Андрей Смирнов: Прямая речь. Заметки о поэзии Александра Кушнера

В мае 1975 года в Питере я зашел к Илье Авербаху на улицу Подрезова. Я дорожил дружбой с ним. Авербах, к несчастью, рано умерший, был не только замечательным режиссером, но и среди коллег-кинематографистов выделялся воспитанием и редким уровнем культуры: превосходно знал и живопись, и отечественную поэзию, Гумилева, в те поры не слишком популярного, цитировал страницами, и сам писал недурные и вполне умелые стихи. На стуле лежала тоненькая книжка. Когда Илья вышел к телефону, я заглянул в нее. Строфа, которая попалась, показалась неожиданной:

…Ночь за окном синеет смутно.
Должно быть, время наше трудно.
Но думать было бы абсурдно,
Что были легче времена.
А хоть и были, мы — не дети,
И мы рассчитаны — на эти,
Не мы, тогда никто на свете
Их не снесет. О, ночь без сна!..

Книжица была раскрыта на стихотворении из одиннадцати длинных строф, которое, хоть и называлось «Отказ от поэмы», было на самом деле небольшой поэмой и содержало развернутое и вполне задиристое поэтическое и гражданское кредо автора. На обложке стояло: Александр Кушнер «Письмо». Имя поэта мне было незнакомо.

Стихи, которые я успел проглядеть, пока Илья говорил по телефону, привлекали абсолютной естественностью интонации, полным отсутствием поэтической позы, перебоями ритма, чудными неожиданными  рифмами — словом, выдавали руку недюжинного мастера.

Я спросил Илью, кто такой Кушнер. Авербах выразил недоумение или даже некоторую растерянность:

— Полная неожиданность, — сказал он с усмешкой. — Я давным-давно его знаю. Мне казалось — ну, дарование среднее. А посмотри, какую силу он набрал…

Я выпросил книжку до завтра и, придя в гостиницу, прочел ее от корки до корки.

За тенями женщин, за любовными стихами, то полными горечи, то восторженными, за философскими миниатюрами и бытовыми зарисовками более всего подкупала выраженная позиция автора — трезвое сознание неисходного тупика нашей советской жизни и мужественное, ироническое ее приятие без нытья и соплей.

…Отточенным слухом к созревшему звуку
Прижавшись, как серп,
Не знать бы, что так убирают разлуку,
Снимают урон и ущерб.
           Что слово, на этой взращенное ниве,
           Отдарит с лихвой.
           Не знать бы, что привкус беды конструктивен
           В саднящей строке стиховой.

Какой словарь! А набор эпитетов… Я пошел в буфет выпить сто грамм и лег спать  счастливый: если кто-то пишет такие стихи, да еще и печатает, не так безнадежны наши дела…                      

Через месяц я приехал на пару дней в Коктебель, в писательский дом творчества, где были мои маленькие дочки. Мне сказали, что в соседнем коттедже живет питерский поэт Кушнер. Я побежал знакомиться и получил от автора в подарок новый сборник стихов под ободряющим заглавием «Прямая речь». Мы подружились. С тех пор прошло сорок лет.

Стихи Кушнера — ручей, который не пересыхает и не замерзает никогда. У моря на юге или на даче день-другой он плавает, валяется на пляже, гуляет, болтает, как нормальные люди, на третий исчезает. И если подходишь к веранде, где он в одиночестве бормочет себе под нос, хмуро отмахивается — он работает, его нельзя трогать, неведомая сила усадила его за стол. Коллеги-поэты не без легкого оттенка зависти подтрунивают над Кушнером: проблема вдохновения у него отсутствует, этот ровный, вечно журчащий поток  каждые три-четыре года непременно выносит на берег новую книгу стихов. Это беспримерный лирический дневник, который автор ведет на протяжении уже более полувека, в котором нашли свое место не только перемены его судьбы и любви, но и мельчайшие движения души, прихотливая работа мысли и мимолетные впечатления.             

