Вадим Рутковский: Время Михалкова. 8 причин смотреть «Солнечный удар»

Впрочем, вру, не спешу — я посмотрел фильм четыре дня назад, на первом утреннем сеансе и не бросился тут же к компьютеру: кино вообще и фильм Михалкова в частности — удовольствие, а писанина — нет. Я бы вообще ограничился устными восторгами, если бы не одна забавная (мне, во всяком случае, она кажется таковой) мысль, которую хочется зафиксировать письменно. Про время и повелительное, хозяйское отношение к нему великих режиссеров. 20 лет назад на Каннском фестивале случилась битва века: между «Утомленными солнцем» и «Криминальным чтивом». Победил, как вы, вероятно, помните, Тарантино («Золотая пальмовая ветвь»), Михалков занял почетное второе место (Гран-при). Вы вряд ли забыли и рассказанную в Pulp Fiction историю про часы, семейную реликвию, которую бесноватый ветеран Кристофера Уокена, оказавшись у вьетконговцев в плену, хранил в заднем проходе. Тогда, 10 лет назад, этот анекдот несколько терялся в нажористом коктейле Квентина (рядом с Zed's dead, baby, Zed's dead, танцевальным конкурсом и адреналином в сердце), теперь (может, в связи с юбилеем фильма) представляется знаковым: не «время, вперед», а «fuck время», время, знай свое место; зря, что ли, Тарантино заставил его течь так прихотливо, чтобы воскресали мертвецы. Чудо воскрешения Михалков продемонстрировал в продолжении «Утомленных солнцем», а в «Солнечном ударе» предъявляет счет времени. Здесь часы (или, как говорит смекалистый волжский пацан Егорий, «чясы») — важный действующий предмет, и обходится с ним Михалков (руками героев, естественно) еще жестче Тарантино. Я не стану раскрывать сюжетных ходов — обстоятельный и четкий, как движение пароходного двигателя, фильм интригующе скроен — но про один эпизод разболтаю: в нем фокусник (Авангард Леонтьев) растирает часы рискнувшего блеснуть перед дамой главного героя в металлическую труху. Только фокусник — с повадками проходимца, остановить время не в его силах (разве что подсунет вместо уничтоженных дорогих офицерских часов свои, с заедающей крышкой). Зато Михалков, оживляя прошлое сразу в двух временных пластах и создавая два мифологических пространства — блаженной России до 1913-го и растерзанной двумя войнами после 1917-го, — умело играет в бога. В его распоряжении камера, проверенный источник бессмертия — что понимают уже его персонажи, старый плут из провинциального фотоателье (Александр Адабашьян, постоянный соавтор-сценарист и герой эффектных потешных эпизодов) и неунывающий юнкер (Александр Мичков, актер — открытие «Солнечного удара»), носящийся по лагерю разбитых солдат с завиральной идей запечатлеть всех в позах победителей, для вечности.

Фокусы, шампанское, солнце, Волга-Волга, удивительная незнакомка и желание, накрывающее как солнечный удар, — в 1907-м, году-мираже, стилизованном то под бойкий дореволюционный водевиль, то под этнографические фотографии Прокудина-Горского. Этот сон об исчезнувшей России тот самый офицер, чьи часы погибли в плошке горе-факира, видит наяву в грязно-сером 1920-м, будучи пленным солдатом разгромленной врангелевской армии; здесь предательство, срезанные погоны, идеалы, ставшие тухлятиной, и проклятый вопрос «Как все это случилось?». Михалков будто бросает своим недоброжелателям мозговые кости: устами одного из героев клянет русскую литературу, вечно недовольную любой российской властью (персонально достается «пьяни и картежнику» Некрасову). Допустима и версия, что революционеров из благонравных детей делает теория Дарвина: только поверьте, что все, даже сам царь, от обезьяны, — и прощай, великая Россия. Ну да не место здесь напоминать, что великая была и весьма немытой. И Михалков, полагаю, не собирался по пунктам объяснять про Октябрь. «Солнечный удар» — не историческое исследование, но соблазняющий гедонизмом fiction (хоть и основанный на реальных событиях) — пусть это будет первой причиной для похода в кино.

