«Пропал человек»: как в России работают поисково-спасательные отряды

Я все чаще замечаю плакаты с надписью «пропал человек» — и в интернете, и на улицах. В США это называют «тихой эпидемией». Это когнитивное искажение или статистика действительно тревожная? 

Григорий Сергеев: По официальной статистике МВД, ежегодно в России теряется около 200 тыс. человек. Из них возвращаются самостоятельно и находятся при помощи служб или добровольцев абсолютное большинство. По той же статистике, ненайденными на конец года остаются почти 30 тыс. человек. И картина не меняется, мы 15 лет уже распространяем информацию, 15 лет делаем так, чтобы вы больше узнавали, поэтому вы видите такую картину. Слава богу, какая-то часть общества начинает обращать на это внимание. 

Мы не бежим рассказывать всему миру об успехе поиска. Достаточно того, что мы вас «утомляем» информацией о пропавшем человеке. Здесь, конечно, нужен баланс: реже вас беспокоить такими объявлениями, но как можно точнее. Например, если вы живете в той локации, которая нас интересует, вы, по нашему мнению, точно должны знать о том, что человек пропал.

То есть, ощущение, что пропаж стало больше, складывается просто потому что у общества теперь куда больше каналов коммуникации? Реальная статистика не изменилась так драматично, как кажется?

Так и есть. Сегодня все что вокруг нас — это медиа. Но это с одной стороны. С другой, у нас пропала возможность, которая была еще 10 лет назад, сосредоточить ваше внимание на этой информации. Поток такой, что мы должны как-то сильно выделяться из толпы, нам приходится учиться каким-то новым способам. Мы же не можем быть желтой прессой, которая рассказывает историю со всеми подробностями.

У нас базовое оповещение: пропал человек, и ему нужна помощь.

Илья Шемякин: Мы сейчас говорим о том, как боремся с последствиями, когда человек уже пропал, а ведь многое делается и для профилактики. Общество знает, что люди гибнут в ДТП, что есть пожары, и когда мы об этом слышим, мы не испытываем стресса, так как примерно понимаем, что нужно делать, как минимизировать риски. Мы должны развивать культуру безопасности, которая позволит семьям правильно коммуницировать с детьми, вовремя им объяснять, как они должны себя вести в той или иной ситуации, как они могут помочь своим пожилым родственникам не потеряться. 

Ожидать, что так работы у отряда станет меньше — не стоит, но качество жизни может существенно улучшиться, если люди начнут воспринимать культуру безопасности как необходимую. У Григория есть хороший пример с курсом ОБЖ. Григорий Борисович, озвучьте, пожалуйста.

А я с другой стороны зайду. Сейчас мы на пике  грибного сезона, и у нас бесконечное количество заявок. Вот за выходные больше двухсот заявок на заблудившихся в лесу. И среди них нет ни одного, кто ушёл в лес в яркой одежде. Они в темном камуфляже прячутся от грибов и от нас. 

В том случае, если человек не в состоянии кричать, найти его крайне затруднительно. И он сам осложнил нам задачу. Потому что нигде не получил нужное знание. И вот учебник ОБЖ — яркий пример. 

Они — учебники эти — каждый раз меняются, и школьники учатся  по-разному. Смотрел недавно учебник дочери (она учится в восьмом классе): полстраницы на правила поведения человека на тонком льду, и еще два абзаца про то, как отличить опасный лед от безопасного. Все это описано будто бы со слов профессиональных водолазов. При этом, лишь одна строчка о том, что на лед ходить не надо. А я думаю, ребенку надо говорить именно о том, что на лед выходить нельзя, если у вас не какая-нибудь северная территория, где зимник проложен по льду. Для средней полосы, где живет большинство граждан, правило одно: на лед не ходи. Но учебник устроен так, что мы рассказываем, как выбраться, если провалился под лёд. А правда в том, что почти никто не выберется. Это ошибка выжившего: мы знаем эту информацию со слов тех, кто спасся, а больше 90% людей, провалившихся под лед никогда нам уже ни о чем не расскажет.

Что вы считаете главным ресурсом поискового движения — время, деньги или знания людей?

Средства — это и время, и ресурсы, и знания, и  компетенции добровольцев. Поэтому мы работаем над тем, чтобы носители знаний, а их всего десятки по стране,  могли заниматься этим делом, не задумываясь, что им нужно где-то заработать денег. Доброволец, что сейчас, что через сто лет, будет делать свою работу по идейным соображениям. Никто не может работать настолько эффективно, как доброволец за идею. Проблема в том, что те, кто учит добровольцев тоже добровольцы и они ходят на другую работу, и мы отрываем их от основной деятельности. Но на основной работе они не уникальны, они занимаются тем, чем по миру могут заниматься тысячи тысяч, а у нас они носители уникальных знаний.