Нет на свете такой ерунды, которая бы не превращалась под его взглядом в умные и звучные стихи. Паутина, узор на скатерти, куст, туман, занавеска — все идет в дело. Если заглянуть в первый, изданный в 1962 году сборник Кушнера «Первое впечатление», будничность названий прямо-таки навевает скуку: посреди «Готовальни»,  «Магнитофона», «Графина», «Вазы», «Уроков физики» уже «Фонтан» обещает нечто возвышенное. В этой кажущейся обыденности скрыт один из секретов его мастерства — с молодых лет выработанное умение сосредоточиться на предмете и, преодолевая сопротивление материала, достать из спрятанной его сердцевины цепочку неожиданных  сопоставлений и ассоциаций.

Там, где на дне лежит улитка,
Как оркестровая труба,
Где пескари шныряют прытко
И ждет их страшная судьба
                               В лице неумолимой щуки, —
                               Там нимфы нежные живут
                               И к нам протягивают руки,
                               И слабым голосом зовут.
У них особые подвиды.
В ручьях красуются наяды,
Среди густых дерев — дриады,
И в море синем — нереиды.
                               Их путать так же неприлично,
                               Как, скажем, лютик водяной,
                               И африканский, необычный,
                               И ядовитый луговой.
Отнюдь не праздное всезнайство!
Поэт, усилий не жалей,
Не запускай свое хозяйство
И будь подробен, как Линней.

Это оттуда, из книжки 1962 года. И приходится признать, что собственному совету насчет хозяйства и подробностей автор следовал неуклонно.

Я заглядываю в подборку, напечатанную в журнале «Урал» в июне 2013 года — через пятьдесят с лишком лет после «Первого впечатления». О чем стихи? Они без названий, выписываю наудачу первые строчки:

Счастье требует смелости, — только так,
Не боясь за себя, можно быть счастливым,
Потому что прекрасен вечерний мрак,
Потому что к нам с клумбы ночной табак
Хриплым запахом тянется прихотливым…

* * *

Жизнь может надоесть, но трудно оборвать
Ее, хоть и висит она на тонкой нити,
Придется этот жест широкий оправдать,
Записку написать: простите, извините,
И надо все дела в порядок привести,
На что уйдет не день, не два, полгода мало, —
За это время куст успеет расцвести:
Ты что, сошел с ума? Еще недоставало!..

* * *

Фабричный кирпичный район городской,
Унылая местность — и если какой
В нем дом приютится, то как он печален,
Как будто подавлен своею судьбой…

Кушнер верен себе — повседневная жизнь полна тайн и неожиданностей, она на каждом шагу задает трудные задачи, но ни на миг не теряет своей неувядающей прелести. Как он писал когда-то:

…Кто нам сказал, что мир у ног
Лежит в слезах, на все согласен?
Он равнодушен и жесток.
Зато воистину прекрасен…

Я взялся записать эти соображения, чтобы поделиться с другими радостью, которую мне дарит Кушнер: хорошие стихи помогают справиться с жизнью.

* * *

Мне нравится поза поэта (она же позиция — в данном случае).

Тут, правда, представляется нешуточный  вопрос: эта самая позиция художника — результат его осознанного выбора или некоего предопределения? А то и вовсе случайности? И обладает ли он, творец, возможностью свою позицию подвинуть, улучшить или вообще поменять на другую?

Думаю, нет у поэта и в помине такой альтернативы, и выбор позы заложен другим Творцом в душу младенцу. Бродский тому лучший пример. Сборники его открываются сегодня стихами 61–62 годов. Суд и Норинское еще впереди, в это время Иосиф — двадцатилетний стройный рыжий красавец, девушки от него без ума, в Питере у него начинает складываться литературная репутация. А за стихами — вполне определившийся лирический герой романтической традиции, трагический одиночка в равнодушной толпе.     

Вот Надежда Яковлевна Мандельштам в своей книге об Ахматовой размышляет о борьбе акмеистов с духовным наследием символизма, о непременном у символиста чувстве собственной избранности, которое она называет своеволием: «…Если жизнь дана для  того, чтобы мы выполнили свой долг,  приходится отказаться от своеволия старших поколений и смиренно принять данное. При таком мироощущении художник уже не ощущает себя избранником, которому все можно, — он один из толпы, один из всех, не лучше и не хуже других…»  Это случай Кушнера.

В тридцатиградусный мороз представить света
Конец особенно легко.
Трамвай насквозь промерз. Ледовая карета.
Сухое, пенное, слепое молоко…
1984 г.

