Фото: РИА Новости
Фото: РИА Новости

Чернота

В конце 2013 года на Украине случился Майдан, но Маша этого почти не заметила. Она вообще редко думала о Киеве — ее новым домом давно стал Нью-Йорк, полностью заменивший ей родину. Много лет она проработала в мидтауне психологом, в основном с русскоязычными клиентами, и даже специализировалась в области ностальгии — распространенного недуга эмигрантов.

После той «прививки» в середине семидесятых она считала себя неуязвимой, защищенной от этой напасти. Она даже написала шуточную инструкцию по борьбе с ностальгией. Это несколько разнообразило сессии с пациентами на тему «там» и «тут», где «там» часто сверкало нарядными отсветами прошлого, а «тут» выпирало острыми углами в безжалостном свете настоящего.

Вплоть до февраля 2014 года Маша рассеянно проходила мимо телевизора; радио с новостей переключала на рэп, к которому ее приучал внук, но когда на улице Грушевского запылали пожары и черные дымы от автомобильных покрышек столбами врезались в почти такое же черное небо, она застыла перед экраном…

«Где эта улица?» — силилась вспомнить Маша, но все никак не узнавала, а когда узнала, сердце ухнуло, скрутилось в узел и забилось под подбородком. Раньше это была улица Кирова, и два раза в день она шла по ней пешком или ехала одну остановку до Майдана (тогда площадь Калинина), а там — на троллейбусе в художественную школу.

Улица Грушевского поднимается вверх от Крещатика в аристократический район Липок. Параллельно ей слева, сменяя названия, карабкаются на гору самые красивые в мире парки. У подножья парков от стадиона Динамо, где зимой заливали каток, поперек Грушевского протянулась баррикада — там беда и чернота. А чуть выше справа — остров, на котором стоит дивное здание Музея украинского искусства с парадной лестницей и двумя каменными львами по сторонам.

Маша все пыталась увидеть музей, но он почему-то никогда не попадал в поле зрения камеры. Здесь хранилась ценная коллекция украинского барокко, работы Кричевского, Петрицкого, Архипенко, Экстер, Яблонской, репрессированного художника Михайло Бойчука и его учеников, прозванных «бойчукистами». (Это слово однажды выплыло в фильме «Заводной апельсин» — «бойчиком» называли героя).

Машина мама-искусствовед работала в музее почти двадцать лет, и ее детство прошло в запасниках и залах галереи. Маша сохранила воспоминания особого запаха музейной пыли, тишины, тайны света и цвета. Маме приходилось водить экскурсии, но ей — москвичке — украинский язык не давался. Так что вела она их не слишком часто и на русском.

— Экскурсия на русском! — кричали сверху, и они с мамой почти в полной темноте поднимались по узкой винтовой лестнице на второй этаж, открывали маленькую дверцу и попадали в атриум, ярко освещенный высоким стеклянным потолком.

— Мы с тобой — «дети подземелья», — каждый раз говорила мама, когда свет ослеплял их, и глаза ее еще ярче вспыхивали серо-голубым огнем.

Зато маме поручали редких залетных иностранцев, даже таких важных, как Герберт фон Караян или иранский шах Реза Пехлеви с женой (но это уже было позже). А в то время иностранцами считались дружественные чехи, болгары, поляки, венгры. Тогда сверху просили «без ребенка».

Если же экскурсия была не слишком ответственная, разрешали и шестилетней Маше вставить свое слово. В паузах девочка строго произносила: «Шановни громадяны, перейдемо в наступный зал» — и важно указывала рукой, куда следует идти.

Конечно, это была сказка сказочная — весь музей со всеми его экспонатами, старушками-смотрительницами (божьими одуванчиками), запасником, винтовой лестницей, музейной библиотекой, львами и яблоневым садом на заднем дворе — все это принадлежало ей!

Как она могла забыть все это!

Такого нокаута от ностальгии она не ожидала, ведь как лихо она разработала тогда шуточную методику борьбы с ней! Ее эссе «Ерничанье как лекарство от ностальгии», даже напечатали в одном американском журнале по психологии, и Маша по теории Энди Уорхола получила свои пятнадцать минут славы.

В нем говорилось: «У ностальгии ужасная репутация! Ее считают болезнью постыдной, которую полагается стесняться и скрывать. Болезнь посещает далеко не каждого. Если все же нагрянет, действуйте аналогично правилам поведения на воде. Звучат они приблизительно так: “Купаясь, будьте внимательны! Если вас подхватит течение — не сопротивляйтесь! Оно будет волочь вас по дну, вливать в глотку соленую воду с песком, — расслабьтесь, не паникуйте! Позвольте ему (течению) вытолкнуть вас на поверхность, как пробку из бутылки. Отдышавшись, спокойно плывите к берегу, минимально расходуя силы”.

