Большое непожалуйста. Каникулы детдомовца Вити

1 мая я забрала его в Москву на каникулы. Когда за нами закрылась дверь детского дома, я вдруг вспомнила, что мы познакомились ровно два года назад, день в день. Его зовут Витя, ему тринадцать лет, его родная сестра Женя живет с приемными родителями в Калифорнии. Витя — жертва «закона Димы Яковлева», один из тех, кого государство наказало за гибель российского мальчика в Америке, оставив жить в детском доме.

Я уже писала о нем: как американцы Х-сы узнали о Вите только на суде и как потом безуспешно пытались его усыновить (история все еще длится: Европейский суд — последняя надежда Вити и родителей — в четвертый раз продлил России время ответа); как Витя оказался в коррекционном детском доме; как я в первый раз приехала к нему в Прокопьевск и нам удалось — в декорациях шпионского романа, при официальном запрете на свидание, но с помощью нескольких местных жителей — повидаться; как Витя написал в письме своей уже усыновленной сестре, что хочет к ней и родителям в Америку («Я хочу штоб миня забрали из дтского дома! 30 апреля 2013 г. Витя Б.»); как мы говорили по телефону одновременно с ним и его родителями и я выступала переводчицей (— I love you, Vitya! — кричит из Америки Женя. — Vitya, what did you have for breakfast? — спрашивает папа. — Каша и какао, — отвечает Витя. — Cool, — говорит папа. — Me too. — И добавляет: — Vitya, ya nemnogo govoryu po-russki. Витя смеется.); наконец, как Витю удалось перевести из коррекционного в обычный детский дом, где он сейчас и живет.

Надо сказать, что перевести Витю оказалось делом совсем не сложным, все зависело исключительно от доброй воли людей, за ним надзиравших. На мою просьбу откликнулись, Витю вернули в его старый детский дом, и тут счастье немного улыбнулось ему — в лице пожилой учительницы Надежды Николаевны. Это было едва ли не впервые, что кто-то несколько часов дважды в неделю интересовался именно им, Витей; не просто учил его, а переживал, наставлял, заботился, и да — любил. Я познакомилась с Надеждой Николаевной год назад, когда приехала навестить Витю, благо оказалась неподалеку в командировке.

— Витя мне доверяет, — сказала учительница с гордостью.

Увы, счастье было недолгим: вот уже полгода как Надежда Николаевна не работает, тяжело ей стало ездить на другой конец города, она совсем уже не молодая. Витю она не бросает, звонит ему время от времени, но это, конечно, уже совсем не то.

Познакомилась я и с Витиной старшей сестрой, Любой, которая живет в том же городке. Взять Витю Люба не может, просто не потянет: у нее психоневрологический статус, двое маленьких детей, неработающий муж, задрипанная квартира и юридически недоказанное родство с Витей. Люба хотела Витю навещать, приходила несколько раз в детский дом, приносила ему передачки, но ей сказали, чтобы больше не приходила и что Вите нельзя есть то, что она приносит.

Люба разыскала и их общую с Витей мать, лишенную родительских прав в отношении всех детей, а сколько их всего было, мать и сама не упомнит. И не просто разыскала, а отмыла, причесала, одела и поселила у себя — так-то мать все больше в сараях ночевала, а на жизнь зарабатывала сбором металлолома и бутылок. Я приходила в покосившийся дом без адреса, который они снимали в то время, Люба с гордостью показывала мне связанные матерью пинетки и все мечтала, как мать будет и дальше вязать и продавать связанное на рынке. Но через полгода мать сбежала обратно в свои сараи, где снова беспробудно запила.

Тогда, год назад, я провела с Витей почти целый день. Выйти погулять нам не разрешили, мы сидели в игровой комнате, болтали, вернее, болтала в основном я, а Витя просто тихо балдел и хихикал все время от радости. На фотографии той нашей встречи довольный Витя ест бутерброд с икрой, которая на самом деле ему совершенно не понравилась, мы благополучно скормили икру другому мальчику, перейдя на сливочные тянучки. Витя написал тогда большое письмо сестре Жене, которое я отсканировала, перевела и отослала в Калифорнию.

«Дорогая Женя, — писал Витя корявым почерком, — спасибо за подарки и фотографии. Я очень хочу приехать к тебе навсегда и жить с тобой. Твоя фотография лежит у меня в тумбочке, а фотографии родителей потерялись. Пришли мне новые. У меня есть здесь один друг. Его зовут Кузнецов Виталий. А больше у меня друзей нет. Звони мне почаще. Хочу с тобой увидеться скорее».

Вскоре после этого Кузнецова Виталия возьмут в приемную семью, и друзей у Вити не останется.

Единственная связь Вити с миром — мобильный телефон. За это время телефонов сменилось пять (и новый каждый раз приходилось присылать из Москвы вместе с новой симкой), они постоянно терялись, ломались, но всегда, что бы с телефонами ни происходило, в этом почему-то виноват был Витя и никогда — администрация или другие дети. Было понятно, что в детском доме, конечно, всю эту мобильность не очень любят, но терпят.