* * *

Через Неву я проезжал в автобусе.
Ненастный день под вечер посветлел,
Ни ливня больше не было, ни мороси,
Была усталость…
2010 г.

Он и в самом деле один из нас, из толпы, обыватель в первоначальном, буквальном смысле слова, без последующих отрицательных коннотаций. За его стихами встает пассажир автобуса и трамвая, на дачу он ездит на электричке с Витебского вокзала и ходит за хлебом в булочную, его невозможно представить себе в «мерседесе» с мигалкой.    

При этом небосклон его культурных ассоциаций практически необозрим. Прежде всего, конечно, вся история русской поэзии — тут он чувствует себя хозяином — от Державина и Батюшкова до Мандельштама и Пастернака то и дело всплывает в стихах золотыми именами. А статьи о его любимых поэтах — о Тютчеве, Баратынском и Анненском — на мой взгляд, лучшее из всего, что о них написано. Кушнеру принадлежат два тома проложенных стихами статей о литературе и искусстве «Аполлон в снегу» (1991) и «Аполлон в траве» (2005).      

Мне весело, что Бакст, Нижинский, Бенуа
Могли себя найти на прустовской странице
Средь вымышленных лиц, где сложная канва
Еще одной петлей пленяет, — и смутиться…

Тут вам все в одном флаконе: и живопись, и балет, и классическая европейская проза. Вот уж кем услышан завет Заболоцкого: «Любите живопись, поэты!» Кого только из  живописцев не встретишь на кушнеровских страницах! И «молодой Рембрандт с кошачьими усами», и Микеланджело с Рафаэлем, и Эль Греко, и Ван Гог, и Сильвестр Щедрин, и Осмеркин, и Судейкин с Митрохиным. Особняком — любимый Вермеер, которому посвящены стихи и большая статья.

Античная Греция и Рим появились в стихах Кушнера в пору зрелости, в семидесятые, и со временем все настойчивей, все современней стали звучать отголоски  древних, Гомер и Архилох, Катулл и Овидий.

Я знаю, почему в Афинах или Риме
Поддержки ищет стих и жалуется им.
Ему нужны века, он далями сквозными
Стремится пробежать и словно стать другим…
…Он в наш вбегает день — идет снежок мучнистый,
Автобус синий дым волочит, как крыло,
И, к снегу подмешав как будто прах кремнистый,
Стих смотрит на людей и дышит тяжело…

Среди них есть безусловные шедевры — «Какой, Октавия, сегодня ветер сильный!», навеянное описанием безжалостного убийства молоденькой жены Нерона.  

…Как будто Тацита читала эта крона
И вот заламывает ветви в вышине…

Или «Сон», где ушедшего из битвы в палатку разгневанного Ахиллеса будит телефонный звонок:

…Не помню, как заснул и сколько спал — мгновенье
Иль век? — когда сорвал с постели телефон,
А в трубке треск, и скрип, и шорох, и шипенье,
            И чей-то крик: «Патрокл сражен!»…

В прошлом году в Петербурге вышел сборник Кушнера «Античные мотивы», который содержит 66 стихотворений разных лет и статью 2000 года «С Гомером долго ты беседовал один…», занимательные размышления мастера о споре лирики с  эпосом в прошлом и настоящем.

Богатство ассоциаций, в которых мелькает едва ли не вся европейская культура, широта культурного горизонта нисколько не затрудняет доступ к кладовой Кушнера, но лишь подчеркивает глубокий, органически присущий ему демократизм — стихи наполнены текучей реальностью нашей каждодневной жизни, они умны, но просты, ворота открыты всем желающим.

Году в 76-м или 77-м советское центральное телевидение, не баловавшее нас, маргиналов ихней культуры, вдруг расщедрилось и подарило нам праздник — вечер Беллы Ахмадулиной, не помню, шел он в прямом эфире или в записи. Один из зрителей задал ей вопрос: «Что вы думаете о словах Пушкина в разговоре с Вяземским: “…Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата”?» Помедлив секунду, не желая спорить с Александром Сергеевичем, Белла — обворожительная, в расцвете зрелой красоты — уверенно отвечала своим божественным голосом: «Поэзия может быть и глуповата, но поэт должен быть безусловно умен…»

Чем же, все-таки, умная поэзия отличается от не слишком умной? А вот чем, например: «Времена не выбирают…» — эта формула давно стала расхожей, в Москве идет музыкальный спектакль с таким названием, даже политикам случается ее употреблять (а уж кто у нас забубенней политиков? Грузчики? Сантехники? Не думаю). И что-то я не слышал, чтобы кто-нибудь из ораторов разок сослался на автора. А между тем это строчка из стихотворения Кушнера 1977 года, впервые опубликованного годом позже в сборнике «Голос».              

