Последний месяц принес целый букет научных сенсаций из области генной терапии. Во-первых, семилетнему мальчику вырастили новую кожу из генетически отредактированных клеток. Во-вторых, впервые редактирование генов осуществлено в теле живого пациента. Наконец, несколько исследовательских групп в разных концах мира научились редактировать ДНК с беспрецедентной точностью, не разрезая хромосому, а лишь внося минимальные необходимые коррективы.

У всех этих достижений есть одна общая черта. Кто-то скажет, что об этом и упоминать неловко, но мы все же рискнем: все эти блестящие научные работы выполнены без участия российских ученых. Между тем в России трудится множество уважаемых и заслуженных молекулярных биологов. Минувшей осенью многие из них собрались на конференцию BiotechClub, организованную компанией Biocad, и там, в частности, обсуждали вопросы генной терапии. Круглый стол, посвященный проблемам редактирования человеческих генов, в том числе и этическим вопросам, модерировал Александр Карабельский — к.б.н., директор Департамента перспективных исследований компании Biocad.

Ситуация, когда в США, Европе и Китае редактируют гены, а в России обсуждают возникающие при этом этические коллизии, показалась нам заслуживающей не только понимающей улыбки, но и чуть более глубокого разговора. Об этом мы и побеседовали с Александром Карабельским.

1. Что происходит?

Ɔ. Александр, нас немного озадачила ситуация, когда ученые беспокоятся об этических проблемах исследований, в которых они пока не слишком-то преуспели.

Если говорить о генной терапии вообще, то в нашей стране есть довольно много разработок. Если же речь именно о редактировании генов, то технология CRISPR широко используется в лабораторных исследованиях. Что касается практического использования, мне об этом неизвестно. В клинике эта технология не используется точно, что касается доклинических испытаний — скорее всего, да, но такие исследования, как правило, закрытые.

Ɔ. Где, например, такое могли бы делать?

Есть, например, компания AGCT, созданная на базе НИИ детской онкологии, гематологии и трансплантологии им. Р. М. Горбачевой и Первого Санкт-Петербургского медицинского института. Суть проекта — редактирование Т-лимфоцитов, чтобы они потеряли способность заражаться ВИЧ. Тема эта не новая: в США компания Sangamo Therapeurics занимается этим уже много лет, но их продукт почему-то до сих пор не дошел до рынка. Насколько я понимаю, компания AGCT пытается сделать что-то подобное. Они резиденты Сколково и недавно получили грант.

Ɔ. Но ведь это все, мягко говоря, довольно далеко от внедрения?

Если говорить о CRISPR, то большинство разработок довольно далеки от внедрения повсюду в мире. Но более простые методики, такие как замещающая генная терапия, выглядят уже вполне реалистично.

Ɔ. Что на этом направлении происходит в самой компании Biocad?

У нас есть два основных направления. Они оба и высокотехнологичны, и имеют при этом высокий шанс в ближайшие несколько лет дорасти до стадии готового лекарственного продукта. Первое направление — это заместительная терапия, когда мы берем тяжелое наследственное заболевание, как правило, моногенное, и компенсируем недостающий ген, вводя его с помощью вируса или наночастицы. Это гемофилия, спинальная мышечная атрофия, мышечная дистрофия Дюшена и, конечно, глазные патологии, потому что глаз — очень удобный орган для такого рода терапий. Тут мы находимся на стадии доклинических исследований: создали лабораторную технологию получения рекомбинантных вирусных векторов и работаем над тем, чтобы повысить их эффективность и убрать побочные эффекты, уже проводим опыты на животных.

Второе направление — это, конечно, онкология и CARы — модификации иммунных клеток для придания им высокой специфичности к опухолевому антигену. Модифицированные клетки мы уже научились создавать, они у нас реально убивают кого надо, и сейчас работаем над тем, чтобы технологию быстрее довести до стадии клинических испытаний, потому что больные в ней очень сильно нуждаются.