В Великобритании существуют госагентства и службы, которые разыскивают пропавших. В Мексике есть специальное ведомство… В нашей стране поиском людей официально занимается одно подразделение МВД — уголовный розыск. Вы, Григорий, в интервью ТАСС говорили, что этого недостаточно. Почему?

Потому что у нас, по данным МВД, под 30 тыс. не найденных людей в год. Ресурсов у полиции не хватает, как бы они ни старались.  Вот сейчас пик грибного сезона, который, возможно, пройдет двумя волнами. Чтобы искать человека в природе, нам нужны обученные, оснащенные техникой специалисты. И на поиски должны отправиться не два, не три, а 10, 20… 50 человек. Для государства это невероятно дорого. Вы начали с Великобритании, там только расклеиванием листовок с фото пропавшего суммарно занимаются пять миллионов добровольцев (при населении почти в 70 млн, ну ничего себе, да?). Нам такое просто не снилось. 

Когда смотрю по ТВ репортаж из какой-нибудь Норвегии, как 18 человек вытаскивают попавшего в расщелину бобра, над которым еще висят два вертолета, я понимаю, что это какой-то фантастический рассказ.

Как вы сами себе объясняете — почему люди откладывают все свои дела и бросаются на поиски незнакомого им человека?

В октябре «ЛизаАлерт» будет 15 лет, но я вряд ли смогу исчерпывающе сформулировать, почему люди объединяются в отряды, что их держит вместе, почему они могут проявлять человечность, быть внимательными к себе, к чужим проблемам, друг к другу во время поиска. Однозначно это те люди, у которых есть достаточно энергии, потому что поиски — трудоемкая вещь, и они происходят не по расписанию, а постоянно. Григорий отвечает на звонки в любое время суток.

Как опытный свидетель, скажу, что добровольцы бывают разными. Есть те, кто приходит за подвигом и ощущением  романтики. Есть те, кто бегут от своих проблем. Всех этих людей объединяет то, что они не могут усидеть на диване, они пытаются что-то делать. У нас есть добровольцы, которым по 20 лет, и есть добровольцы, которым по 80. Конечно, на поиски маленького ребенка мы соберем значительно больше человек. Но как в этом, так и в других случаях мы всегда соберем людей. 

В России больше сотни поисковых отрядов, но 90% людей, занимающихся поиском — это именно «ЛизаАлерт». Длительное время люди внутри сообщества не очень готовы были дружить между собой. Все же хотят быть первыми. Ну не все — многие. А это очень вредит и коммуникации, и самому поисковому мероприятию. Мы недавно в рамках инициативы Сколково. Pro bono прошли обучение в Школе Сколково по программе «Тандемократия», и в июне, на форуме поисковых отрядов (там было больше 40 поисковых отрядов из России, Казахстана и Беларуси) применили знания на практике: попробовали написать общую  для всех нас конституцию. Получилось совершенно по-новому поговорить о наших общих проблемах.

Вам прямо обучение понадобилось для того чтобы проговорить общие правила? Неужели многолетнего опыта оказалось недостаточно?

Мы с Ильей знаем друг друга больше, чем существует отряд «ЛизаАлерт». В районе 40 лет. Да, так бывает. За время обучения в Сколково даже внутри наших взаимоотношений нашлись темы, на которые мы раньше не разговаривали, потому что, возможно, это казалось неудобным или ненужным. Конечно, надо учиться. Мы владельцы знаний по очень крутым темам, но мы ведь не учителя, и не знаем, как передать знания эффективно, как сделать так, чтобы в голове добровольца, который будет эти знания потреблять, все правильно уложилось.

Помню, мы начали с того, что учились различать людей по разным типам личности по модели PCM (Process Communication Model), это было увлекательно. Потом весь курс побежал искать людные места, где можно всех «поизмерять».

Мы постарались создать единую хартию, которая станет основой общих договорённостей, ценностей и принципов взаимодействия внутри поискового движения. Десять отрядов-участников ее подписали. Кажется, это очень простая вещь, но зачастую мы этим пренебрегаем — кажется, и так все понятно, а потом вдруг выясняется, что все уже забыли, о чем договорились. И наш ответ на вопрос «зачем это?» мы сформулировали так: хотим, чтобы слово «сгинул» исчезло из нашего лексикона. 

Вам приходится работать в экстремальных ситуациях, после которых на мир явно смотришь иначе. Можете как-то проиллюстрировать эту неизбежную профдеформацию? 

