
Войти в положение? Как люди становятся удобными

— Когда я еще только к вам собиралась прийти, я читала ваши материалы и все думала: как же мне правильно сформулировать свою проблему? И так, и так крутила, и каждый раз получалось, что вот у других людей — у них настоящие, серьезные проблемы, а у меня никаких проблем и вовсе нет, а значит, и к психологу мне идти незачем…
— Так, может, вам надо было прислушаться к этому оптимистическому внутреннему голосу? — улыбнулась я. — Ведь жить без проблем и психологов явно лучше, чем с психологами и проблемами.
— Так-то оно так, — грустно улыбнулась в ответ женщина. — Да только как-то достало меня все. И если считать, что все у меня в порядке, то это уже само по себе подозрительно, согласитесь.
Кажется, она мне не врала и не преувеличивала. Потому что сидела передо мной и прямо так и выглядела — человеком, которого «все достало».
— Это и есть проблема? — спросила я, собираясь приступить к составлению длинной и непременно унылой описи ее «доставшего».
— Нет, в конце концов я сумела сформулировать точнее, — сказала женщина, назвавшаяся Ларисой.
— Отлично! — обрадовалась я. — Говорите скорее.
— Я чертовски устала входить в положение.
— Простите… Куда входить? — удивилась я, подумав почему-то об устойчивом эвфемизме беременности — «женщина в положении». Хотя к моей посетительнице это вроде бы не имело никакого отношения. Я знала, что у нее есть двое детей — подросток и младший школьник, и сейчас она не выглядела беременной.
— Так всегда моя бабушка говорила, — пояснила Лариса. — «Ты должна войти в мое положение», — и потом надо было ее понять, или простить, или сделать для нее то-то и то-то.
— А, поняла, — я вспомнила, что во времена моего детства и юности действительно так говорили: войти в положение. И значило это приблизительно то же, что сейчас — «ты должна попытаться его понять», но, пожалуй, старая формулировка все-таки была более емкой и точной. Ты не пытаешься что-то смоделировать или даже сфантазировать про него от себя, а прямо мысленно идешь туда, где он сейчас находится, и оказываешься там, в тех обстоятельствах вместе с ним.
— Сейчас так, кажется, уже не говорят, — с некоторым сожалением констатировала я.
— Да, пожалуй, — согласилась Лариса. — Но суть от этого никуда не делась.
— То есть проблема из детства? — вздохнула я, готовясь слушать о сложных и трудных отношениях моей посетительницы с матерью или даже с бабушкой.
— Наверное. Или нет. Не знаю, — пожала плечами Лариса. — Но детство у меня по всем показателям было абсолютно счастливым. Причем меня даже им не избаловали…
— Что ж, рассказывайте с самого начала…
Ларисино детство
— Я была сравнительно поздним и единственным ребенком: маме, когда она меня родила, было тридцать три года, а папе — уже сорок один. Меня долго ждали и трудно вынашивали: все девять месяцев мама фактически пролежала на кровати, дома или в больнице. Мое рождение было долгожданным счастьем для обоих родителей. Плюс с обеих сторон были заждавшиеся внуков бабушки и дедушки и даже одна прабабушка — подслеповатая и почти глухая, но все еще очень бодрая и абсолютно в своем уме, — так Лариса начала свой рассказ.
В дополнение к вышеназванным имелись родственники прародительских семей в Костроме, Самаре, Москве и Рязани. Все они очень волновались за «молодых», были очень рады, что им наконец-то удалось обзавестись наследницей, и, конечно, хотели «когда-нибудь, в удобное время» с ней познакомиться.
Все детство Лариса ощущала себя любимым и очень ценным экспонатом генеалогического музея. Ее наряжали, выгуливали, ласкали, покупали игрушки и кормили всякими вкусностями. При этом она должна была подставлять щеки для поцелуев и плечи для объятий, даже когда не хотелось (тетя Клава специально из Самары приехала, чтобы с тобой познакомиться!), рассказывать стишки (глухой прабабушке их приходилось кричать изо всех сил: «Войди в ее положение, ей же тоже хочется стих послушать!»), к каждому празднику сначала рисовать, а потом и писать двадцать поздравительных открыток… Мама все время покупала какие-то пособия и пыталась ее развивать, а отец много с дочерью разговаривал — о науке, спорте, политике и других важных вещах. Девочка подпирала голову руками и сидела, слушала, свесив короткие ножки и стараясь не заснуть (а то папа расстроится). Бабушки читали книжки и пекли пирожки (годам к трем маленькая Лара научилась прятать за щеку и потом выплевывать в унитаз конфеты, которыми ее угощали), а дедушки качали на ноге, подбрасывали в воздух (девочка всегда боялась высоты) и водили в парк кататься на карусели (после карусели Лару всегда тошнило). Другого детства девочка не знала и, конечно, встречая со всех сторон только любовь и приязнь, старалась и сама никого не обижать.