Ɔ. Что касается CARов, во многих странах это уже клиническая практика, этим лечат детей. Вы находитесь на предклинической стадии. Это означает отставание лет на пять как минимум. Вам не кажется, что внедрить готовые зарубежные методики в клинику куда проще, чем с нуля затевать всю историю здесь?

У нас уже есть все технологии, которые необходимы, чтобы сделать нормальный, качественный продукт, который не будет ни в чем уступать американским аналогам. И есть огромный интерес к этим продуктам и у клиник, и у государства.  

Ɔ. Я правильно понял вашу реплику: ваша надежда в этой конкуренции состоит в государственной поддержке и больше ни в чем?

Нет, качественный и доступный продукт будет востребован рынком — как это происходит с уже выпускаемыми нами препаратами моноклональных антител. С другой стороны, пока не совсем понятно, как зарубежные CART-препараты будут в Россию поставляться и продаваться, есть проблемы юридические и есть проблемы с логистикой. Не исключаю, что они придут на наш рынок еще позже, чем мы выпустим наш продукт.

Ɔ. «Бюрократия и логистика» на простой язык переводится как «дураки и дороги»: дурак все запретит, а телега с препаратом завязнет в грязи.

Биомедицинские клеточные продукты — совершенно новая область, и правила, регулирующие их регистрацию и применение, только недавно начали создаваться. Все, что касается здоровья человека, везде регулируется очень жестко, и правила должны быть едины для всех. Здорово, что такие правила уже создаются, и они соответствуют лучшим зарубежным практикам. Если мы и отстаем в этой области, то совсем немного.

2. В чем парадокс?

Ɔ. Вернемся к вашей панельной дискуссии об этических аспектах редактирования генов. К чему вы пришли?

На самом деле об этике мы говорили не так уж много. Я несколько раз присутствовал на подобных круглых столах, и каждый раз разговор скатывался к одной и той же теме: если мы внедрим методы ранней пренатальной диагностики, планирования семьи и т. п., проблема редактирования генома утратит большую часть своей актуальности. И для мира в целом, и для государства гораздо выгоднее просто планировать и пропагандировать здоровую жизнь, чем потом пытаться что-то исправлять. Если вы знаете, что у вас есть предрасположенность к наследственному заболеванию, что у вас могут родиться дети с генетическими отклонениями, то лучше, наверное, заранее все проконтролировать.

Ɔ. То есть прервать беременность в случае неудачного стечения обстоятельств?

Нет-нет, давайте так далеко не будем уходить. Представим такую гипотетическую ситуацию, что в нашей стране все граждане прошли генетическое профилирование, все знают свои генетические риски. И если вы хотите завести ребенка, то либо вам нужен определенный партнер, чтобы снизить шансы рождения больного ребенка, либо, пожалуйста, делайте искусственное оплодотворение с возможностью отбора. Какой смысл рисковать и рождать заведомо больного человека?

Ɔ. А это рассуждение вам не кажется этически неблагополучным?

Это сложный вопрос, я вообще в этику боюсь лезть. Просто мне кажется, что, если есть технологии, которые позволяют предотвратить это, почему ими нельзя пользоваться?

Ɔ. Смотрите, какая ситуация: главный локомотив исследований по редактированию генов — как, впрочем, и пренатальной генетической диагностики — США. А это страна, где большинство населения уверено, что жизнь человека священна с момента зачатия. Аргументы, которые вы привели, этически неприемлемы для большинства американцев. А мы здесь, в России, обогнавшей почти весь мир по числу абортов и с грехом пополам купившей в складчину пару секвенаторов, начинаем разговор о том, что вся эта генная терапия не так уж нужна, если в обязательном порядке провести генетический скрининг населения и вообще не идти на поводу у дремучих предрассудков. Вы согласны, что парадокс тут просматривается?

На самом деле именно США является одним из лидеров в области генетического скрининга.

На круглом столе по редактированию генома, который проходил на Фестивале молодежи и студентов в Сочи, обсуждали интересную тему: планируется публиковать индивидуальные генетические профили на Facebook, сделать эти данные полностью публичными. Не знаю, как это бьется с их баптистским идеологическим настроем общей массы, но там все идет к тому, что можно будет партнера или друга выбирать по профилю в соцсетях.

