Вадим Рутковский: Холокост изнутри, добрая еда и человек-лобстер: противоречия Каннского фестиваля
Всем привет!
Подумал вот, что Канн становится привычкой-наркотиком еще и из-за редкостной стабильности. Погода может пошаливать, но по утрам чайки мурлычут как кошки и так же падки на рыбу, как и 11 лет назад. Просыпаешься под кукушкино гадание — мне вчера выпало еще 19 лет (значит, 19 Канн); врет птица или нет, пока не проверить — не помню, сколько обещала 11 лет назад. Фильмы меняются, но в принципе год от года в структуре программы и общем распорядке ничего не меняется (и список режиссерских имен во многом предсказуем). Вот в этом году отчего-то перенесли вход в зал Дебюсси для обладателей аккредитации синего цвета (как у меня) — с левой стороны на правую. Смысла — ноль. Но нарушили многолетний порядок — из-за подсознательного зуда перемен? Непорядок.
Говоря тут про зеркальную перестановку входа, я немного паранойю, но хотя бы не схожу с ума, как Шауль, узник концлагеря, чернорабочий зондеркоманды из фильма Ласло Немеша «Сын Шауля» (имя древнего еврейского царя, прогневившего своенравного ветхозаветного бога, пишут и так, и сяк, он же Саул или Савл; как правильно — сверяйтесь с разными словарями и решайте сами, я тут уже получил нагоняй от друга-кинокритика за ошибочный перевод названия Берко — «сам ты "Береги голову"»; ну нравится, черт побери, мне мой ошибочный вариант, что теперь? у Немеша же с экрана звучит «Шауль», так и буду писать). Это единственный дебют в конкурсе; впрочем, в России режиссера могут знать: три года назад короткий метр Немеша «Джентльмен откланивается» был в программе фестиваля Алексея Медведева «2-in-1». Страдание и боль — ключевые темы венгра, которому так повезло с Канном; получасовой «Джентльмен» был старомодной экранизацией самого больного фрагмента «Бесов» Достоевского, где Ставрогин совращает девочку Матрешу и становится молчаливым свидетелем ее самоубийства. Другой корметр — «Партнер» — делал офицера на холодном фронте Первой мировой свидетелем гибели своего любовника — воина вражеской стороны. Национальность Немеша моментально опознавалась по навязчивым, дотошно выстроенным планам-эпизодам, отсылающим сразу к двум великим венграм — Янчо и Тарру; впрочем, головокружительного танца Янчо у Немеша меньше, чем угрюмой концентрации Тарра.
«Сын Шауля» — единственный не только в конкурсе, но и на фестивале вообще фильм, снятый на пленку и с пленки же проецируемый, не трансформированный в цифру. И это, в общем, его главное достоинство. «Сын», по сути, садистский аттракцион, экстремальный опыт тотального погружения в ад холокоста, вместе с «проводником», Шаулем: он помогает новоприбывшим партиям заключенных раздеться перед проходом в «душевую», потом отдраивает дерьмо с пола, грузит мертвые тела, отвозит в крематорий. В одной партии оказывается выживший — подросток лет тринадцати, которого уже руками приканчивает нацистский офицер в белом халате; Шауля заклинивает на мысли, что мальчишка — его сын (хотя детей у Шауля нет, о чем ему не раз напоминают товарищи, да и по возрасту в дети герою, вряд ли достигшему тридцати, парень не очень годится). Пока другие работники зондеркоманды готовят вооруженный побег, Шауль пытается найти среди заключенных раввина, способного прочесть каддиш, уберечь тело ребенка от сожжения и достойно (насколько это возможно в недостойных условиях) похоронить — возможно, так уже выжженный мозг подсказывает Шаулю путь к искуплению. Может, я толстокожий, но тошнотворного ужаса, который пробирал на «Иди и смотри» Климова или «Серой зоне» Тима Блейка Нельсона (в некоторых эпизодах буквально совпадающей с «Сыном»), я не почувствовал: помешали то ли очевидные режиссерские понты — Немеш упивается своим технарским умением выстраивать те самые сложные длинные кадры (кстати, однокадровым был его короткометражный дебют «Терпение», в котором гражданская сотрудница концлагеря бродила по лесным прогалинам и офису, теребя подаренную любовником брошь, пока на втором плане, в таком же идиллическом лесу, как и в «Сыне», уничтожали евреев, и происхождение подарка сомнений не вызывало). То ли чрезмерно надуманная история. То ли невозможность даже малейшей идентификации с кем-либо из героев: я с детства, после первого же столкновения с чудовищной темой, не понимал, как человек может уподобиться скоту, идущему на бойню, или же скоту, помогающему идти на бойню своим собратьям; лучше хотя бы попытаться придушить хотя бы одну нацистскую сволочь и потом умереть.
