Фото: Getty Images
Фото: Getty Images

В его джемпере, наброшенном на плечи, в джинсах, она сидела, обхватив руками кружку, из которой поднимался пар. Сидела без тапочек, легко касаясь полы босыми ногами.

— Ты не замерзла?

В ответ на этот вопрос, прозвучавший второй раз, она качнула головой.

— Не устала?

— Я же только тихо лежала. На теплом полу.

На удивление, она не выказывала никакого любопытства, и благодаря этому казалось, что в любой ситуации она останется спокойной. Что собой представляет незнакомое окружающее пространство, ее не интересовало, и эмоций она тоже не выражала, хотя в таких ситуациях у женщин они должны проявляться. Казалось, ей достаточно простого наблюдения за всем тем, что находится рядом. А может быть, в ее внутреннем мире разворачивались какие-то страшные, недоступные другим события, и этот мир, ведомый только ей, существовал наряду с обычной жизнью, отнимая силы, и у нее не хватало энергии на то, чтобы реагировать на происходящее вокруг, любопытствовать, исследовать что-то. Он предположил это потому, что иногда в ее глазах читались не пассивность или равнодушие, свойственные слабоумным, а неистовство, но при этом в них сквозила и сила, сдерживающая его. Сейчас она сидела, обеими руками обхватив теплую кружку, сжавшись, как замерзший цыпленок, и что-то рассматривала у себя в ногах, но ее поза вызывала не жалость — скорее выражала одиночество, настолько глубокое, что это заставляло испытывать неловкость.

Он вспомнил ее бывшего мужа — теперь его и свояком называть не было надобности, — который сразу пришелся ему не по душе. У него было черствое лицо человека, не верящего ни в какие ценности, кроме телесных удовольствий и материальных благ, и едва представив, как его пустые губы, из которых не выходило ничего, кроме банальностей, жадно рыскают по ее телу, он почувствовал что-то похожее на стыд. Знал ли ее толстокожий муж о монгольском пятне? В своем воображении он нарисовал их вдвоем в постели, и сцену эту воспринял как оскорбление, как насилие, как нечто грязное.

Она встала, допив свой чай, и он поднялся вслед за ней. Взял протянутую кружку, поставил на стол. Поменял кассету в видеокамере, отрегулировал положение штатива.

— Ну что, продолжим?

Она кивнула и направилась к покрывалу. За это время солнечные лучи несколько утратили свою яркость, и он установил в ее ногах вольфрамовую лампу.

Она снова разделась, но на этот раз легла лицом вверх. Из-за локального освещения ее грудь оказалась в тени, однако он сощурился, словно ослепленный. До этого у нее в квартире ему уже довелось случайно увидеть ее наготу спереди, но сейчас она — и когда лежала лицом вниз тоже — вся воплощала собой такую мимолетную красоту, что от страсти у него защипало в глазах. Худые ключицы, груди, от лежачего положения ставшие плоскими, как у девочки, выступающие ребра, без всякого стыда свободно раскинутые ноги и отрешенное лицо, будто она спит с открытыми глазами. Ни одна частичка этого тела не содержала в себе ничего лишнего. Он впервые видел тело, так много говорившее само за себя.

От ключиц до грудей желтыми и белыми красками он нарисовал большой цветок. Если спину украшали ночные цветы, то грудь — яркие полуденные соцветия. Оранжевый лилейник расцвел на худом животе, большие и малые золотые лепестки беспорядочно опадали на бедра.

Ни разу — за почти сорок лет его жизни — не испытанная, им прежде светлая радость, тихонько излившись из какого-то тайного закутка внутри него, собралась на кончике его кисти. Ему хотелось продлить эту радость, чтобы она не угасала как можно дольше. Свет лампы доходил ей только до шеи, и ее лицо казалось темным. Он думал, она заснула, но когда кисть дотронулась до внутренней стороны бедра, по ее телу дрожь пробежала, ясно показывая, что она не спит. В ней, принимающей все безропотно, была словно какая-то святость, и ее нельзя было назвать ни человеком, ни зверем, ни растением; она казалась и растением, и животным, и даже человеком — неизвестным существом, чем-то средним между всеми этими созданиями, живущим на Земле.

