Иллюстрация: РИА Новости
Иллюстрация: РИА Новости

«Наше вам с кисточкой»

Короткие рассказы Льва Симкина — это именно «рассказы» в изначальном смысле слова: автор рассказывает историю, мы слушаем. Или читаем, как будто слушаем. Для того, чтобы такой рассказ мы слушали-читали, не отвлекаясь, он должен быть, во-первых, интересен по содержанию, то есть должен сообщать вещи занимательные, нам неизвестные, или удивлять нас неожиданными поворотами сюжета. Во-вторых, при всем при этом он непременно должен быть краток. В-третьих, он должен быть написан (то есть рассказан) хорошим языком — чистым, прозрачным, без нарочитых стилистических красот, заслоняющих суть рассказанного. Наконец, нужна крупинка соли — ирония, улыбка, веселый парадокс. Потому что если рассказчик все время хмурит брови — это не рассказчик, а «серьезный прозаик», что довольно-таки скучно.

Истории Льва Симкина, как через полминуты сможет убедиться читатель, отвечают всем этим требованиям, которые вроде бы просты по отдельности, и очень трудны в их совокупности.

Но дело не только в этом. Перед нами не просто собрание рассказов — а особый, чудесный и очень древний жанр литературы. Жанр этот родился в средневековой Японии и называется «дзуйхицу», что в переводе значит «вслед за кисточкой». Классика жанра — это «Записки у изголовья» Сэй Сенагон (Х век) и «Записки от скуки» Кэнко-хоси (XIV век). Это не европейские эссе — они порой тяжеловесны и назидательны. Здесь царит изящество, остроумие, легкость. Здесь память выпущена на свободу и играет веселым калейдоскопом. Кто бы мог подумать, что русский — да, именно русский интернет, и прежде всего Фейсбук, откуда родом Симкин-рассказчик — возродит старинный японский жанр размышлений на кончике пера и сделает его популярным и востребованным? Литература полна неожиданностей.

Денис Драгунский

 

«Шура, вы же, кажется, в бухгалтерии работаете?» (Письмо издателю)

Автор этих строк в семнадцать лет встал, как говорили когда-то, на трудовую вахту и с тех пор там пребывает, без малого полвека не выпуская из рук самописку, пишущую машинку и, наконец, компьютерную клавиатуру. Начинал с того, что строчил протоколы судебных заседаний, стараясь успеть за участниками процессов, о чем до сих пор напоминает мозоль на среднем пальце правой руки. Исписал сотни страниц министерскими докладными. За ними последовали две пухлые диссертации, именуемые научными, «труды» и, наконец, разного рода юридические кляузы. Из-за чиновничьего стола, с профессорской кафедры и адвокатской трибуны пытался, как мог, разглядеть окружающих. Все эти годы они менялись вслед за временами, а те изменились вместе с ними.

Нам так повезло или, напротив, не повезло, что на нашем веку распалась связь времен и на нас обрушились обстоятельства новой жизни. Не знаю, как бы их поточнее назвать. Может, как чеховский Фирс, который время до и после реформ полуторастолетней давности обозначал: «до несчастья» и «после несчастья»? Свыкшись с предыдущей жизнью, иные до сих пор не понимают, где они, кто они, блуждают в смыслах и объяснениях. Жизнь была понятна, теперь — не очень. Кое-какие истории из той, понятной жизни, почему-то сохранились в памяти автора. И от частого пересказа в застольных разговорах («table-talk») сформировалось нечто вроде анекдотов в старинном смысле слова, «исторических» анекдотов.

С появлением соцсетей стал «выкладывать» их в виде «постов», на всякий случай зашифровав иные, слишком громкие имена. Неожиданно оказалось, что мои истории могут быть интересны не только «своим», но и «чужим», не знакомым ни со мной, ни с моими персонажами людям. Предложил в пару «толстых» журналов — как ни странно, опубликовали. И, наконец, совершенно обнаглев, обратился в издательство. Это вместо того, чтобы самому что-нибудь умное почитать. «Читать не умеем, а писать — пишем. — Как же это так? — А мы мелом пишем. На штанах. Мы — портные». Самуил Маршак, пьеса «Умные вещи», написана за много лет до появления соцсетей.