Запись в фейсбуке от 5 марта 2014 года:

«После моего отъезда Витин телефон почему-то поставили на зарядку в кабинет директора, это было в четверг, неделю назад. До понедельника директора не было. Во вторник телефон все еще был на зарядке, а с Витей я говорила, позвонив на номер пришедшей к нему учительницы. Завтра буду звонить опять. Только пусть все эти детдомовские не рассказывают, что все, что они делают, — это исключительно в интересах ребенка. Все равно никто им не поверит».

По телефону Витя говорил, как правило, односложно, у него все всегда было хорошо, а у меня всегда было ощущение, что он постоянно чего-то боится, мы обсуждали, в основном, что Витя поел и был ли компот, но обсуждали обязательно.

В марте этого года я спросила у Вити:

— Ты хотел бы поехать в Москву на каникулы?

И стала собирать документы. Легкость сбора превзошла мои ожидания, поразило лишь, что закон о гостевой опеке не предполагал хоть какого-то предварительного разговора с психологом.

В детском доме, как обычно, стояла гробовая тишина — как будто в нем жили не дети, а дряхлые старики. Потом Витя расскажет, как весь день вокруг него бродили дети и говорили: она не приедет. Телефон на тот момент был опять потерян, поэтому сообщить ему, что я прилетела и мчусь, возможности не было.

Нам предложили взять с собой сгущенку, тушенку, яблоки, сок и апельсины. Заменить все деньгами было нельзя. Мы взяли по яблоку и сок, сложили вместе с вещами в маленький рюкзачок, присланный из Америки, и вышли из интерната. Я думала, что он начнет скакать, плясать, орать, ну, словом, отчебучивать что-то от радости, но он шел рядом очень тихо и покорно.

Уже потом я поняла, что фатальная покорность судьбе, всему происходящему вокруг, людям сидит в нем, переплетаясь с вечным страхом то ли наказания, то ли одиночества, то ли просто того, что его бросят. По-настоящему свободным он чувствовал себя только с моей собакой, которую ласкал, гладил и тормошил беспрерывно и жалел о расставании с ней, когда уезжал из Москвы, кажется, больше всего остального.

Витя пробыл у меня десять дней. Мы много куда сходили и много чего повидали. Количество знакомых, предложивших помощь и участие, просто зашкаливало, нам подарили билеты в два цирка и в театр, пригласили позаниматься лепкой в настоящей гончарной студии, организовали для нас консультации психологов и педиатра. Мы сделали Вите очки — и мир вокруг стал удивительно цветным и резким, а сам Витя стал похож на мальчика из профессорской семьи. Мы читали книжки, фотографировались до упаду, слушали уличных музыкантов и даже поели клубнику со сливками, а Витя еще и выпил барбарисового лимонада.

Но самое главное, что случилось за эти дни, — живое общение с сестрой через океан. Дети два раза разговаривали по скайпу — так Витя впервые увидел Женю не на фотографии. Он назвал это прикольным и неожиданным. Они пели друг другу песенки, и брат показывал сестре фотографии своих московских каникул. В какой-то момент, уже заканчивая разговор, Витя поцеловал Женю на экране, а она его в ответ. Каюсь, тут я страстно захотела, чтобы все депутаты Государственной думы целовали своих детей до конца жизни тоже только вот так — по скайпу. И называли бы это прикольным и неожиданным.

— Слушай-ка, — спросила я как-то у него, — а ведь у тебя есть еще сестра — Люба. Чего ты к ней не хочешь? Тебе обязательно в Америку нужно?

— Да не в Америку, — отмахнулся Витя. — Просто Женя маленькая, и с ней интересно, а Люба уже взрослая, она играть не умеет.

На следующий день после разговора нам пришло электронное письмо от Жениных родителей. Вот что в нем писала мама, Анна:

«…Женя стала спрашивать, ты Витина мама или нет. Я сказала, что нет и что Витя живет по-прежнему в детском доме, а у тебя он просто на каникулах. Потом она спросила, может ли Витя быть с ней, когда она немного подрастет. Она думает о нем, и достаточно часто, и спрашивала несколько недель назад, почему же Витя все не приезжает и не приезжает. Если мы не выиграем в суде, может, ты бы усыновила Витю? Мы очень волнуемся о его будущем. Жить на улице в Кемерово — это очень и очень опасно».

— Витя, — сказала я, чувствуя себя последней свиньей, — я не смогу взять тебя, понимаешь? Я не смогу тебя забрать из детского дома навсегда. Но я смогу быть твоим другом, и я смогу тебе помогать. Долго-долго. Вот это я могу тебе обещать. Что ты думаешь по этому поводу?

— Ничего не думаю, — ответил Витя очень спокойно. И я увидела опять это детдомом выработанное свойство никак не реагировать ни на что, связанное с внутренней жизнью и эмоциями.