Мне кажется, я уже не работаю в экстремальных ситуациях. Планка сдвигается: то, что в 2010 году выбивало из колеи, сейчас абсолютная норма, ты начинаешь меньше переживать. При этом скорость принятия решений резко возрастает. Пропал человек, например, и что-то нужно делать уже сейчас, чтобы через 5 или 10 часов в этом поиске у вас было все необходимое. Здесь важно уметь одновременно решать две задачи: предпринять срочные шаги и планировать ближайшие мероприятия. 

На некоторых поисках перед вами будут сотни человек, которые желают бежать и спасать. Они приехали из ближайших населенных пунктов и не очень понимают, почему вы не даете им распоряжения, почему какая-то очередь перед штабом, будут ли ориентировки, будет ли горячая еда для добровольцев, будет ли место для ночевки, будут ли необходимые средства поиска… Все это зависит только от вас. Вы становитесь многозадачным и быстрым, а еще всегда собой недовольным. Снаружи может казаться, что все было здорово, но в реальности вы видите, как многократно обосрались в процессе.

А как меняется жизнь тех, кто пропал и кого потом нашли? Есть ли у них какая-то деформация?

Да никак не меняется. Буквально сегодня ночью я искал деда-рецидивиста, который пропал в четвертый раз. Я вообще не рекомендую организаторам поисковых мероприятий поддерживать связь с семьями «потеряшек» (так мы их называем), но, конечно, многие, ввиду высокой эмоциональности, поддерживают. И у нас такое встречается часто, когда люди не делают выводов. 

Какие социальные группы чаще всего оказываются в зоне риска — и почему? Это больше про бедность, про одиночество, про возраст?

Сегодня ночью мы искали и дедушку среднего достатка, и ребенка из семьи, у которой, скажем так, все хорошо. Причина исчезновения не всегда упирается в кошелек. В социальные болезни — да. Но деменция — это не про достаток. И маленькие дети могут потеряться у самых ответственных мам (достаточно на секунду отвернуться в магазине, чтобы рассмотреть ценник — а ребенка уже нет).

Другое дело, что чем благополучней семья, чем выше забота друг о друге, тем проще искать пропавшего человека. Сложность во взаимоотношениях, одиночество, недоверие — это обстоятельства, которые усложняют поиск. Но потеряться может любой. Криминал, кстати, ничтожно мал в нашей статистике, хотя может кому-то это покажется удивительным.

Да, почему-то многие думают, что пропажа человека — это почти всегда криминальная история. А кто теряется чаще всего и по какой причине?

Мужчины 25-45 лет — многолетние лидеры нашей статистики. Не дети и не старики. И ничего не меняется с годами — будто на один и тот же график смотрим. Излишняя независимость, чрезвычайная смелость, пренебрежение правилами безопасности приводят к тому, что мы начинаем искать мужчину 25-45 лет когда уже поздно. Мы не умеем искать тех, кто пропал месяц назад, понимаете? Мы умеем искать тех, кто пропал сегодня.

С детьми и пожилыми главная проблема — недосмотр. Внучка зашла в ванную, а ее дедушка с деменцией схватил со стола ключи и поехал на работу, которой уже давно нет. Но такого дедушку сразу начинают искать. Был случай в нашей практике — на руке у деда была татуировка с номером телефона его дочери. И это надежно, это работает. 

Или пропадает маленький ребенок, который еще не может ходить. Заходит женщина в комнату и видит, что ее ребенка нет в кровати — паника. Она пробежала всю квартиру, нигде его нет. Для нас это очевидный признак криминала (ведь мы еще ни разу не видели вмешательства инопланетян). Приезжаем поговорить с заявителями, видим в комнате здоровый диван. Пытливый ум нашего добровольца заставляет его ходить вокруг. И оказывается, что между диваном и стенкой есть щель, а в ней прекрасно спит младенец, он просто упал за диван и еще не проснулся от этого. А прошло уже два часа, у нас люди бегают везде, полиция, следственный комитет, все на ушах — а малыш за диваном. Я не шучу, после этого у нас появилась графа в журнале: «Завалился за диван».

А о молодых мужчинах, конечно, сообщают не сразу?

Конечно. 80% пропаж происходит не в лесу, а в городах, где живут люди. Молодой человек поехал куда-то и никому не сказал (а на пути у него целый набор событий, включая ДТП или эксперименты с разными веществами). Другой человек пришел на работу, плохо себя почувствовал. Не смог сформулировать, что с ним. Вышел с работы, или даже коллеги ему помогли — ходил как пьяный, вдруг на начальство нарвется. И они его выпроводили. А он с инсультом сел на кольцевую станцию метро и ездил по кругу, пока метро не закрылось. 