Почему-то эти истории чаще всего всплывали из угасающей памяти автора за завтраком и затем лихорадочно записывались перед уходом на работу. «Завтрак юриста»… Советский человек никогда не забудет «завтрак туриста», консервы такие были в недалеком прошлом — малосъедобный фарш из килек в томате с перловкой. Не забудет, не простит. «Завтрак туриста» — «завтрак юриста»? В каком-то смысле напоминает «Завтрак аристократа». Помните, что там, на знаменитой картине Павла Федотова? В роскошном интерьере за столом, в шелковом халате сидит молодой человек. Вот он повернул голову к дверям, заслышав шаги гостя. Как ни странно, первое движение хозяина — немедленно спрятать кусок хлеба, который, оказывается, и есть весь его завтрак. Такая вот, как пишут в путеводителях, «картина о призрачном мире иллюзий».

«Шура, вы же, кажется, в бухгалтерии работаете?» Эти слова Алисы Фрейндлих из «Служебного романа» я слышу от жены всякий раз, застигнутый ею за писанием текста «не по работе». В смысле, не по основной работе. Это ведь тоже работа? Или нет? Мучаешься, как бы поточнее выразиться, пишешь, переписываешь, а окружающие относятся к этому как к баловству. Ну-ну, пиши-пиши, нынче все пишут, писатели... Говоришь, кто-то тебя читает? Так чего ж не почитать, коли делать нечего. Вас, бездельников, пруд пруди.

Знакомая дама, в зрелом возрасте взявшаяся за перо, с горечью поведала мне, как недоуменно и скептически стали смотреть на нее коллеги (у нее серьезная и неплохо оплачиваемая профессия) после издания первой повести, между прочим, сразу нашедшей своего читателя. «У меня было такое ощущение, — поделилась она со мной как собратом по несчастью, — будто в мой дом пришли гости, а я вышла к ним в балетной пачке и объявила, что сейчас исполню балетный номер».

Если ты кому-то сообщаешь, что пишешь, будь готов к тому, что услышал другой известный мне автор от подвозившего его таксиста. «А ты чем вообще занимаешься?» — «Да так!» — «Не, а конкретно?» — «Ну, рассказы пишу, стихи». — «Молодец! Я бы тоже хотел ни хрена не делать».

Много лет назад попал я в больницу. В нашей девятиместной палате собрался дружный коллектив язвенников. Говорили «за жизнь», играли в карты и домино, ходили курить на лестницу, убегали в самоволку домой или еще куда. Среди нас были представители рабочего класса и трудовой интеллигенции, не было только никого из колхозного крестьянства. Поскольку особых имущественных различий между нами не наблюдалось, у всех были примерно одинаковые заботы, ну, например, где достать дефицит, а дефицитом в то время было многое, от приличной одежды до мебели. Только один из нас не знал подобных забот. Он относился к людям, умеющим жить. Объяснялось это умение местом его работы — на мясокомбинате. Не стесняясь, рассказывал, как хитроумно таскал с мясокомбината мясо и вообще учил нас, недотеп. Все презирали «мясника», но деликатно терпели его монологи. Так вот, однажды он вернулся из больничного сортира с комком газеты, почему-то не использованным по назначению (в то прекрасное брежневское время туалетная бумага была дефицитом едва ли не номер один). На глазах у всех разгладил принесенный комок и прочитал мою фамилию под небольшой заметкой, где разъяснялись какие-то законы. Я было возгордился, слава наконец-то настигла меня, пусть и в столь неожиданном месте. Но не тут-то было. Мясник держал газетный клочок как вещественное доказательство моего морального падения. С укором глядя на меня, он спросил: «Легкой жизни захотел?» — «В каком смысле?» — робко поинтересовался я. — «А в смысле легких денег!» Я не стал возражать и даже не упомянул избранный им самим способ добывания денег, тем более что никто его, представьте, не одернул. В людском представлении легче, чем бумагу марать, ничего и быть не может. Ну, может, еще руководить — руками водить.