Наконец он опустил кисть и стал рассматривать ее тело, распустившиеся на нем цветы, забыв о том, что надо снять все на камеру. Но солнце потихоньку клонилось к закату, и ее лицо все больше погружалось в тень, поэтому он привел в порядок свои мысли и встал.

— Попробуй лечь на бок.

Она медленно, словно двигаясь под тихую музыку, повернулась и легла, согнув руки, ноги и спину. Он запечатлел плавную линию бедер и талии, похожую на горную гряду, затем остановил движение камеры сзади на ночных цветах, а потом спереди — на дневных. В последнюю очередь снял похожее на древнюю реликвию синеватое монгольское пятно, принимающий на себя блекнущий свет. Немного поколебался, вспомнив, что обещал не снимать, но все-таки запечатлел ее лицо, обращенное к уже совсем темному окну. Едва заметно очерченные губы, тень на выступающих скулах, прямой лоб, белеющий сквозь пряди растрепанных волос. И ее абсолютно пустые глаза.

*

Пока он укладывал аппаратуру в багажник, она стояла в дверях подъезда, сунув руки под мышки. Как велел М., он опустил ключи от мастерской в один из пары ботинок, оставленных на лестничной клетке, — в таких ходят по горам, и сказал:

— Все. Теперь можно идти.

Поверх свитера он накинул на нее свой джемпер, но она дрожала, будто от холода.

— Поужинаем рядом с твоим домом? Или найдем какое-нибудь кафе поблизости? Ты, наверное, проголодалась.

— Я не голодна... А это сойдет, если помыться?

Она спросила, словно ничего, кроме этого, ее не волновало. Одной рукой она указывала на свою грудь.

— Так легко не смоется. Несколько раз надо потереть, чтобы совсем...

Она перебила его и сказала:

— Я хотела бы, чтобы не смывалось.

Он растерялся, не зная, что ответить, и посмотрел прямо ей в лицо, наполовину скрытое темнотой.

Они выехали на оживленную дорогу и нашли переулок, где располагались ресторанчики и кафе. Ради нее, вегетарианки, он выбрал заведение под вывеской «Храмовая еда». Они заказали комплексный ужин, и тут же стол заставили аккуратными тарелочками с закусками; их оказалось не менее двадцати. Затем подали горячий рис с каштанами и конопляными семечками. Глядя, как она держит ложку, он вдруг подумал, что почти четыре часа подряд видел ее обнаженной и не прикоснулся ни к одному волоску на ее теле. И хотя с самого начала он планировал лишь снять ее наготу, неожиданно для себя сексуального желания не почувствовал.

Однако сейчас, глядя, как она сидит в толстом свитере и отправляет в рот ложку с рисом, он понял, что чудо этого дня, которое остановило настойчивое страстное желание, заставлявшее его страдать вот уже почти год, закончилось. Перед глазами — знакомый ад — пронеслось видение: он набрасывается на нее, впивается в медленно шевелящиеся губы, валит на пол, да так грубо, что все посетители кричат от ужаса. Опустив глаза, он проглотил рис и сказал:

— Почему ты не ешь мясо? Меня всегда это интересовало, но спросить я не мог.

Ее палочки, ухватившие салат, застыли; она посмотрела на него.

— Если тебе трудно об этом говорить, не отвечай, — сказал он, борясь с сексуальным видением, которое никак не покидало его.

— Нет, не трудно. Только вы все равно не поймете, — произнесла она равнодушно и начала жевать салат. — ...Из-за сна.

— Из-за сна? — переспросил он.

— Я видела сон... поэтому не ем мясо.

— Что же... тебе приснилось?

— Лицо.

— Лицо?

Она ответила ему, не знавшему всех обстоятельств, тихим смехом. Почему-то он прозвучал мрачно.

— Я же сказала, что вы не поймете.

