, а потом уже «великий». Но только отбросим мерзкие советские клише.

Когда вы впервые переступили порог Большого театра? Вы помните, что это был за спектакль?

Я подозреваю, что это было в начале восьмидесятых. У меня плохо с датами. Но помню точно, что это был «Золотой век» в постановке Юрия Григоровича. И это был первый балет, который я увидел на исторической сцене («неисторической» тогда просто не существовало). Довольно поздно, скажете вы, но я ведь не москвич, что, наверное, как-то извинительно. Спектакль был весьма эффектным, хотя тогда, наверное, я был не в состоянии его оценить по-настоящему. Я был крайне молод. Музыка мне понравилась. Что касается всей этой золоченой лепнины, то никакого особого впечатления она на меня не произвела. Ну... нормально! Что еще сказать? Нет, ничего такого я не почувствовал. Все-таки это был не Парфенон, не собор Святого Петра в Риме. Это был театр. И теперь, когда с придыханием говорят: «Театр – это храм искусств», по мне, так это звучит довольно странно. Потому что храм – это храм. А театр – это что-то изначально противоположное храму. И даже бесовское. Мой здравый смысл восстает против этого.

Во множестве комментариев по поводу вашего назначения звучит один и тот же мотив: конфронтация Москвы и Петербурга усиливается. Вот и Большой захватили питерские...

Мне кажется, пора бы уже забыть о «прописке». Кстати, я не уроженец Петербурга. Между этими городами всегда существовала миграция довольно бурная, особенно на культурном поле. Соревнование? Да, оно существует. Но гораздо важнее контакты между театрами, обменные гастроли, а они всегда были и продолжаются по сей день. Скажем, Николай Цискаридзе регулярно танцевал на сцене Мариинского театра. Надо сказать, система stagione снимает вопрос о соперничестве, потому что солисты – вольные люди. Сегодня там, завтра здесь. Знаете, незадолго до нашей встречи я с какой-то гадливой нежностью перелистывал дискуссию по поводу моего назначения в интернете. Чего только там ни написано! Самое мягкое: питерские засрали нашу великую столицу. В интернете пишут совершенно невероятные вещи. Но слава богу, что он существует, и у множества несчастных людей есть возможность высказаться и быть услышанными. Но и мне вольно не обращать на них внимания.

Насколько мне известно, вы не первый композитор на этом посту. Большой театр когда-то возглавляли Михаил Чулаки и Кирилл Молчанов. Про Чулаки не знаю, а для Молчанова его недолгое директорство закончилось трагически. Он умер в ложе во время спектакля.

Но вы забыли упомянуть, какого именно спектакля! Это был балет «Макбет» на его собственную музыку. У шекспировской пьесы плохая репутация. Она традиционно всем приносит несчастье. Недаром сами англичане предпочитают даже не называть ее по имени, а только this play. Но мы заходим на территорию легенд и мифов. Мне вообще кажется, что вокруг Большого театра, особенно его исторической сцены, клубится какая-то густая завеса инфернального пафоса, ненужной риторики и закулисной пыли... Театр, чтобы существовать как живой организм, должен избавиться от своих фантомных болей. От своей очень громоздкой мифологии. Ведь на самом деле от Большого театра почти ничего не осталось. Даже здание его лежит в руинах. Поэтому в каком-то смысле театр надо возводить заново. Но для меня его нынешние руины – это метафора надежды. Надежды, что театр должен начаться заново. Не радикально, питаясь старыми традициями, но и не грезя только о прошлом. Этого не должно быть. Тогда, что называется, кранты.

К вопросу о руинах: вокруг реконструкции исторической сцены Большого театра сейчас ходит много самых невероятных слухов, в которых фигурируют и колоссальные финансовые злоупотребления, и какой-то бессмысленный огромный котлован, который якобы теперь надо засыпать, а главное – полная неопределенность относительно окончательных сроков реконструкции. Что вы сами об этом знаете? Ваш прогноз?

Скажу вам как на духу: не знаю ни-че-го! У меня нет никаких оснований не верить официальным заявлениям: историческая сцена Большого откроется в октябре 2011 года. В коллективной башке «читателей газет, глотателей пустот» почему-то нераздельно слиты проблемы творческие, которые бывают в любом театре, и проблемы, связанные со строительством. Это абсолютно две вещи несовместные, я устал это повторять. Насколько я знаю, реконструкцией Большого занимается мэр Москвы, но никак не генеральный директор театра и тем более не музыкальный руководитель, которые не имеют к этому никакого отношения и не несут за это никакой ответственности.