Старый кошелек

Лет тридцать назад со знакомыми мне двумя учеными дамами случилась неприятная история в одном южном городе. Они ехали на рейсовом автобусе, мест не было, пришлось стоять, хорошо рядом оказался приятный молодой человек, всю дорогу развлекавший их историями о местных достопримечательностях. Правда, в конце поездки он, почему-то не попрощавшись, стремительно выскочил из автобуса и был таков. Тут-то одна из дам заметила, что ее клеенчатая сумка аккуратно разрезана и оттуда исчез кошелек с восьмьюдесятью рублями. Перед поездкой подруги сложили в него все не потраченные за отпуск деньги, немалую по тем временам сумму.

Ничего не оставалось делать, как идти в милицию. Никто поначалу не хотел их слушать, но, когда начальник узнал, что обидели преподавателей юридического вуза, сменил гнев на милость и вызвал двух молодых оперов. Те расспросили пострадавших о приметах вора и почему-то предположили, что он скорее всего сейчас гуляет по набережной. Женщинам предложили отправиться туда и опознать преступника.

Злые и голодные, они шли в потоке гуляющих вдоль моря и внимательно вглядывались во встречных. На небольшом расстоянии за ними следовали опера, то и дело здороваясь с многочисленными знакомыми. Так продолжалось часа два, пока дамы не взмолились отвести их обратно в милицию. Оттуда они позвонили в Москву знакомому высокопоставленному менту, потом трубку взял начальник, после чего отвез женщин в ресторан, а потом в пансионат. Наутро туда явились опера, радостно отрапортовали, что задержали преступника, и вручили похищенные восемьдесят рублей.

Радостную встречу чуть не испортила одна из дам, решив поинтересоваться, где же ее кошелек, в котором лежали украденные деньги. Вопрос поначалу поставил их в тупик, но потом ребята нашлись, что ответить.

— Ваш кошелек был старый, — сказали они, — и мы его выбросили.

Вата

В отделе жалоб работали сплошь женщины, а руководил ими Иван Сазонтьевич, славившийся своей деликатностью. Когда одна из сотрудниц заболевала, он не смел открыть ящик стола отсутствующей, чтобы достать оттуда нужную бумагу, стеснялся, и просил какую-нибудь другую даму. Та, в свою очередь, интересовалась у начальника, почему он сам не может открыть, дело-то служебное.

Этого момента ждали все, заранее зная, что тот ответит. А отвечал он, замявшись, так:

— Ну мало ли что там у нее может быть...

— Да что там может быть, в рабочем-то столе? — возражали ему женщины хором.

— Ну я не знаю, мало ли что.

— Да что, что? — еле сдерживаясь от хохота, продолжали они его мучить. И после долгой паузы добивались, наконец, ответа, всегда одного и того же:

— Ну я не знаю, ну, к примеру, вата.

Последнее слово — вата — он произносил тихим голосом как нечто совершенно неприличное, невозможное в приличном обществе.

Те, кто не знает, для чего женщины использовали вату в блаженной памяти Советском Союзе, могут поинтересоваться у старших товарищей. Сам сказать стесняюсь, заразился у Ивана Сазонтьевича.

Кормушка

Улицу Грановского давно переименовали, а ведь была она именем нарицательным. Все семьдесят лет Советской власти на Грановского ходили отвариваться номенклатурные счастливцы, кому была положена кремлевская столовая. У них вычитали какую-то часть зарплаты, а взамен выдавали талоны на обеды в «кремлевке». Но дураков там обедать почти не было, большинство обменивало талоны на дефицитные продукты, которых с лихвой хватало прокормить семью. Цены были щадящие, в чем я имел счастливую возможность убедиться лично.