Он не смог спросить, почему же тогда, сидя на солнце, она выставила голую грудь всем на показ. Как мутировавшее животное, в котором совершался фотосинтез. Тоже из-за сна?

Остановившись перед ее домом, он вместе с ней вышел из машины.

— Спасибо тебе большое.

Вместо ответа она улыбнулась. Выражение ее лица, заставившее его вспомнить о жене, было спокойным и задумчивым. Она казалась совершенно нормальной женщиной.

«Нет, она на самом деле вполне нормальная, — подумал он. — Если кто-то ненормален, так это я».

Она кивнула ему на прощание и скрылась в вестибюле здания. Он ждал, когда в ее комнате появится свет, но окошко так и осталось темным. Он завел мотор, нарисовал в своем воображении ее комнату, ее обнаженное тело, как она юркнула под одеяло, не приняв душ. Снова ее тело, покрытое яркими цветами, — оно было с ним до той минуты, пока он не взмок от пота. Тело, к которому он не прикоснулся даже кончиком пальца.

Он страдал.

*

Было ровно девять часов двадцать минут, когда он нажал на звонок квартиры № 709.

Открывшая дверь женщина тихо сказала:

— Чиу только что уснул, все маму ждал.

Девочка с косичками, на вид ученица второго-третьего класса, протянула ему пластмассовый экскаватор. Со словами благодарности он засунул игрушку в сумку. Затем открыл дверь в свою квартиру № 710 и лишь потом осторожно взял на руки спящего сына. Путь от холодного коридора до кроватки в детской комнате показался ему очень длинным. Пятилетний ребенок все еще сосал палец. Должно быть, его сон, потревоженный перемещением, прервался, потому что, когда он уложил сына в постель, в темной комнате раздалось тихое причмокивание.

Он вышел в гостиную и зажег свет. Запер входную дверь за замок, сел на диван. Посидел немного, погруженный в свои мысли, встал и, открыв входную дверь, вышел из квартиры. Спустившись на лифте на первый этаж, уселся за руль своей машины. Обхватив сумку, хранящую в себе две шестимиллиметровые кассеты и альбом для эскизов, посидел несколько минут и наконец открыл крышку зазвонившего мобильного телефона.

— Как сын?

Голос жены звучал спокойно.

— Спит.

— Он поужинал?

— Поужинал, наверное. Он уже спал, когда я пришел за ним.

— Хорошо. Я буду примерно к одиннадцати.

— Он крепко спит... Вот я и...

— Что?

— Я съезжу в студию. Надо кое-что еще доделать.

Жена не отвечала.

— Чиу не должен проснуться. Спит очень крепко. Ведь в последнее время он как уснет, так до утра и спит.

Молчание.

— Ты слышишь?

— Да, слышу.

Неожиданно ему показалось, что жена плачет. Видимо, в магазине никого нет. Болезненно реагируя на взгляды посторонних, она не позволяла себе слез на людях.

— ...Если хотите ехать, поезжайте.

Фраза прозвучала лишь спустя какое-то время — когда жена успокоилась. Он никогда не слышал, чтобы она говорила с ним так — голосом, полным смятения.

— Я сейчас закроюсь и поеду домой.

Раздались короткие гудки. Как бы жена ни была занята, осторожная и предупредительная, она никогда не позволяла себе первой закончить разговор. Растерявшись и неожиданно почувствовав угрызение совести, он немного посидел с телефоном в руке, не решаясь сделать выбор. Пришла мысль вернуться домой и дождаться прихода жены, но он тут же ее отбросил и решительно завел машину. На дорогах ближе к ночи пробок нет, и минут через двадцать должна подъехать жена. За это время ребенок вряд ли проснется и вряд ли что-то случится. Больше всего ему не хотелось в их опрятном доме ждать прихода жены и, в конце концов, не хотелось встречаться с ней взглядом, видеть ее лицо, конечно же, уставшее и печальное.

Он вошел в студию, где обнаружил одного Ч.

— Что-то вы припозднились сегодня. Я уже собрался уходить.