Так и с ностальгией, расслабьтесь, не создавайте панику. Ведь у ностальгии много положительных качеств. Например, ее можно использовать в творчестве. Сколько стихов, романов, музыкальных произведений и картин написано под ее влиянием! Она также может послужить и в кулинарном деле. Скажем, любишь ты борщ, вызывает он у тебя ностальгию по грядкам свеклы и помидоров, да и капуста с картошкой напоминают овощную базу, где ты, молодой-красивый, отделял “зерна от плевел”. Вот и не ленись, помоги себе, свари борщ или жену заставь, выпей водочки, да и забудь всякую ностальгию.

Бывает, что не выявленная вовремя ностальгия становится хронической, и больной начинает вести себя неадекватно: то к группе советских туристов прижмется в какой-нибудь европейской столице, вслушиваясь в волшебное звучание русской речи, то умиляется при виде матрешек и хохломы, которые до отъезда терпеть не мог.

Существует альтернатива — ее можно отнести к разряду нетрадиционной медицины. Появилась она в конце восьмидесятых, когда родина открыла границы. Тут уж ты принимаешься за лечение не симптомов, а причин. Вот и летишь в ту часть света, которая беспокоит. По возможности покупаешь собственную квартиру или дачу, — место, где провел счастливейшую, как тебе кажется, часть жизни. Вопреки правилам входишь в одну и ту же реку дважды; находишь старых друзей (которые, могут и не захотеть восстанавливать прошлые отношения — они здесь без тебя уже всю жизнь прожили), и, наконец, неуемная душа, начинаешь ностальгировать в обратную сторону. Тогда садись в самолет и возвращайся домой!»

На многие месяцы, терзаемая воспоминаниями, теряя рассудок, путаясь во временах и пространствах, Маша плотно подключилась ко всем возможным экранам: в квартире, в баре внизу, в гостях — всюду искала она глазами включенный телевизор или компьютер.

Отъезд

Ностальгией она переболела за год до эмиграции, причем сделала это сознательно! Отъезд из Советского Союза в начале семидесятых был бесповоротным — билет в одну сторону, и если не смерть, то ее генеральная репетиция. Мысль эта была невыносима. Маша не могла представить, что скоро, очень скоро ей придется в последний раз закрыть за собой дверь квартиры, откуда она уходила в детский сад, школу, институт, на свидания, но до сих пор всегда возвращалась.

Она не сомневалась, что является прекрасной мишенью — простодушная, рефлексирующая, — таких ностальгия не щадит. Подобно тому как в наши дни делают прививки от гриппа, она решила смягчить удар и пострадать заранее — впрок — дома в родных стенах! Она так вошла в роль, что у нее началась реальная бессонница. За закрытыми веками метались зрачки, — флешбэк озарял куски прошлого, а в сценах будущего она рвалась домой, в ту самую комнату, в которой родилась и из которой еще не уехала! Под утро засыпала, но просыпалась в слезах, уставшая от сновидений и долго приходила в себя, разглядывая барочные розетки на обоях, в повторении дизайна которых возникали знакомые профили химер. Они плавно обтекали старинный шкаф, полки с книгами, зеркало в массивной раме, фотографии на стенах.

Особенно тяжелыми оказались последние дни. Свой отъезд семья держала в строжайшем секрете. Маша была даже рада: она не могла представить, как сказать последнее «прощай» и при этом остаться целой. Поэтому прощалась анонимно, то есть, приходя, старалась навсегда запомнить облик ничего не подозревающего человека и уходила, не оборачиваясь.

Зато «прививка» дала результат и, оказавшись на Западе, ностальгией она не заболела, а распахнула пошире глаза и пошла все разглядывать и впитывать.

В феврале 2014-го музей оказался в центре противостояния. Через деревянные оконные рамы черный дым от покрышек попадает внутрь. Музейщики, понятно, волнуются. Уже вся экспозиция перенесена в подвалы запасников. Маша представляла, как несут большие полотна Пимоненко — любимые за непонятные, но волнующие сцены встреч парубков и красиво одетых селянок в коралловых намистах и веночках с цветными лентами.

Внизу в запаснике по стенам стояли темные картины, мерцая лаком и золотом рам. Среди них — одна большая без рамы — ни на что не похожая. Ее, в отличие от остальных, никогда не выставляли в верхних залах, вероятно, за несколько искаженные фигуры. Картина называлась «Цирк переезжает». На первом плане была изображена женщина в профиль с выпуклым зеленым глазом и всклокоченными рыжими волосами, очень похожая на ту, что однажды позвонила в их дверь.

Предсказание

Маша жила в семи минутах ходьбы от музея — вверх по улице Грушевского, потом направо по короткой Садовой, а там на весь квартал растянулся их большой доходный дом, выходящий фасадом на Институтскую — улицу параллельную Грушевского. На одном углу дома была аптека со старинными шкафами из красного дерева и полустертыми росписями на потолке. В этом на удивление сохранившемся интерьере сладко пахло лекарствами, и дети часто забегали туда понюхать и поглазеть.

Во дворе все еще торчали развалины — останки дома, куда в начале Второй мировой войны попала бомба. Она разворотила все внутренности, оставив только две стены с высокими зияющими окнами и разбитыми лестничными площадками с вздыбленной арматурой.