 Каким руководителем вам хотелось бы войти в историю Большого театра?

Вообще не хочу, чтобы меня запоминали в этом качестве. У меня нет никакого по этому поводу тщеславия. Но мне бы хотелось, чтобы во главе театра был реальный дирижер. Сейчас у нас ситуация некоей переправы. Театр остался без главного дирижера. Моя задача – его найти. И он появится рано или поздно. Или будет музыкальный интендант, или еще что-то в этом роде. А может быть, человек, подобный мне, – тоже композитор, но больше склонный и способный к администрированию. Пока не знаю.

Какими качествами, на ваш взгляд, должен обладать главный дирижер Большого?

Он должен быть интеллигентным человеком. Он должен обладать несокрушимым обаянием Саймона Рэттла. И вместе с тем в нем должна быть определенная жесткость. Он должен хорошо говорить по-русски, но это не значит, что русский язык должен быть его родным. Он (или, может быть, она?) должен понимать специфику культурной ситуации в посттоталитарном обществе, поэтому лучше, если это будет россиянин, или бывший советский, или музыкант из Восточной или Центральной Европы. И еще он должен предпочитать оперу симфоническому дирижированию, потому что есть дирижеры, которые специализируются на опере, а есть – на филармонии. При этом он должен быть великодушным, не завистливым и время от времени уступать место в оркестровой яме другим достойным музыкантам. Не знаю только, существует ли такой дирижер в природе. Но, может, и найдется некий уникум, который будет отвечать всем этим параметрам хотя бы на восемьдесят пять процентов.

Многих смущает ваше заявление, что вы в Большом театре человек временный...

В прессе и интернете эти мои слова обсуждались бурно и с негодованием. Но что, собственно говоря, имеют в виду мои недалекие оппоненты? Что все мы будем жить вечно? Должен ли я снова и снова присягать у пионерского знамени? Вообще говоря, система stagione, о которой мы с вами говорили вначале, – это как раз и есть такой прекрасный принцип «временности»: ничего окончательного, закосневшего. Я уже двадцать пять лет живу как свободный художник, я привык делать свою работу, как говорится, от сих до сих, а потом переходить к следующему проекту. Мы же с вами, Сережа, по-прежнему живем в патерналистском государстве. На его иждивении оказалось очень много совершенно неприспособленных людей. У большинства из них детское сознание. Они не могут позаботиться о себе. Они рассчитывают на поддержку государства, как на своего главного родителя. И это является их бедой. Stagione – некая альтернатива тому детскому саду, из которого мы вышли. И где многие из нас пребывают до сих пор.

Наверное, поэтому столько разговоров о том, что сама эта система находится в непримиримом противоречии с российским кодексом о труде.

К сожалению, да. Я не подряжался решать эти вопросы, у меня нет такого образования. Я хотел бы заниматься музыкой.

А что конкретно вы собираетесь делать в смысле музыки в Большом театре в ближайшие два года? Есть ли у вас какая-то программа действий?

Программы конкретной у меня нет. Неужели это звучит так шокирующе?

Я бы сказал, это звучит обезоруживающе откровенно...

У предубежденного читателя может сложиться впечатление, что вы говорите с человеком, бравирующим своей полной безответственностью. На самом деле лучше я не буду ничего обещать. Не хочу уподобляться тем, кто объявляет свою предвыборную программу, а потом ничего из обещанного не выполняет. Лучше я буду меньше обещать и больше делать. Вообще вопрос на пресс-конференции: «Сколько времени вы будете проводить в театре?» – меня абсолютно взбесил. Разумеется, я буду проводить в театре столько времени, сколько понадобится. Неужели журналисты думают, что мой предшественник Александр Ведерников занимался исключительно дирижированием? Есть большое количество повседневной рутины, ежедневного принятия решений, требующих моего присутствия и участия. И даже то, что мы сейчас с вами разговариваем, это есть моя работа на театр. Музыкальный руководитель должен использовать любую возможность для того, чтобы говорить о Большом театре публично, выстраивать его «правильный» имидж.

Подозреваю, что у вас были какие-то личные мотивы принять это предложение. Я почему-то не очень верю, что вас увлекают разговоры с журналистами и ежедневная театральная рутина.

