В 2000 году я не знал про еду ничего. Мой студенческий рацион в Мичигане состоял из китайской лапши в скрипучих пенопластовых стаканчиках, томатного супа «Кэмпбелл» в количествах, от которых стошнило бы Энди Уорхола, и замороженных котлет под целлофановой пленкой, обросшей с изнанки нежными кристаллами инея. В Нью-Йорке к этому набору добавились пицца и пиво. Хипстерская кулинарная революция (Марксом которой стал автор Fast Food Nation Эрик Шлоссер, Лениным — Майкл Поллан, написавший The Omnivore's Dilemma, а Троцким — шеф Тони Бурдэн) была не за горами, но на тот момент любые проявления гурманства в среде университетских умников творческого склада считались постыдным гедонизмом. Та же постгранжевая этика, которая одевала профессорских детей в списанную военную форму и курточки работников бензоколонок, предписывала питаться помоями.

 

Случилось все так. Я переехал в Нью-Йорк, как водится, без гроша и тут же оказался стажером в Village Voice, что не изменило финансовой ситуации. Одна университетская знакомая, сжалившись, по секрету рассказала мне про халтуру в TimeOut, в том году впервые вознамерившемся выпустить энциклопедию нью-йоркских ресторанов. Ресторанов в Нью-Йорке более десяти тысяч, так что платить авторам TimeOut физически не мог — иначе книжка бы никогда себя не окупила. Иными словами, редакция была готова сотрудничать с любым, кто согласится писать за бесплатный обед. Я согласился.

 

Правила были следующие: с собой можно взять одного гостя; общее число заказанных блюд не должно превышать шести; алкогольные напитки за свой счет. Мне выпало место под названием Park Avalon, и я гордо повел туда своего чуть менее безработного друга, в чьей гостиной уже третий месяц обитал. Я зря не взглянул на адрес или хотя бы название ресторана. Он был расположен в самом центре района Грэмерси-Парк, где гнездились молодые успешные банкиры. Последнее, что нам хотелось в тот момент видеть, — это молодых успешных банкиров. Рецензию мы написали вместе, на салфетке. На следующий день я сдал, в более-менее точном переводе, следующее:

 

Шумная клиентура, еженощно набивающаяся в этот необъяснимо популярный грот, смахивает то ли на кинопробы Нила Лабьюта, то ли на выпускной вечер в аду. Меню кишит творениями новой панамериканской кулинарии, где авокадо запахиваются в плантаны и катаются на креветках. Столы сдвинуты вместе ради максимального человекооборота, что позволяет подслушивать одну и ту же беседу, исходящую из четырех различных источников. У бара обмениваются визитками, у задней стены обжимаются. Официантки бодры, как героини телекомедий, но внимания на вас не обращают: стейк, заказанный хорошо прожаренным, к столу прибыл кровавее классовой войны. Десерты ничего.

 

Особенно нас веселила «классовая война». Месяца через два книга вышла в свет; рецензия на Park Avalon, как ни странно, в ней присутствовала. Кто-то, правда, добавил к концовке длинное описание десерта, со словами вроде «воздушный» и «нежный».

 

Несколько месяцев спустя мне позвонила милейшая редакторша Лиза Гриффит и попросила зайти в редакцию на собеседование. Оказалось, я запал в память начальству по одной простой причине: рецензия на Park Avalon была единственной в том году, которую перед сдачей в печать пришлось пропустить через юридическую контору. На предмет сутяжнических поползновений со стороны хозяев. Меня спросили, какая кухня мне нравится. «Чистая», — ответил я подумав. «Вот! — сказал заместитель главного редактора. — Чистота линий, простота, элегантность — к этому сейчас все и идет. Молодец, держите руку на пульсе». Или что-то в этом роде. На работу меня, короче, взяли.

 

Моя личная жизнь резко изменилась. Друзья (поняв примерно через месяц, что я не шучу — что я действительно пишу про еду) отказывались со мной общаться, если в плане вечера не стояло бесплатного обеда. По крайней мере, мне так казалось. Вообще я стал подозрителен и меркантилен: постоянное сладостное ощущение халявы — тоже род меркантильности.

 

Затем я начал утрачивать представление о самом понятии денег. Оказалось, раньше я все бессознательно мерил едой. Нормальный обед в Нью-Йорке — в среднестатистическом ресторане, с первым, вторым, десертом и мятной зубочисткой — стоил тогда долларов тридцать. Соответственно приличная рубашка, скажем, стоила два обеда. Теперь же сумма моих расходов на еду возросла до многих сотен в день и исправно возмещалась в конце месяца. Я стал ловить себя на том, что, проходя мимо витрин, смотрю на туфли за тысячу долларов и думаю: «Легко. Три дня дома поел — вот и накопил».

 

Я избегал необходимости говорить о еде сотней способов. Я посвящал полстатьи описаниям декора, как это до сих пор делает большинство российских ресторанных критиков. Я передавал содержание подслушанных разговоров за соседним столиком в форме одноактовых пьесок. Я писал концептуальные очерки от первого лица — например, о погоне по всему городу за конкретным жареным цыпленком или о мазохистской субкультуре любителей экстремально острых соусов. Я настаивал, чтобы последний материал назвали непечатным каламбуром Hot Shit. Я сводил с ума редакторшу, требуя относиться к моим текстам с пиететом, подобающим разве что поэзии. Чем больше я это делал, тем большим дерьмом они мне казались — и наоборот. Меня не отпускали смутные философские терзания. Мне мерещилось, что тайная цель моей должности — учить бедных людей притворяться богатыми, заменяя покупку вилл и яхт походами в рестораны. Сейчас эти страхи кажутся мне смехотворными: совершенно очевидно, что классовые ориентиры были сбиты не у читателей, а у меня. Это я жрал икру и трюфеля, при этом моих доходов еле хватало на то, чтобы заплатить за квартиру.

 

Мои мучения вскоре закончились самым предсказуемым способом. За день до окончания трехмесячного испытательного срока меня вызвали на ковер. Поскольку на ковре кроме меня, редакторши и главреда присутствовала девушка из отдела кадров, все было понятно. Меня быстро и вежливо выгнали за нежелание «влиться в рабочий ритм коллектива» и неспособность «установить контакты в гастрономической общине».

— А это еще что? — спросил я.

— Вот видите, с чем мне приходилось работать, — сказала редакторша.

 

По завершении унизительного классического обряда, который я до того видел только в голливудских комедиях (выход из офиса под взглядами коллег с коробкой канцелярского скарба в руках), меня догнал у лифта заместитель главного редактора, тот самый, что принял меня на работу.

 

— Зильберман! Постойте. О чем вы по-настоящему хотите писать?

— О кино, — честно сказал я не задумываясь. — О музыке.

— Вот и пишите... Из дому, — поспешно добавил он. — И желательно под псевдонимом.