Играть в свои бесчисленные игрушки она не любила (в ее комнате они часто лежали даже нераспакованными), но с детства любила рисовать — в какой-то степени рисование стало ее убежищем: не трогайте Ларочку, она рисует!
Потом Лара подросла, бабушки и дедушки состарились. Нужно было «входить в положение» и ездить к ним всем по очереди — навещать, «ведь они тебя так любят и всегда ждут». Мама и папа ревниво считали, сколько раз чьих родителей Лара навестила, и потом выговаривали ей: «Ты же понимаешь, у дедушки было уже два инфаркта, может, это последний раз…» Лара послушно ездила на метро после художественной и обычной школы, пила чай и компот, слушала про болезни, кивала, а потом поражала одноклассников и даже учителей своими медицинскими знаниями.
Когда Лариса уже училась в институте (специальность она выбрала ожидаемо — художник, дизайнер интерьеров), у ее отца нашли онкологию. Лечение было долгим и тяжелым, но относительно успешным. Отец от болезни не обозлился и не стал агрессивным, он просто стал удивительно занудным. Его нужно было всегда выслушивать, иначе он обижался и ложился лицом к стене. Мама Лары складывала руки перед грудью и говорила: ну ты пойми, дочка, как ему сейчас тяжело… Мама всегда была на работе. Лариса дома рисовала проекты, папа, шаркая, ходил вокруг нее кругами и говорил, говорил, говорил… Лариса «входила в положение», он же и правда был тяжело болен.
Потом Лариса влюбилась и образовался классический студенческий треугольник. Она полюбила одного — яркого, харизматичного юношу, который мало того что был очень талантлив, так еще и играл джаз, а ее — трепетно и нежно полюбил другой, не такой яркий, ниже первого на 25 см, зато положительный и надежный. Яркий юноша вполне себе оказывал Ларисе знаки внимания и был совершенно не против романа, но он был влюбчив, успешен, делал авансы и другим девушкам, и перспективы таких отношений в общем-то были ясны. Но Лариса была головокружительно влюблена и готова рискнуть.
Положительному юноше было сказано хрестоматийное «давай останемся друзьями». Но он-то хотел жениться. Пригрозил самоубийством. Лариса сначала рассмеялась и не поверила. «У меня наследственность в этом смысле плохая, — мрачно сказал юноша. — Дядя, младший брат матери, в 22 года повесился».
Лариса, конечно, встревожилась, ведь однокурсник как человек был ей весьма симпатичен. Она была вхожа в дом ухажера и осторожно спросила у его матери. Та все подтвердила: «Да, повесился, от несчастной любви. Мы все такие: если уж полюбили, так один раз и на всю жизнь. Так что это для того казановы ты — одна из многих, а для моего сына — единственная. И в мое положение тоже войди: я вдова, у меня один сын, представляешь, как мне сейчас страшно…»
Желания на замок
Через несколько лет после свадьбы, уже после рождения дочери Лариса узнала, что никакого повесившегося младшего брата матери не существовало, это была дешевая манипуляция по сговору матери и сына.
«Я так безумно тебя любил, что был готов на все, даже на подлость…» — сказал муж.
Она попыталась разозлиться, но у нее это всегда плохо получалось.
В результате у Ларисы получилась вполне благополучная семейная жизнь. Муж помогал ей во всем и исполнял ее желания. Но желаний у нее для него почему-то изначально было немного, а потом они и вовсе как-то кончились. Свекровь, конечно, регулярно просила «войти в положение» и сделать для одинокой вдовы то или это, но особо не наседала и по просьбе сама помогала молодым с дочкой, а потом и с сыном.
Отец Ларисы умер. Мама лечилась от депрессии. Одна из оставшихся бабушек требовала постоянного, но умеренного ухода. Все было в порядке вещей и казалось благополучно-обычным.
