Наталья Тюрина: Жизнь и судьба издателя во Франции

Работать я начала на телевидении. Там в начале перестройки можно было говорить, ходить, снимать как хочешь. Мне удавалось записывать интервью с самыми непонятными людьми, типа Олега Кулика или Дмитрия Александровича Пригова, а иногда, пользуясь рабочей неразберихой, приводить на прямой эфир художников и музыкантов, про которых только на следующий день на летучке главный редактор узнавал, что они разбили телевизионное имущество и пели нецензурно. Мне было весело и нескучно. Но счастью мешала мысль, что я всего лишь телештучка, что это не профессия, что я так и буду держать микрофон перед ртами будущих звезд, которые забудут меня, как только я перейду на другую работу.

Я уехала из страны и перестала заниматься не своими делами. По большому счету только творчество спасает от петли, и только творчество можно оставить в наследство детям. Все остальное либо отнимут, либо обложат налогом. Во Франции, где я давно живу, наследовать становится аморальным актом. Мне стало страшно жить с ощущением, что я ничего не оставлю детям. От этого страха я села писать письма своему маленькому сыну. Слова двигали руку, фразы складывались в историю. С чего начиналась эта история, было мне неважно, но мне хотелось узнать, чем она закончится. Каждый день я садилась за стол, чтобы узнать продолжение. И это было невероятно увлекательно. Хотя, наверное, со стороны могло показаться приступом шизофрении.

Жизнь не сталкивала меня с писателями близко, и я не знаю их кухни. Издалека писатели казались мне людьми высокомерными и недоступными. Совсем молодой я часто видела Владимира Сорокина и Андрея Монастырского, которые устраивали в компании друзей чтения, похожие на заклинания. Дома у Андрея мы, несколько человек, слушали их диалоги, переходящие в вой. Меня это завораживало. И еще меня очень впечатляло, как Монастырский набирал полный рот растительного масла и сидел так долго-долго, ничего не говоря. Нет, это были не писатели. Это были пришельцы!

Первого нормального писателя я встретила уже сильно немолодой женщиной. В газете я прочла чудовищную статью, в которой не очень умный журналист ругал писателя за то, что тот написал книгу. Такие статьи печатали на моей исторической родине, в СССР, в котором поэты должны были придерживаться линии партии. В свободной Франции было странным столкнуться с желанием запретить писателю писать. Я послала автору записку
со словами поддержки, получила ответ и стала с ним встречаться. Потом познакомилась с его издателем. Узнала от них, на какие гроши печатаются книги, что практически все издательства во Франции продаются, что переводчики получают в десять раз больше авторов и потому мало кого переводят. Русские авторы составляют один процент продаж, и тираж пятьсот экземпляров считается успехом.

Вот именно тогда, когда я все это узнала, мне позвонил из Москвы мой старинный приятель, человек, который всегда толкал меня в пропасть шизофрении, заставляя писать, и предложил помочь издать сборник «Ностальгия» на французском языке. Сережа Николаевич всегда звонил ровно тогда, когда у меня в жизни происходили кризисы, все валилось из рук и жить не хотелось. «Вот ты обо всем этом и напиши», – говорил он своим нежным голосом и вешал трубку. На бумаге все проблемы оказывались театральным действием, можно было менять хронологию происходящего и даже убивать. Жить становилось легче, и я с нетерпением ждала его нового звонка. На этот раз мне предстояло не писать самой, а подобрать русских авторов для сборника и предложить французам тоже написать по рассказу. С французами вопрос решился очень скоро. Как только они узнавали, что проект русский, они просили удивительно больших гонораров. Или предлагали мне, несмотря на преклонный мой возраст, странную форму взаиморасчета. Когда-нибудь я постараюсь подумать над тем, почему в присутствии русских некоторые уважаемые французы очень глупеют и становятся хамами.

Я села читать литературные номера «Сноба» и поняла, что практически все опубликованные в журнале рассказы были о ностальгии, почти все говорили так или иначе о войне, и во всем я видела утраченные иллюзии. Выбрать из большого количества авторов десять или двадцать – большая ответственность. Я никогда не работала редактором, и вкус у меня маргинальный. Отдаваться эмоциям опасно. Я решила, что нужно соединить людей разных профессий и разных взглядов. Художник Комар для меня глыба, и я рада, что встречалась с ним в Париже, когда работала на французском телевидении. С актрисой Аллой Демидовой мне не посчастливилось познакомиться, но я помню ее спину, когда жила в кооперативном доме творчества на Икше под Москвой, в котором у нее была квартира. На эту спину я готова была смотреть часами и подсознательно повторяла ее пластику. Про Сорокина я уже сказала. Таня Щербина была мне близкой подругой, когда она жила в Париже, и я так люблю ее текст, в котором знаю смысл каждой запятой. Я очень люблю юмор Максима Кантора. У Лимонова была такая красивая жена, что только талантливый человек мог к ней подойти близко.

Почему все эти тексты должны выйти во Франции? Во-первых, потому, что здесь живут мои дети. Во Франции никакие книги больше не продаются, ни французские, ни немецкие. В год появляются два-три бестселлера, которые поглощают бюджет покупателей, и остальные книги часто идут под нож. В этом году рекор­ды по продажам установили бывшая сожительница президента, правый журналист Валери Триервейлер и хороший писатель Уэльбек, которого хотела убить пресса, но только разожгла к нему интерес. Французы очень любят политику и читают только то, что вокруг политики. Писатели не играют тут той роли, которая отведена им в России. И это жаль, потому что политика себя изжила, и если раньше журналы и телевидение были забиты лево-правыми, которые учили всех жить, то теперь они забиты право-левыми, чтобы поговорить о том, что больше им никто не верит. Писателей к разговору не приглашают. Нет во Франции и литературного журнала, подобного «Снобу». Но я уверена, что у русских писателей есть что сказать, и надо просто помочь тому, чтобы их услышали. Конечно, их публикуют, но не покупают. Как сказал Сорокин: Россия – литературная сверхдержава. Но русские серии в больших издательствах закрывают. Кажется, на засов закрывают и дверь между Западом и Востоком. Я думаю, что теперь туннель между нами будет литературный, вот я и решила начать его рыть и открыла с легкой руки Николаевича французское издательство для русских писателей. Быть писателем в России – это крест. И что-то такое появилось в воздухе, отчего мне кажется, что некоторые авторы «Ностальгии» собрались вместе в последний раз. Одни станут спикерами новой Российской империи, другие уедут навсегда, третьи обеднеют и помрут с голоду, а их шедевры опубликуют после смерти, как водится. А пока все живы, слава Богу, что есть «Сноб» и доктор Николаевич, наш общий психотерапевт. Наша французская «Ностальгия» выйдет 20 марта. В переводе еще восемь других книг.