«Правильно сделал, что перестал сомневаться и приехал сюда», — подумал он. В этом пространстве творили художники, ведущие ночной образ жизни, и такая возможность — всю ночь одному пользоваться студией — выпадала нечасто.

Пока коллега одну за другой собирал свои вещи и надевал плащ, он включил компьютер. С удивлением посмотрев на две кассеты в его руках, Ч. сказал:

— Сонбэ, да вы, оказывается, поработали!

— Да...

Вместо пустых слов Ч. улыбнулся:

— Потом обязательно покажите мне.

— Хорошо.

Ч. шутливо низко поклонился ему и, изображая человека, который в спешке убегает, засеменил ногами, засучил руками и скрылся за дверью. Он захохотал. Успокоившись, он подумал, что давно не смеялся.

*

Проведя ночь напролет за работой, на рассвете он вынул мастер-кассету и выключил компьютер.

Кадры, на которых была она, превзошли все его ожидания. Освещение, атмосфера и ее движения обладали такой притягательной силой, что захватывало дух. Он немного подумал о музыкальном сопровождении своего фильма, но на ум пришло только молчание, похожее на вакуум. Мягкие телодвижения, повороты в разных ракурсах, нагота, раскрывшиеся бутоны цветов и монгольское пятно — гармония безмолвия, напоминающая о вечном, квинтэссенция всего живого.

Он давно не занимался утомительным процессом рендеринга и, пока корпел над каждым кадром, выкурил целую пачку сигарет. В результате время фильма составило четыре минуты и пятьдесят пять секунд. Сначала идет изображение его руки, наносящие цветы на ее теле, потом кадры с кистью постепенно затемняются и возникает монгольское пятно; камера долго следит за ним, затем переходит на ее лицо, напоминающее пустыню, и оно освещено настолько слабо, что узнать ее черты почти невозможно. Затем опять медленно надвигается темнота.

Уставший после бессонной ночи, чувствуя покалывание, как если бы во все закоулки тела вонзались мелкие песчинки, испытывая давно забытое ощущение, словно какое-то существо, сидящее в нем, представляет ему все вокруг в незнакомом виде, он написал черной ручкой на этикетке мастер-кассеты: «Монгольское пятно 1 — Цветы ночи и цветы дня».

В воображении возникло то, что он, сдерживаясь, пока осуществить не мог, — фильм, который, если тот однажды получится, он назовет «Монгольское пятно 2», и, по правде говоря, именно этот образ, ставший для него поистине всем, как лицо женщины, по которой он тосковал, предстал перед ним и заслонил весь свет.

В безмолвном, похожем на вакуум пространстве — сцена любви мужчины и женщины, чьи тела расписаны цветами. Полное слияние тел и откровенные движения, то страстные, то нежные, а затем крупный план половых органов.

Он держал в руках мастер-кассету, поглаживал ее, вертел и думал. Если выбирать мужчину, который будет сниматься вместе со свояченицей, то сам он не подходит. Он помнил о своем дряблом животе, жировой прослойке на боках, о ломаных линиях ягодиц и бедер.

Вместо того чтобы ехать домой, он направил свой автомобиль к ближайшей сауне, работающей круглосуточно. Переодевшись в футболку и шорты, выданные работницей за стойкой, он разочарованно посмотрел на себя в зеркало. Он не годится для этой роли. Но тогда кто? Кому он предложит заняться с ней сексом? Его работа — не какой-то порнофильм, поэтому имитация секса не подойдет. Он собирался предложить по-настоящему заняться любовью и поместить в фильм кадры слияния половых органов. Но кому? Кто согласится на такое? И потом, как воспримет это предложение свояченица, примет ли она его?

Он понимал, до чего дошел. Но остановиться он уже не мог. Точнее, не хотел останавливаться.

В сауне, наполненной горячим воздухом, он призывал сон. Лежал, раскинув в стороны руки и ноги, в пространстве, в меру влажном и теплом, как летняя ночь, вернувшаяся вопреки законам природы. Он лежал, полностью обессиленный, и только образ, этот недостижимый образ окутывал его изможденное тело, как теплое свечение.