На встрече однокурсников бывшая любовь Ларисы (он к тому времени второй раз развелся, переехал в Москву и теперь делал там карьеру) сказал, глядя на нее сверху вниз пронзительно синими глазами: «Ларунчик, я за вас обоих, конечно, очень рад, но вот все-таки жалко, что у нас с тобой тогда не случилось. Я ведь и сейчас иногда думаю: а вдруг именно ты и была той самой женщиной, которая была мне нужна навсегда? Прости, но вот по-честному я так думаю. Ей-богу, не вру…»
Поздно ночью в тот день Лара заперлась дома в ванной, включила воду и рыдала над неслучившимся полтора часа кряду.
Время между тем шло. Дети росли. Старшая дочка — папина любимица, и на него похожа — вошла в подростковость. Лариса отнеслась к этому с обычным для нее пониманием — конечно, это сложный период, эмоциональная нестабильность и всякое такое. Не нужно излишне приставать, обострять, не нужно провоцировать, со временем все устаканится.
Однако какое-то время назад Лариса заметила, что дочка как будто с какой-то неясной целью провоцирует ее сама.
— Ты меня не понимаешь, ты меня не любишь. Ты вообще никого не любишь. Я вообще не понимаю, мама, зачем ты на этом свете живешь…
Внутренние демоны вырвались наружу
— Ого! – нешуточно удивилась я. — Ваш внутренний голос в устах девочки-подростка?
— Да! Я тоже так подумала и испугалась, конечно, — кивнула Лариса. — Это было один или два раза и закончилось. А потом опять обычное: «Не понимаешь, не любишь, не разрешаешь ночью в телефоне сидеть, и с ночевкой на дачу не пустила. Ты равнодушная. Ты плохая мать. Иногда мне кажется, что я тебя вообще ненавижу».
Я попробовала с мужем поговорить, они же с дочкой всегда были близки, может, он мне и ей что-то объяснит, подскажет, а он мне: понимаешь, ей сейчас трудно, и ты должна — угадайте что? — правильно: войти в ее положение. Мне уже тут захотелось спросить: а почему не она — в мое? — но тогда я удержалась.
Ну и в завершение всего сын, видимо, наслушался всего этого и на той неделе мне выдал буквально, практически дословно, следующее: мне телефон бабушка подарила, значит, у меня на него все права, и если ты родительский контроль не уберешь, то я в окно выпрыгну, потому что без телефона — это ведь все равно что не жизнь.
И вот тут-то я, пожалуй что, впервые в жизни по-настоящему психанула. Разбила графин со стола. Сыну предложила прыгать хоть сейчас, потому что у него по этой части дурная наследственность, и пусть про нее у бабушки спросит. Что я орала еще, я все даже и не помню. Но понимаю, что это было что-то по моим обычным меркам чудовищное. Сказать, что они все испугались, — это ничего не сказать. Они просто обмерли. И никто, представьте, никто из троих не попытался хоть что-то сделать — все молча разбежались по углам и спрятались. То есть, когда «положение» случилось у меня, туда никто не «вошел». Я осталась там абсолютно одна. Муж сам покормил детей и уложил их спать. Перед сном они долго разговаривали — я слышала.
На следующий день позвонила свекровь и осторожно предложила проконсультироваться с ее знакомым неврологом. Я отказалась.
Видите: никаких тайн, трагедий и подводных камней в моем случае нет совсем. Но в результате я, пожалуй, сама себя боюсь. А у меня дети. Посоветуйте: что мне теперь сделать-то?
***
Вот такая у нас сегодня «незагадочная» история.
Уважаемые читатели, теперь я обращаюсь к вам. Что, с вашей точки зрения, на самом деле происходит и происходило с Ларисой?
Что ей следует предпринять теперь — относительно своей собственной жизни? Относительно претензий дочери и сына?
Что вы вообще думаете о лейтмотиве этой истории — «ты должен войти в мое положение и сделать то-то»? Это основа эмпатии и межчеловеческого сотрудничества, позволяющая действовать сообща и достигать общих целей, или один из механизмов манипуляции? А может быть, еще что-то третье?
Пишите свои мнения, истории, размышления по адресу: [email protected]. В следующий понедельник подведем итоги нашей дискуссии.