В одном эпизоде Шауль ест из жестяной миски свою концлагерную пайку, месиво из красной фасоли, один в один похожую на бобовую пасту анко из фильма Наоми Кавасе An, которым открылся «Особый взгляд». Это совсем другой взгляд на человека и реальность, образец экологической чистоты, нью-эйдж-идеология в мягкой, доступной обложке. Главный герой — одинокий, растерянный, разочарованный — держит мини-пекарню по изготовлению дораяки — этаких оладушков с начинкой, будучи сам невосприимчив к сладкому. Но он меняется (разумеется, к лучшему) после встречи с 76-летней дамой, всю жизнь мечтавшей о работе в кондитерской: помехой для исполнения этой и любой другой мечты были руки, изувеченные проказой. Но, по Кавасе, любовь — в глобальном, лишенном эротических оттенков смысле — спасет мир; кадры фильма словно пахнут весной; болезни, поражающие наши тела, не могут справиться с духом, мутация — часть существования, скорби нет; чтобы приготовить идеальный ан, надо прислушиваться к шепоту бобов — все в мире одушевлено и связано невидимыми нитями. В другом исполнении этот пир добрых чувств было бы нелегко осилить — выручает ориентализм; Запад сдается восточной элегии Кавасе без боя.
Внеконкурсная программа открылась спецсеансом израильского фильма Hayored Lema'ala Элада Кейдана — он получал приз в секции студенческих работ «Синефондасьон» еще в 2008-м, по регламенту его большой дебют обязан быть показан в Канне. Хорошо, что показали: странная, пропитанная бытовым абсурдом комедия фестивалю к лицу. Как переводить название, не особо понятно. По-французски — L'esprit de l'escalier, «Дух лестницы», благо герои постоянно поднимаются и спускаются по лестницам, пронизывающим Хайфу. По-английски — Afterthought, что в контексте фильма ближе всего к «Дополнению»: один из эпизодических персонажей — человек, похожий на раввина, — втолковывает собеседнику в кафе, что странно слышать от телефонного автоответчика требование оставить сообщение; мол, это сообщение, afterthought, можно оставить, только наговорившись как следует. Один из двух главных героев — бедняк, владеющий самым жалким и трогательным бизнесом в мире (он держит сеть детских механических лошадок, которыми современные дети вопиюще пренебрегают), — в своих лестничных восхождениях пытается найти потерянную женой сережку; находит в итоге ее любовника. Второй герой пытается сбежать от друзей, семьи, армии и себя — в гавань, к кораблю, идущему за границу; попытка, как водится, оказывается тщетной. Юмор фильма хорошо иллюстрирует вот такой эпизод: по пути в порт беглец наталкивается на одноклассника, которого не видел со школьных лет. Теперь старый товарищ стоит, прикованный наручниками к женщине-полицейскому, ждут вызова в суд. «— Что случилось? — Да вот, поджег машину жены. — Какая марка? — "Мазда". — Жаль. — Ага, жаль, сгорела без жены. Слушай, выступишь на слушаниях свидетелем защиты? Ты же меня знаешь. — Да мы же лет двадцать не виделись. — Ну и что, люди не меняются. — А что, если в следующий раз ты спалишь машину с женой? — Да ладно, я же могу измениться!»
Абсурд «Дополнения» растет из быта, абсурд очень эффектного конкурсанта «Лобстер» Йоргоса Лантимоса — из антиутопии. Недалекое фешенебельное будущее не менее регламентировано и не менее жестоко, чем концлагерь Немеша. Люди обязаны существовать попарно: не важно, какого пола твой партнер, лишь бы был. Одинокие отправляются на принудительный отдых в luxury отель — те, кто за отведенный отрезок времени не находит пару (у потенциальных супругов должно быть что-то общее, «волк не уживется с пингвином»), трансформируются в животных. Герой Колина Фаррела выбирает для себя возможность стать лобстером, потому что это ракообразное живет долго, любит море и отличается аристократической голубой кровью. Есть и другой выход: сбежать в леса, где, укрывшись под брезентовыми пончо, кучкуются сознательные одиночки. Их общество тоже далеко от свободного: мастурбировать можно (в отеле пальцы рукоблудов поджаривают в тостере), но секс и чувства наказуемы. На людей леса охотятся постояльцы исправительного отеля — числом жертв можно увеличить срок для поиска пары. «Лобстер» Фаррелл, потерпев фиаско в «цивилизации», бежит в лес (при помощи горничной, «двойного агента», играет которую Ариана Лабед, жена режиссера-счастливчика), где находит вторую половинку — в исполнении Рэчел Вайц. Но безжалостный лидер повстанцев, героиня третьей изумительно красивой актрисы этого стройного, подтянутого фильма, Леа Сейду, придумывает дикий способ, чтобы любовников разлучить. «Лобстер» — потенциальный кинокульт, микс высокого кинематографического качества с изощренной причудливостью, точеное высказывание о хрупкости; ледяной стиль фильма тает, когда Фаррелл фальшиво и ужасно обаятельно напевает Where the Wild Roses Grow Ника Кейва. Под щедрым слоем изуверского юмора — жизнь; не фильм, а экзотический дораяки, в сердце которого магический ан.