Времена не выбирают,
В них живут и умирают.
Большей пошлости на свете
Нет, чем клянчить и пенять,
Будто можно те на эти,
Как на рынке, поменять…

С чеканной, не менее афористичной концовкой:

…Крепко тесное объятье.
Время — кожа, а не платье.
Глубока его печать.
Словно с пальцев отпечатки,
С нас — его черты и складки,
Приглядевшись, можно взять.

Время, в котором выпадает жить, всегда вызов, удалось ли нам принять его и достойно ответить своей жизнью? Этот мучительный драматический вопрос, встающий рано или поздно перед каждым, слышен в поэзии Кушнера с ранних лет. «Самое удивительное, — пишет он в статье, — что бывают передышки, что одному поколению (например, моему) выпадает счастье пережить несколько эпох, увидеть смерть  исторического злодея, “тирана”, крушение чудовищной идеологии, возврат к другим, куда более человечным основаниям жизни…» Стихи его хорошо помнят, какую жизнь довелось прожить поколению наших родителей, так называемым «ровесникам октября».

И если спишь на чистой простыне,
И если свеж и тверд пододеяльник,
И если спишь, и если в тишине
И в темноте, и сам себе начальник…
…И не трясут за теплое плечо,
Не подступают с окриком и лаем,
И если спишь, чего тебе еще?
Чего еще? Мы большего не знаем.

Думаю, лучше и глубже всех сказал о нем Иосиф Бродский: «Стихам Кушнера присуща сдержанность тона, отсутствие истерики, широковещательных заявлений,  нервической жестикуляции. Он скорее сух там, где другой бы кипятился, ироничен там, где другой бы отчаялся. Поэтика Кушнера, говоря коротко, поэтика стоицизма, и стоицизм этот тем более убедителен и, я бы добавил, заражающ, что он не результат рационального выбора, но суть выдох или послесловие невероятно напряженной душевной деятельности…»

Правда, сам субъект разговора в подборке 2013 года предъявляет себе счет:

…Выходит, что всю жизнь напрасно первый век
Любил, имперский век, убийственный и пышный,
Не вышел из тебя свободный человек:
И римлянин плохой, и стоик никудышный.

* * *

В молодости мне жутко нравились стихи Кушнера о любовных неудачах, мучения  влюбленного, не встретившего взаимности. Как он писал еще в 1973 году:

У счастливой любви не бывает стихов,
А несчастная их не считает…

Меня восхищало, сколько подробностей, граней, психологических оттенков любовной муки нашел он и принес в русскую поэзию, где до него на этой ниве потрудились мощные предшественники…

Быть нелюбимым! Боже мой!
Какое счастье быть несчастным!
Идти под дождиком домой
С лицом потерянным и красным…

Или «Белые ночи» с неожиданным финалом:

Пошли на убыль эти ночи,
Еще похожие на дни.
Еще кромешный полог, скорчась,
Приподнимают нам они,
Чтоб различали мы в испуге,
Клонясь к подушке меловой,
Лицо любви, как в смертной муке
Лицо с закушенной губой.