Пара талонов общей стоимостью в девять рублей досталась мне от министра одной солнечной республики, не успевшего их отоварить в московской командировке. Я бы не стал пользоваться чужими талонами, если бы не сборы в байдарочный поход и понятное желание разжиться сверхдефицитной тушенкой.

Разоблачение было маловероятно, поскольку кормушку в основном посещал не сам контингент, а жены или обслуга. Тем не менее, стараясь не привлекать внимания, я прошмыгнул через проходную с охраной во двор дома без вывески. Внутри, впрочем, вывеска была — что-то такое связанное с лечебным питанием. Миновав собственно столовую, я направился в соседнее помещение и занял одну из очередей. Очередь продвигалась быстро, покупатели, сверяясь с какими-то списками, забирали пакеты с продуктами и уходили.

— Мне, пожалуйста, тушенки.

— Какой?

— Говяжей, — сказал я, подивившись обилию открывавшихся возможностей. — До этого мне доводилось пробовать свиную тушенку, состоявшую в основном из жира.

— Сколько банок?

— На все.

— На все? — Переспросив, продавщица взглянула на меня с удивлением, распознав чужака.

— Десять банок, — сказал я наугад.

— Что еще?

Того, что на три рубля можно купить что-то еще, трудно было вообразить. Взяв себя в руки, как ни в чем не бывало, я потребовал сырокопченой колбасы и после нескольких дополнительных вопросов уточнил, что имел в виду килограмм финского сервелата. Но и это было не все. Добрая продавщица доложила в мой пакет баночку красной икры и отпустила с миром.

Удивительное рядом

В советское время, по крайней мере, в периоды между антиалкогольными кампаниями спиртное было вполне доступно. Мой коллега Юрий Неверов приходил на службу вовремя, но делать ничего не мог, ходил по министерскому коридору, дымя в усы сигаретой. Начальству это было известно, с утра его никто не трогал. Еле-еле дотянув до обеденного перерыва, ровно в двенадцать он срывался с места, садился на трамвай и ехал в пельменную рядом с Новокузнецкой. Там принимал стакан портвешку и возвращался пешком, другой дорогой и другим человеком, веселым, обаятельным, невероятно работоспособным. К концу рабочего дня, правда, сникал. Ровно в шесть вечера Юра быстрым шагом следовал к пельменной у Курского вокзала и принимал там еще стакан того же сомнительного напитка. Теперь он мог дотянуть до дома, где выпивал свою чекушку водки, купленную по дороге от метро.

Он никогда не возвращался тем же путем, каким следовал к месту назначения. Говорил, что именно так поступал Лев Толстой. Разумеется, это не касалось командировок. Однажды Юру отправили в Киев на научную конференцию, посвященную очередному постановлению по борьбе с пьянством и алкоголизмом. Доехал он вполне благополучно, но на конференции замечен не был, в московский поезд его внесли и положили на нижнюю полку киевские товарищи. Друзей у него и в Москве было много, поэтому в отпуск Юра никуда не выезжал, мотивируя это понятным желанием навестить их всех, на что в другое время не хватало сил.

Его любили женщины, не взирая на присущий ему образ жизни. Стоило ему раскрыть рот, как присутствовавшие при этом дамы никого другого не замечали. Три интеллигентных жены, одна за другой, верно служили ему. Его сын от последней, разбогатев в новые времена, сумел создать отцу, не расставшемуся, впрочем, с известной привычкой, обеспеченную старость.

Прийти по-английски

Как уйти по-английски, знают все. Кроме англичан. Они так не говорят и, разумеется, не уходят, не попрощавшись. А вот как прийти по-английски, я узнал в Лондоне лет двадцать назад. На собственном опыте. Собственно, опытов было два.

Первый — вышел комом. Будучи приглашенным в гости к английскому профессору, захватил привезенную с собой бутылку армянского коньяка, который, как нас учили, был любимым напитком Черчилля. Рассчитывал, что в гостях накормят. Тратить на еду скромные командировочные в те первые поездки за бугор казалось безумной роскошью. Перед выходом из отеля позвонил, как договаривались, профессору.