Ну, конечно, я постараюсь избегать разных неприятных обязанностей, связанных с этой должностью. Каких-то ритуальных процедур, где мое присутствие необязательно. К сожалению, не могу выразиться яснее. Во-первых, или, может быть, во-вторых, имелся тут и эгоистический мотив. Это своего рода переключение, как форма отдыха. Дополнительный адреналин. Мне надо урывать время для моей композиторской работы, и в этом есть даже некий азарт. Таким образом я острее чувствую время как нечто абсолютно драгоценное, что надо во что бы то ни стало удержать, сохранить, не растратить понапрасну.

И еще, я принял предложение Анатолия Иксанова, потому что являюсь человеком долга. Я считаю, что действительно очень многим обязан директору Большого, который решился на постановку оперы «Дети Розенталя» и таким образом пошел на известный риск, отстояв ее в борьбе с темными силами зла. Не хочется уточнять, с какими именно, чтобы не делать им дополнительную рекламу. Но, думаю, события 2005 года вокруг Большого театра пока еще памятны всем. И, конечно, я чувствовал, что должен отслужить этим людям, если они нуждаются в моей помощи.

Это предложение поступило в августе. Вы долго не давали ответа. Что больше всего вас смущало или пугало в перспективе стать руководителем Большого театра?

Что меня пугало? Вы знаете, с годами я научился со своими страхами и комплексами как-то справляться. Ну а когда что-то похожее на них подступает, вспоминаю слова покойного Иосифа Александровича Бродского: «А х..ли вообще бояться?» Конечно, мне бы хотелось избежать прямого столкновения с откровенным хамством. Надеюсь, удастся избавиться и от контактов с людьми, с которыми у меня есть определенные эстетические разногласия. И разногласия непреодолимые. Но, насколько мне известно, я не должен от них зависеть.

Но должность музыкального руководителя представляется очень зависимой. Вам же надо постоянно общаться и находить компромиссы с музыкантами, солистами, хором, многочисленными службами...

В данный момент я, например, очень завишу от Теодора Курентзиса, который является музыкальным руководителем постановки оперы «Воццек». Но эта зависимость нисколько меня не тяготит. Потому что это выдающийся, ослепительный музыкант. Если угодно, я сейчас нахожусь в некотором у него услужении. Я также надеюсь, что театр за версту будут обходить экс-звезды, самодуры былых времен, профессиональные интриганы.

А вообще как вы представляете свои отношения со звездами? Вы же их не любите?

Нет, не люблю, мне не нравится эта общественная институция. Медийные персонажи, которых знает вся страна, заплатили за свою известность дорогую цену – они, в сущности, отказались от профессии. Картина печальная. Но в каком-то смысле это был их выбор. Они сломались на «медных трубах». Дело, видите ли, в том, что звезда не может существовать сама по себе. Даже три тенора, выступающих на открытии чемпионата мира по футболу, не могут петь без оркестра, без хора (в отдельных случаях), без дирижера. Хотя люди, которые им помогают, получают в сто тысяч раз меньше. Наглядный пример социальной несправедливости. Идея звезд, доведенная до абсурда.

Большой театр – это еще и зрители. Каким вы видите сегодняшнего зрителя Большого театра?

Сейчас сложно сделать социологическую выкладку, прежде всего потому, что закрыта историческая сцена. Большой театр живет, что называется, на съемной квартире. Зрителю придется потерпеть какое-то время. Но вообще в репертуаре представлены самые разные проекты, способные удовлетворить любой вкус, кроме заведомо злобного и агрессивного.

Возможно ли, чтобы в условиях академической сцены классическое искусство стало коммерчески рентабельным?

Это вопрос не ко мне. Финансы не моя тема, хотя оба моих родителя были бухгалтерами. Конечно, опера «Воццек» Альбана Берга, которую сейчас ставит у нас Курентзис, – это проект сугубо некоммерческий, но абсолютно необходимый. Он нужен в Москве. Но это так же, как если бы на русский язык до сих пор не были переведены романы Пруста или Джойса. Следующая премьера Большого – оперетта «Летучая мышь» – безусловно, более коммерческая история. Но вообще самоокупаемых или коммерчески успешных оперных театров в природе не существует. Это не коммерческая структура заведомо. Ну будет продано больше билетов по две с половиной тысячи рублей, а не по тысяче. И что? В любом случае всех расходов эти продажи никогда не покроют. Большой театр – не «Газпром».