И никто не знает, что этот человек куда-то поехал. Мобильный телефон не отвечает, в семье нет такого доверия, чтобы родственники могли посмотреть геолокацию или где его телефон потух хотя бы. Сейчас это все супердоступно, этим просто необходимо пользоваться.

Вы уже несколько раз в ходе разговора упоминали грибной сезон. Насколько это серьезная проблема для поисковых отрядов?

Да, сейчас ко всем городским пропажам добавляется  сумасшествие тех, кто ходит в лес по грибы. Потому что они, хромая, идут за этими грибами в эти леса непременно в камуфляжном костюме, с черными пакетами. Вы тащите потом одного на носилках по лесу — и навстречу вам два грибника в камуфляже, которые с трудом ходят. В этот момент ты понимаешь, что, в принципе, можно и не уезжать — скоро заново идти. И в соседнем лесу происходит то же самое. 

Представьте, у нас на конец субботы в разных лесах подмосковья больше 40 человек терпят бедствие. Как только заканчивается один поиск, мы тут же организуем другой. У  основных действующих лиц, которых можно встретить на большинстве  поисков, не успевает сохнуть одежда. Есть у них, например, два комплекта  обуви и два комплекта одежды для леса, и это все мокрое. Недавно пересекались с одним добровольцем на поиске в Дмитровском районе, и он пытался мне рассказать, как нашел деда, а когда — в пятницу или в субботу — вспомнить не может, потому что дни смешались уже, меняются только леса. Заканчиваются люди, заканчиваются силы, а новые заявки поступают. Для нас это, конечно, самый сложный период. Все с недосыпом, все с красными глазами, и все ненавидят грибы. Внутренняя шутка отряда, что мы грибники второго порядка, потому что мы ищем тех, кто ищет грибы.

Как строится работа поискового отряда с момента поступления заявки?

Зависит, откуда мы взяли заявку. Сообщает либо родственник, либо 112 какого-то региона, либо полиция. Обычно нам звонят на телефон горячей линии или через сайт. Например, в ту же субботу наша горячая линия приняла более 500 звонков (каждые 2,5 минуты звонит телефон). Операторы горячей линии опрашивают заявителей — операторов у нас по стране 250 человек — все это поступает в информационную систему отряда. Тогда уже специалисты отряда звонят и уточняют детали. Иногда это занимает почти час — задаем десятки вопросов, которые могут показаться странными, вплоть до девичьей фамилии, старых адресов и привычек пропавшего человека. Для заявителя это порой кажется лишним, ведь он в панике и хочет начать поиски немедленно. Но для нас такая детализация важна.

Дальше мы принимаем решение о формате работы. Это может быть информационный поиск — когда человека ищут через распространение информации, телефоны, компьютерные технологии. Либо активный поиск: тогда на месте разворачивается штаб, работает координатор и выезжают разные специалисты. Всё зависит от ситуации. В экстренных случаях — например, потерялся ребёнок или человек звонит сам, заблудившись в лесу, — мы действуем быстрее и подключаем родных как первых помощников.

На природных поисках координатор собирает максимум информации: во что человек был одет, есть ли у него проблемы со здоровьем, какие привычки, даже что он ел на завтрак. Затем на месте он ставит задачи группам: кто-то идет пешком, кто-то работает с собаками, беспилотниками или даже малой авиацией. 

В городе работа сложнее. Здесь слишком много факторов: человек может уехать на автобусе, электричке, попасть в больницу, стать жертвой криминала (редко) или просто уехать к старому знакомому. Иногда и «помощь» прохожих сбивает с толку: например, пожилой человек с деменцией спросил дорогу, его проводили не туда, и в итоге мы ищем уже в другом районе или даже в другом городе. В лесу, наоборот, вариантов меньше: либо человек вышел сам, либо мы его нашли.

Какие самые неожиданные технические средства помогают находить людей? Например, беспилотники, о которых вы уже сказали, может быть — нейросети?

В нашей работе мы должны быть на пике технического прогресса — это вопрос эффективности и даже жизни. Если есть технология, которая может помочь в поисках, то не использовать её было бы огромной ошибкой. Сегодня в отряде трудится одна из самых мощных нейросетей в мире для поиска людей в природной среде. Беспилотник делает снимки территории, наша нейронка их обрабатывает, отмечает человека — и мы сразу же можем отправить туда добровольцев. Первую нейросеть мы начали обучать ещё в 2019 году, задолго до того, как это стало мейнстримом. А в 2023 году мы создали крупнейший в мире датасет для обучения таких моделей — больше 60 тыс. фотографий, снятых в разных условиях по всей стране: от чернозёма и песчаной почвы до снега, осенней травы и редколесья. Всё это позволяет системе уверенно «видеть» человека практически в любых природных условиях.

Беседовал Александр Юдин