Вы уже пообедали? — спросил он.

С ответом я замешкался.

Вот пообедайте и тогда приходите,— сказал он, верно оценив мое замешательство.

Второй опыт был куда успешней. На этот раз визит был к английскому юристу, привыкшему точно выражать свои мысли. Пригласил он меня на «дринк». Поесть я уже не рассчитывал, но идти с пустыми руками было неудобно, а все привезенные сувениры уже раздарены. Спасла мою честь рязанская женщина, коллега, член нашей «делегации», у которой чудом сохранилась бутылка водки зеленого стекла с неприглядной этикеткой, в народе именовавшаяся «коленвал» или «сучок».

Такая водка у нас стоила копейки, я заливал ее зимой в бачок «москвичевского» стеклоомывателя как замену более дорогой незамерзающей жидкости. Кому наш «сучок» нужен в Англии? Да еще рязанского розлива. Но выхода не было, пришлось нести.

Юрист жил на фешенебельной Слоун-стрит в шестикомнатной квартире. Он провел меня к огромному бару, где от разноцветья бутылок рябило в глазах. Тут-то я, стесняясь, достал из широких штанин зеленую бутылку и поставил ее на барную стойку. Рука хозяина потянулась за нею. Я сразу отодвинул бутылку в сторону, объяснив, что это так, сувенир, пить вовсе не обязательно. Мне меньше всего хотелось, чтобы он попробовал эту гадость. И еще меньше, чтобы ею отравился, как не раз случалось в то время у нас на родине. Хозяин меня неправильно понял и сказал, что я могу пить что захочу, а он хочет русскую водку. И потянул бутылку к себе, а я вновь подвинул в другую сторону. Тогда он решил сменить тактику и стал наливать мне виски, а как только я отвлекся, выхватил водку у меня из-под носа.

Я с ужасом смотрел, как он налил себе граммов сто пятьдесят, элегантно кинул пару кусков льда и залил это безобразие тоником. Опустошив стакан наполовину, стал нахваливать выпитое: «Какой превосходный напиток!» Первое время я с опаской на него поглядывал, но постепенно успокаивался — водка, как ни странно, оказалась не такой уж плохой.

Плохой водки вообще не бывает. Бывает мало тоника.

Бостонское чаепитие

В то первое посещение Америки мы, группа советских ученых-гуманитариев, ходили голодные, экономя командировочные на приобретение ширпотреба. Потратить доллар на гамбургер и другой на кока-колу мог только уж совсем отвязанный обжора.

Легко представить, как велика была наша радость, если приглашали в гости. Однако в гостях могли и не накормить, иногда ограничивались дринком. Заранее понять, чем дело кончится, было трудно. Такая вот непонятка повисла в воздухе гостиной у гарвардского профессора, когда хозяева ненадолго оставили нас одних. В этот момент рука Нины Петровны непроизвольно протянулась к стоящему у стены барному столику на колесиках, где лежало печенье и крохотные пирожные. Остальные последовали ее примеру.

Спустя несколько минут жена профессора пригласила всех к обеду, накрытому в соседней комнате. После салата и чикена она подала чай и объявила : «А теперь десерт» и, распахнув дверь в гостиную, не глядя, вкатила оттуда тот злополучный столик. Надо ли пояснять, что столик был пуст.

Друзья

В рассказ о достопримечательностях Стамбула гид вкраплял советы посетить магазины, где продают лучшие в Турции дубленки и другой ширпотреб. Все эти магазины принадлежали его друзьям, исключительно честным и добропорядочным коммерсантам. И их клиенты сплошь уважаемые люди. Мы как раз проезжали мимо крошечного магазина с коврами, где их покупают, по словам гида, знатные иностранцы. Пришлось остановиться и зайти. Я увез с собой красочный буклет с образцами продукции. На обложке буклета — Джордж Буш-старший и его супруга Барбара стояли на пороге той самой лавчонки. Между ними красовался ее хозяин, маленький усатый дядька. Подпись под фото гласила: «Abdulla with some friends».