В контексте премьеры «Воццека» и грядущей «Летучей мыши» встает вопрос о русском репертуаре. А что же «Борис Годунов», а как же «Лебединое озеро» – произведения, знаковые для афиши Большого?

В театре идет «Лебединое». «Борис» будет возобновлен as soon as possible. Что еще людям надо? «Евгений Онегин» у нас прекрасный. Или надо иметь несколько «Онегиных»? На всех не угодишь. Есть «Пиковая дама», наверное, будет сохраняться и сокуровский «Борис Годунов». Но все равно кто-то будет выкликать, а почему нет «Опричника», или где «Чародейка»? Невозможно поставить двадцать пять русских опер одновременно. Да, русские оперы планируются. Но в каком процентном отношении они должны быть представлены в репертуаре Большого – кто может ответить на этот вопрос? И почему в Америке никто не спрашивает людей, которые руководят Метрополитен-опера, почему у них так мало идет американских опер? Почему в Амстердаме оперный сезон открывается оперой «Жидовка»? Это что, происки Израиля? Просто очень много бреда вокруг Большого театра.

С чем это связано?

Это связано с тем, что куче людей просто нечего делать. Они не трудоустроены. Они не могут даже построить дом или посадить дерево. Их главное назначение, которое они сами себе придумали, – печалиться о судьбах Большого театра. Люди, у которых, как говорит мой друг искусствовед Аркадий Ипполитов, вместо ума – боль. Но я не очень хочу иметь с ними дело. Я все-таки не врач, не санитар.

Много было разговоров о постановках современных российских композиторов.

В планах театра есть заказ такой оперы. Но пока это в стадии переговоров. Понимаете, современный российский композитор, да и вообще современный композитор – это настолько презираемая обществом профессия... В романе Паскаля Киньяра «Вилла "Амалия"» очень точно говорится, что профессия композитора окружена таким презрением и равнодушием, что многие из них предпочитают выступать анонимно. Композитор давно перестал быть властителем дум. Поэтому почти нереально, чтобы это был безошибочный сюжет, прекрасная музыка, чтобы это выстрелило хотя бы на восемьдесят пять процентов. Но мы сейчас об этом думаем. Могу лишь гарантировать вам, что не я буду автором этой оперы. Это совершенно определенно.

Вы будете автором балета.

Ну да, автором балета «Утраченные иллюзии». Но этот мой контракт был подписан задолго до того, как меня пригласили стать музыкальным руководителем Большого. Мне сейчас сложно об этом балете говорить. Потому что я еще только в самом начале. Это потом уже, когда ты втягиваешься в работу, музыкальный материал начинает диктовать тебе свои условия. И, возможно, в какой-то момент я выйду за пределы сформулированной концепции и начну делать что-то совсем другое. Мне кажется, я нашел какую-то правильную интонацию в рассказе самой истории.

Но это история Бальзака?

Да, история из романа Бальзака, на сюжет которой Борис Асафьев в начале тридцатых годов сочинил балет. Он был поставлен в Кировском театре с участием Галины Улановой в партии Кароли, а потом еще в Свердловске. Но успеха особого не имел. Интересно, что в основе его либретто использована только вторая часть романа. Роман монументальный, в центре – главный герой, поэт, журналист, литератор. Но мы его сделали композитором. И он пишет балет. То есть это балет о балете. И есть тут прямая ассоциация с традиционным советским драмбалетом. Но вообще хотелось вложить в него как можно больше разных смыслов и возможностей. Чтобы это было нечто мерцающее, неопределенное.

Известно, что само название «Утраченные иллюзии» подарил вам хореограф Алексей Ратманский.

Да, название совершенно универсальное и прекрасное. И прекрасно звучит по-русски. Мне кажется, оно подходит для всех нас. И даже для читателей «Сноба», хотя они, как я знаю, суперуспешные люди, состоявшиеся профессионалы. Но тот голый человек, который живет в каждом, неизбежно сталкивается с утратой иллюзий в том или ином смысле.

И какой же из утраченных иллюзий вы особенно дорожили?

Вы знаете, Сережа, у меня уже давно нет иллюзий, как нет и надежд. Я очень трезвый человек. К тому же совсем не пьющий. Я не соответствую романтическому складу вашего обычного героя. Я вообще не герой, а такое, знаете ли, вполне себе бесчеловечное существо. Неужели вы этого еще не поняли?С