1. Я сейчас формулирую очевидное, тем не менее: за, мягко говоря, неоднозначной общественной и публицистической активностью Михалкова легко подзабыть, что он — один из последних представителей большого авторского кино ХХ века. Особое удовольствие от «Солнечного удара» доставляет осознание того, что сейчас никто, ни у нас, ни у них, не способен снимать с такой висконтиевской статью (кстати, один из эпизодов напоминает — подозреваю, что умышленно, — «Смерть в Венеции», в другом с совершенно постмодернистским прищуром цитируется «Броненосец "Потемкин"»). Притом стиль и взгляд Михалкова опознаются по одному кадру, одной фразе — тоже примета того авторства, что почти утрачено в цифровую эру. Упреки в «клюкве» и «лубке» режиссеру предъявляла еще официозная советская критика, у нынешней, э-э, либеральной общественности есть достойные предшественники. Лучшее доказательство, что водораздел между гражданами пролегает не в области идеологии, а в области эмоций; тем, кто предпочитает империю чувств, в фильме Михалкова уютно. Вся эта «икорка разноцветная», может, и лубок, но такой свой, родной, чарующий — потому что этот автор (в отличие, о, ужас, от большинства действующих российских режиссеров) про радость, не про тоску.

2. Мало кто из режиссеров так же свободен в обращении с материалом — любым, сколь угодно трагическим. Михалков озорничает и шалит, даже с наступлением на экране окаянных дней, а уж на речном пароходе 1907 года хулиганит от души. Никто бы больше не решился на такой отчаянный и сентиментальный эпизод, как погоня за шарфом, унесенным ветром-разбойником, у Михалкова же выходит легко и бесстыдно.

3. Михалков-художник в разы мудрее и объемнее Михалкова-публициста — потому что на экране нет абстракций, а есть живые люди. Вот пара революционеров, по сути — карателей: венгр Бела Кун и еврейка Розалия Землячка, урожденная Залкинд, классовые враги героев, разрушители, утопившие Россию в крови красного террора. Но эта горячечная террористка в исполнении Мириам Сехон так хороша, что понятно, отчего неуклюжий венгр смотрит на нее, распахнув рот и приговаривая: «Богина!» На экране нет монстров, а есть живые люди.

4. В фильме присутствует страннейшая эротическая сцена. В ее второй части Михалков, вполне в духе неведомого грядущего века технологий, заменяет объятия любовников кадрами работающих пароходных механизмов. В первой же части этого эпизода с наступающим веком индустриализации встречается неоромантическая мистика; связь, которой герои боятся и которой не способны избежать, напоминает прозу Густава Майринка: страх и секс, соленая влага на теле незнакомки, встреча с которой ставит под угрозу все привычное существование, если не жизнь.

5. В «Солнечном ударе» много незатертых и совсем свежих актерских лиц. Даже на главные роли Михалков рискнул пригласить не звезд, более того, почти инопланетян: латышского актера Мартиньша Калиту (озвучивает его, если слух меня не подвел, Евгений Миронов, может быть, немного чересчур узнаваемый) и Викторию Соловьеву, переехавшую в Москву из Киева.

6. Фильм идеально выдерживает горько-сладкую ноту ускользнувшего, утраченного, недоговоренного, звучащую только в лучших ретророманах. «Будет память, пока не выдохнется, а потом суп с котом». «Того, что случилось, никогда не было и более никогда не будет».

7. На финальных титрах сам Михалков в сопровождении Кубанского казачьего хора поет романс «Не для меня» (который многие принимают за народную песню) — тот, что напевал герой Станислава Любшина в «Пяти вечерах» (и тот, что стал основной музыкальной темой великого спектакля Петра Фоменко «Одна абсолютно счастливая деревня»). Поет Михалков не то чтобы профессионально, но здорово.

8. В самом начале я сказал, что ответа на «Как все это случилось?» мы не получим; не считать же убедительной версию глобального солнечного удара. То, на что легко списать жар тела, лихорадочный адюльтер, не применимо к глобальному катаклизму, переломавшему мир сто лет назад. Это какая-то даже глупая идея. Но такая залихватская! Все беды и радости — от куража, от солнечных бурь, горячей страстной крови. Заканчивается плохо, но разве это значит, что не стоило начинать?