Нина Агишева: Другие миры Райниса и Серебренникова

В латвийской Юрмале, в доме-музее Аспазии — музы и жены Яна Райниса — висит барельеф: Exodus — «Исход». Вереница людей с котомками и детьми, бредущая в неизвестность. Судьба маленькой Латвии, зажатой между Западом и Востоком, стремящимися ее поглотить. Судьба Райниса и Аспазии, скитавшихся по миру и не знавших покоя. Оба боялись обывательского существования и мыслили категориями космоса, вселенной. Оттого первый эпизод нового спектакля Национального театра «Сны Райниса», поставленного Кириллом Серебренниковым, — это человек, плывущий среди звезд: «Тоскующие души… Куда ты несешь их, земля? — В другие миры!»

Для латышей Райнис — это их Пушкин. Для русских, в том числе и в Латвии, где их 26 процентов — почти треть! — населения, — terra incognita. (Умолчу уж о том, что те русские, с кем приходилось общаться, не слишком-то и интересуются.) Тем более светлая голова решила рискнуть и пригласить в Ригу в год 150-летия Райниса русского режиссера-авангардиста ставить юбилейный спектакль. Серебренников здесь не только режиссер, но и сценограф, и художник по костюмам, что для абсолютно визионерской постановки, какая вышла, принципиально. Вместе с автором пьесы Иевой Струкой и композитором Екабсом Ниманисом он придумал восемь новелл из снов, писем и стихов Райниса — каждая со своим сюжетом и своими героями. И это ни в коем случае не инсценировка, а парад, галерея театральных и музыкальных картин, ярких, самодостаточных и пронзительных. Многие молодые режиссеры предпочитают сегодня дробить действие на эпизоды, но никто лучше Серебренникова не может связать это воедино, увидеть и осмыслить все целиком. Подлинный театр, который не нуждается в переводе, позволяет понять — хотя бы немного — и самого поэта.

У каждой нации есть свой мечтатель. Прекраснодушный, наивный, сумасшедший, часто кажущийся современникам юродивым и даже блаженным — еще и такого Райниса разглядел режиссер за чеканной поступью классика латышской литературы, переведшего на родной язык Пушкина и «Фауста» Гете. Отсюда вечная неудовлетворенность, утопические мантры «пусть в Латвии просветлеют все умы и затихнут все стоны», трогательные планы «переплыть канал или океан», «написать историю революции», «поехать в Америку, учиться ремеслу портного и повара», «реформировать весь народ: все старое уничтожить, науку взять в помощь». Он отдал дань социал-демократическим идеям, из-за чего после революции 1905 года бежал под чужим именем за границу и пятнадцать лет провел в Швейцарии. Вернулся в независимую (так недолго!) Латвию и баллотировался в президенты. Проиграл. Пять лет был директором Национального театра, хотел перевести «Прометея» Эсхила и придумать дешевое жилье из бумаги. Еще и поэтому его здесь так любят: это другая, очень важная сторона души нации практичных и земных хуторян.

Сегодня поэт стоит (сидит) памятником на Эспланаде в Риге. Остроумная сцена: вокруг огромной гранитной головы Райниса все заняты своими делами — туристка-пенсионерка делает селфи, влюбленные целуются, юноша и девушка в национальных костюмах механически пляшут, чайка гадит на головы прохожим.

А ведь была жизнь! Роман с Аспазией, тогда Эльзой Плиекшане, протекал в Юрмале — они гуляли по морю, тайком встречались в разных домах и с тех пор нежно любили это место до конца жизни. Она обвенчалась с ним, чтобы поехать вместе в ссылку в Вятскую губернию. Потом тоже бежала за границу, легкомысленно взяв с собой одну лишь коробку с шикарной шляпой — всегда была модницей и образцом элегантности. Аспазия — неслучайный псевдоним, это вторая жена Перикла, при них расцветали Афины, и даже Сократ восхищался ее умом и независимостью. В спектакле она появляется небанально: из стога сена торчат стройные женские ножки — «где ты другую такую озорницу найдешь…». Ее поэзия прекрасна, но, в отличие от Райниса, которого советская власть чтила за революционное прошлое, Аспазию она недолюбливала, поэтому переводов на русский почти нет. Две пары актеров — Майя Довейка и Гундарс Грасбергс (герои в молодости) и Лолита Цаука и Иварс Пуга (в зрелости) — мастерски балансируют между подчеркнутой философичностью постановки и бытом, прозой: «Ты не умеешь повязать шарф. У тебя шея голая. Я этот ваш социализм совершенно не понимаю: он ведь против индивидуализма» (из письма Аспазии).

Зрелищные режиссерские метафоры оказываются абсолютно современны: огромное деревянное солнце-колесо того и гляди убьет («и знай: высшая идея не знает жалости к человеку»), а лодка-ковчег, выплывающая на руках артистов прямо в зал, ненадежна и в любой момент может развалиться. Не знаю, вникал ли Серебренников в особенности политической ситуации современной Латвии или уловил это чутьем художника, но переданное им ощущение турбулентности внешне благополучной и спокойной жизни республики — да еще стихами Райниса! — впечатляет. Если раздираемое взаимными обидами и претензиями общество не научится прощать и договариваться, последствия могут быть самыми непредсказуемыми, особенно сегодня, когда не осталось уже той глупости и того преступления, которые не совершались бы во имя высокой идеи и благих целей.

Важная составляющая постановки — музыка и хоры. Не приходится удивляться тому, что артисты Национального театра, у которых хоровая культура в крови, поют мощно и профессионально, но стоит восхититься режиссером, который тонко почувствовал особенности национальной культуры. Ведь почему именно хоры так популярны в Прибалтике? Это стремление народа сплотиться перед лицом опасности, почувствовать себя единым целым, отстоять свою самобытность, что в нынешних условиях приобретает особенное значение. И об этом же не уставал говорить Райнис: «Латышский язык не беден — он богат, и тот, кто его не знает, пусть учится, но не кичится своим незнанием».

Утомленному постановочными ребусами зрителю в финале режиссер дает отдохнуть, предлагая ясную лирическую сцену: все возвращается на круги своя, и над летним лугом, над высокой зеленой травой летает, как на картинах Шагала, прекрасная женщина в старинном платье. Она зовет сына: «Яне, Яне…» А сам он, маленький мальчик, потерялся в этой траве, держа в руках сачок для ловли бабочек. «Тот, кто видел ночь, только тот поймет день».

И едва ли не менее сильное, чем сам спектакль, впечатление — реакция зала на премьере. Разнородная публика, от очень пожилых трогательных пар (он — в костюме с галстуком, она — в нарядном платье с брошью) до молодежи в джинсах и лоферах, стоя аплодирует русскому режиссеру, столь вольно (хотя и талантливо) обошедшемуся с их национальной гордостью. Как в Москве, в Театре наций, аплодируют «Рассказам Шукшина» Алвиса Херманиса. Такие вот тонкие нити доверия, понимания и любви. Хотя бы в театре.