Он очень оживлялся, когда речь заходила о компьютерных играх или каких-то фильмах, которые он смотрел, рассказывал содержание, но как только я спрашивала хоть что-то о чувствах, всегда уходил от ответа, чуть не дурачком притворялся или начинал демонстративно зевать. Витя научился жить под панцирем, куда чувства не допускались из соображений самозащиты.

Зато я узнавала удивительные подробности из жизни детского дома: ну, например, что обычно все едят ложками, а вилки выдают, только когда приходит комиссия, тогда же выдают и новые стаканы, стелят ковры и меняют занавески, но говорить про это никому нельзя. Или про то, что ногти на ногах, оказывается, очень удобно отмачивать в теплой воде, а потом просто отрывать, потому что нет ножниц, а пойти попросить как-то боязно. Ну или про то, как наказывают едой, выгоняя из-за стола. Витя рассказывал об этом совершенно между прочим, как о чем-то обыденном и неважном.

О важном и главном мы все-таки тоже смогли несколько раз поговорить. Вот отрывки из этих диалогов.

* * *

— Если бы у тебя была волшебная палочка и ты мог бы загадать только одно желание, чего бы ты загадал?

— Чтобы детских домов не было и интернатов.

— А ты бы это даже больше хотел, чем чтобы у тебя мама появилась?

— Да.

— А что тебе так не нравится в детском доме?

— Ничего. Просто чтобы их не было.

* * *

— А что в жизни важно?

— Работа. Дом. Питание.

— А для души?

— Свобода. А что еще?

— Свобода важна?

— Да.

— Ты бы хотел быть свободным?

— Да.

— А ты не свободный?

— Нет. Покамест нет.

— Почему?

— Я не в своем доме.

— А любовь важна?

— Не знаю.

— А что такое любовь?

— Не знаю.

— Когда любишь кого-нибудь, то что хочется?

— Жалко его становится.

— У вас в детском доме кого-нибудь жалко?

— Да, собачек.

— А детей кому-нибудь жалко в детском доме?

— Не знаю. Наверное, никому.

* * *

— Вить, а вообще мама нужна?

— Да. Помогала чтоб. К учебе готовила, еду варила... В школу провожала и спать укладывала. Сейчас еще что-нибудь придумаю. Дома убирала, вещи стирала. Все? Да, все.

— А разве в детском доме это не делают? Или все-таки есть какая-то разница?

— Есть. Мама меня родила, а детский дом не родил меня.

— А еще какая разница?

— Всё.

* * *

— Как ты думаешь, в детском доме к тебе относятся с радостью или равнодушно?

— Равнодушно. Короче, никак.

— А мама так же должна относиться?

— Нет. Мама — с радостью, с улыбкой, спокойно.

* * *

— Что значит, когда любят человека?

— Когда он спит. Любят человека, когда он спит.

— А когда не спит?

— Не любят.

— Это кто тебе так сказал?

— Я сам придумал.

А еще Витя как-то сказал, что в его жизни было три добрых человека: учительница, воспитатель и водитель автобуса, который дал Вите за руль подержаться, когда они всей детдомовской группой ехали куда-то на праздник.

— Витюнь, — спросила я. — А три добрых человека за жизнь — это много или мало?

Витя задумался, а потом сказал твердо:

— Много.

Он никогда до меня не дотрагивался, не обнимался, было видно, что это просто не входит в его повседневный расклад и привычки.

В последний вечер мы сидели рядом и говорили о расставании, о том, что тянуть уже больше нельзя, ужин прошел, самолет у меня — на следующий день рано утром, надо ехать, ехать, ехать, и что-то тягостное было в воздухе, и ничего нельзя было изменить. Вдруг я почувствовала легкое прикосновение к волосам — это он пытался меня погладить, да, видать, не знал, как я к этому отнесусь.

Я сказала: спасибо тебе, Витюнчик. Потом мы взяли вещи и поехали в детский дом. Зашли в калитку, подошли к деревянной узорчатой двери.

— Кто будет звонить? — спросила я.

— Ну давайте я, — сказал он.

Дверь долго не открывали, Витя деловито стал объяснять мне, что смена ушла, а вечером только дежурные, в это время дверь открылась. Стоявшая на пороге женщина сказала вот что:

— Витя приехал? А чего ж вы не позвонили, не предупредили — ну вот как мы его теперь на питание-то поставим?

Детский дом вступал в свои права с порога.

Я повернулась и пошла к выходу, где меня ожидало такси.

Я знаю, что ни в чем не виновата, но паршивое чувство предательства не дает покоя.

* * *

Психолог на консультации в городской психологической службе сказала мне так:

— Все, что я проверила, в рамках возрастной нормы. Ему просто недостает внимания, теплоты. Его бы изъять из травматичной ситуации, поместить в другую среду — и все пойдет как по маслу. А по кратковременной памяти он дает результат выше возрастной нормы. С третьей попытки без моей помощи — десять слов из десяти! Такое не все взрослые делают.

Наверное, именно Витиной прекрасной кратковременной памятью Россия и будет козырять, отвечая на вопросы Европейского суда по правам человека о его сиротской жизни.