При этом чувство, которое он назвал (в статье о Гомере) «благоговением перед жизнью или, если говорить не так торжественно, интересом и доверием к ней», не изменяет ему и в минуты отчаяния — ни одна подробность не пропущена:

Овеет тишиной и лесом темнокрылым,
Но я ее боюсь. Она мне не по силам.
Пружинит под ногой затопленный настил,
Есть силы на тоску, — на облачко нет сил.
И яркий василек на срезе известковом
Мне сердце голубым сжимает и лиловым…

Вершина разработки этой темы — мое любимое стихотворение 1977 года. В этой жемчужине русской поэзии и традиционная для Кушнера осенняя тоска питерского жителя, северянина, который чует приход многомесячной тьмы и холодов, и поразительное умение нанизывать детали и ощущения — конец лета, конец любви… Привожу его целиком:

Сентябрь выметает широкой метлой
Жучков, паучков, с паутиной сквозной,
Истерзанных бабочек, ссохшихся ос,
На сломанных крыльях разбитых стрекоз,
Их круглые линзы, бинокли, очки,
Чешуйки, распорки, густую пыльцу,
Их усики, лапки, зацепки, крючки,
Оборки, которые были к лицу.

Сентябрь выметает широкой метлой
Хитиновый мусор, наряд кружевной,
Как если б директор балетных теплиц
Очнулся — и сдунул своих танцовщиц.
Сентябрь выметает метлой со двора
За поле, за речку и дальше, во тьму,
Манжеты, застежки, плащи, веера,
Надежды на счастье, батист, бахрому.

Прощай, моя радость! До кладбища ос,
До свалки жуков, до погоста слепней,
До царства Плутона, до высохших слез,
До блеклых, в цветах, элизийских полей!

* * *

Потом он женился на Елене Невзглядовой. Как всегда у Кушнера, в его вечном дневнике перемену судьбы легко отыскать в стихах:

Вторая жизнь моя лет в сорок началась.
Была дарована мне ласковая встреча.
Так вот чего я ждал, так вот что я, томясь,
Всю жизнь в виду имел, весенним дням переча…

Правда, для самой Лены замужество приносит некоторое затруднение. Стихи — ее стихия (прошу прощения за топорный каламбур), Невзглядова по специальности литературовед, критик, точнее, стиховед. Ей и хочется написать о стихах мужа (она пишет), и колется — публиковать боязно, муж стесняется.  

А в стихах Кушнера, независимо от воли автора, отражается течение жизни — жена поэта естественным образом становится главным его собеседником и ценителем:

…И одобрение твое — награда мне,
А восхищение… я поощрен, я рад,
Я горд… И то сказать, с собой наедине
Мир этот солнечен ли так же, и покат,
И щедр?.. Нет, милая…

И его главным оппонентом:

…Постройка шаткая возведена тоской
И болью, — высится, бесслезная громада.
          Прижмись щекой
К ней, уступи во всем, проси забыть, — так надо…

У лирического героя единственное число стало меняться на множественное:    

Луны затмение мы долго наблюдали:
Весь мрак земли, сгустясь, ложился на нее,
Все огорчения, несметные печали,
Все наши дикости, все сны, все забытье…
(1988)

А в стихах 2013 года любовное «мы» отзывается печалью грядущего неизбежного расставания:

…Сидячий поезд. Затхлый дух.
Мы миновали трех старух,
Двух алкашей и мать с ребенком.
Спал, ноги вытянув, солдат.
Я оступился: Виноват!
И как на льду качнулся тонком…
…Одно спасенье — ты со мной,
И, примирясь с вагонной тьмой,
Я примирюсь и с вечной тьмою…

* * *

Двадцать лет назад Кушнер начал стихотворенье строчкой:

       Я старости боюсь: она стихов не хочет…

А закончил нешуточной угрозой:

…Не страшно умереть, а страшно превратиться
В хранилище добра и мудрости исчадье.
Поэтов надо в лес на санках, как эвенки,
Свозить, когда им лет под семьдесят, чтоб фальши
Не слышать, пусть сидят, уткнув лицо в коленки,
Под семьдесят, в глухом лесу, а то и раньше!

С тех пор автор благополучно миновал семьдесят и приближается к восьмидесяти. Но недаром древние считали поэтов — не всех, только избранных — любимцами богов. Аполлон не глухой, он оценил многочисленные обращения Кушнера к нему и в благодарность бережет своего поэта — стихи по-прежнему умны, звучны и полны вкуса к жизни:

…Когда б не смерть — искусство ни к чему.
В раю его и нет, я полагаю.
Искусство заговаривает тьму,
Идет над самой пропастью, по краю,
И кто бы стал мгновеньем дорожить,
Не веря в предстоящую разлуку,
Твердить строку, листочек теребить,
Сжимать в руке протянутую руку?