И давайте не будем забывать, что генетический скрининг может помочь снизить частоту некоторых наследственных заболеваний, но область применения генной терапии значительно шире.

3. Что делать?

Ɔ. Сколько, по вашему мнению, на одной восьмой части суши существует исследовательских групп, способных проводить разработки новых генетических технологий?

У нас есть очень много специалистов, которые могли бы работать на ранних этапах создания препаратов. Это строго фундаментальные исследования, и у них, как правило, нет даже цели создать конечный продукт. Подобные продукты, наверное, кроме нас, на таком уровне сейчас никто не делает.

Ɔ. То есть в стране работает множество великолепных молекулярных биологов, которые пишут заявки, где написано, как это будет прекрасно использовано в терапии, а потом они защищают диссертации и уезжают в Америку? О том, чтобы эту практическую часть заявки до чего-то довести, никто даже не думает, я вас правильно понял?

Кто-то уезжает, кто-то остается работать. К счастью, возможностей самореализации для молекулярных биологов становится больше, прежде всего в биотехнологических компаниях. Но проблемы с тем, чтобы результаты деятельности академических учреждений были интересны индустрии, были востребованы ею, конечно, остаются.

Ɔ. Как можно сломать эту систему, как ее выпрямить и сделать более естественной?

Да никак не сломать. На Западе в академической науке то же самое. Но при этом там каждой лаборатории, которая имеет потенциал создать практический продукт, есть, как это сейчас называют, «индустриальный партнер». И механизмы, позволяющие сделать взаимодействие с ним максимально эффективным и взаимовыгодным. У нас есть много центров, которые занимаются глубокой наукой и могут создавать-то новые технологии, которые будут превосходить все западные аналоги, но, к сожалению, мало пока компаний, которые могут довести эти технологии до стадии завершения. Мы одна из таких компаний.

Ɔ. Вы — другое дело, вы вертикально интегрированная структура, которая ведет разработку от начала до конца. А есть ли потенциальные партнеры для академических или университетских лабораторий, которые готовы подхватить это с уровня лабораторного исследования и провести дальше?

Их очень мало. Здесь все довольно грустно.

Ɔ. То есть вот этих потенциальных индустриальных партнеров у нас нет в принципе как экономических акторов?

Фармкомпаний в стране много, но, как правило, у них профиль другой, все занимаются препаратами на основе малых молекул. И если у какого-то института есть подобные разработки, подхватить его могут многие. Но если говорить о биологических препаратах, новых технологиях редактирования и т. п., то тут компетенций очень мало.

Ɔ. Что, по-вашему, можно было бы сделать, чтобы преодолеть отставание? Может быть, привлекать больше маститых ученых из-за рубежа, как это делается в Юго-Восточной Азии?

Если будут нормальные условия для жизни и работы, все сами будут возвращаться, у нас в компании много примеров, когда так происходит. Причем возвращаются даже не из-за условий, а из-за возможности заниматься интересными вещами, которые обязательно дойдут до стадии продукта. Если же говорить о новых технологиях как таковых, то пока у нас в стране нет для них полноценной законодательной базы. Пока есть ряд недоработанных моментов, которые даже не позволяют начать клинические исследования клеточных продуктов. Также мы выступаем и как эксперты в области законотворчества по генно-терапевтическим препаратам.

Ɔ. Как происходит это взаимодействие с законодателями?

Поскольку мы являемся ведущей компанией в своей области в России, нам обращаются из Академии наук, из Минздрава, Минпромторга, идет активная работа с правительством по линии экспертных советов и рабочих групп. Мы уже очень много сделали в области биологических препаратов, наши препараты моноклональных антител уже активно применяются, и это существенно улучшило лекарственное обеспечение онкокологических больных в нашей стране. На Западе такие препараты — это уже стандарт терапии, а у нас только становятся стандартом. И с новыми технологиями мы пытаемся сделать то же самое, но только еще быстрее.