Днем в развалинах играли дети, а ночью ночевали нищие, калеки и погорельцы. Они ходили по домам, собирая подаяние.

Однажды позвонили и в Машину квартиру. Дверь открыла няня. На пороге стояла большая женщина в бурой мешковине. Резким движением она распахнула это невнятное одеяние, и на уровне своих глаз Маша увидела большой куст темных волос. Няня пыталась захлопнуть дверь, но страшная женщина вставила ногу и не пускала. Маша схватила в кухне молоток и бросилась в комнату за глиняной кошкой-копилкой. Она била по ней, но та выскальзывала, крошилась, царапала паркет и не поддавалась. Вдруг, как будто передумав, копилка раскололась на четыре аккуратные дольки, восстанавливая хоть какой-то порядок в хаосе Машиных чувств.

Она сгребла мелочь — столько, сколько поместилось в детских ладонях, и бросилась обратно в коридор. Няне к тому времени удалось избавиться от погорелицы. Маша догнала ее на лестнице и, просыпая копейки, вывалила все в подставленный подол, стараясь не думать о том, что скрывается за его складками. Зеленые выпуклые глаза холодно, без тени благодарности смотрели на девочку. Уходя, она бросила: «Дальняя дорога ждет тебя!»

(С того дня Маша стала внутренне собираться, сама не зная куда и зачем, как будто кто-то велел ей привыкать к мысли о далеких странствиях.)

С балкона они с няней наблюдали, как по бульвару в воздушном кружеве солнечных пятен широко шагает женщина, небрежно разбрасывая ненужные ей тряпки, полученные от соседей. В бурой мешковине, со спутанными волосами, из темноты которых вспыхивали рыжие отсветы, она была похожа на дикое животное, свободно передвигающееся по нашей строго-прописочной стране.

Видео

Маша вглядывалась в прямые трансляции из Киева, «бегала» по сети и гадала, чем все это кончится: не новая ли гражданская, не третья ли мировая?! По всей видимости, здесь решалось что-то очень важное, и, похоже, не только для Украины.

21 февраля по электронной почте пришло письмо от старого друга, связь с которым прервалась с ее отъездом. Они жили в соседних подъездах, и оба в детстве увлекались рисованием и игрой в секретики.

Делалось это так: выкапывалась ямка, и дети укладывали туда всякую «красоту»: мертвых бабочек и жуков, цветки и фантики, пуговицы и золотые звездочки от погон. Все накрывалось кусками битого стекла, очертания предметов смазывались и превращались в какой-то космический узор. Потом ямка засыпалась землей.

И вот теперь, через много десятилетий, она получила сообщение: «Маша, помнишь: «ночь, улица, фонарь, аптека», наш двор? Смотри видео. Страшно!»

Видео начиналось с темноты и непереносимого лязга металла, треска и скрежета. Потом бежала толпа, молодые парни, некоторые в балаклавах, дубасили железными трубами по щитам, во двор забегали окровавленные люди — в ИХ двор, где под землей дожидались своего часа закопанные почти шестьдесят лет назад «приветы потомкам»!

Машин друг стал известным художником, и однажды в журнале Art News она увидела репродукцию его картины: на бурой поверхности холста, дышавшей запахами земли, были изображены черные круги; в них слабо мерцали и поблескивали непонятные предметы разных форм. Для нее это не было абстракцией, она точно знала, что он имел в виду. Это была карта подземного кладбища — регистрация их присутствия на этой земле.

Камера двигалась дальше. На глазах у Маши под окном квартиры друга в бельэтаже подожгли шины, и снова гигантский черный столб взметнулся в утреннее неопрятное небо. Стадом черных баранов разбежались дымы над когда-то солнечным городом. На крыше прямо над ее комнатой залегли какие-то люди… На этом видео заканчивалось.

Она снова прокрутила… Ей хотелось крикнуть бегущим к Верховной Раде людям, что сейчас начнут стрелять…

Она выключила свет, оба компьютера и телевизор. Наконец после нарастающего шума этих дней и месяцев наступила тишина. Из окна открывался вид на глубокую чашу, по сторонам которой гнездились дома, по дну катился Гудзон, на мосту Джорджа Вашингтона беззвучно стояли машины. Одно далекое окно, где никогда не выключался свет, продолжало гореть. Куполом нависло ветреное небо, даже в темноте было видно, как беспорядочно налетают друг на друга тучи, образуя воронки, из которых валил пар, словно в чанах кипятят белье. Ближе к утру небо успокоилось. Остались только темные впадины — в них мерцали звездочки, как на погонах. Перед Машей открывался многократно увеличенный «секретик» из ее детства. Длинное путешествие, обещанное зеленоглазой бродяжкой, закончилось — она вернулась домой.

— Только бы не война. А ностальгия — она что… — сказала она вслух и вспомнила фразу из своего старого эссе: «Ведь, если вдуматься, в самом слове столько красоты, что впору дочерей называть этим прекрасным именем!»

Она включила компьютеры, пультом оживила телевизор и снова прилипла к экранам…С