Выбор Марии

Вначале была книга. Огромный и внушительный том вроде тех, что еще выпускает французское издательство Assouline. Книга как атрибут интерьера, как некий памятник из глянцевой бумаги, упакованный в атласный переплет. Ей даже не книжные полки полагаются, а некие массивные пьедесталы, чтобы медленно листать, страницу за страницей, смакуя запах типографской краски и разглядывая шрифтовые изыски. Альбом о Марии Каллас, самой великой из великих оперных див ХХ века. Свои электронные ридеры припасите для звезд попроще. По статусу Каллас полагается только этот люкс ручной работы, только величественная тяжесть фолианта, который уже на выходе объявлен библиографическим раритетом.     

По редакторской привычке ищу, кто автор. Имя мне ничего не говорит – Том Вольф. Представляю себе седого дедушку, который в младенчестве слышал Каллас, а после этого долгие годы не мог отделаться от наваждения детства и вот отгрохал этот полиграфический монумент. Но это еще не все.

В Париже осенью открылась большая выставка, посвященная Марии Каллас. Место новое, еще не слишком обжитое, называется La Seine Musicale – большой музыкальный комплекс, куда от центра на метро добираться не меньше получаса, а на такси по парижским пробкам – и того дольше. Но ради Каллас можно преодолеть и не такие расстояния.

Приезжаю, подхожу к афише, чтобы пробежать глазами, кто куратор выставки, и снова – Том Вольф. Откуда он взялся? Сколько ему лет? Кем приходится певице?

Каллас умерла сорок лет назад. Наследников, как известно, у нее не было. Кто сейчас будет во всем этом рыться, искать улики, жить страстями, угасшими еще в прошлом веке? Но появляется некий Вольф, и вот тебе фолиант в коробке, и выставка, и вот уже имя Каллас снова не сходит с афиш, с журнальных и газетных полос. А в декабре на парижские экраны выходит документальный фильм Maria by Callas. Как нетрудно догадаться, и тут без Тома Вольфа не обошлось.

Мы все в той или иной степени заложники придуманных мифов. Людям привычно жить в окружении легенд, знакомых с детства. Их тайное покровительство и постоянное присутствие подменяет нам зачастую живые связи и подлинное общение. Маленькие домашние алтари в их честь, разные годовщины и дни памяти – это попытка отстраниться от реальности, которая нестерпимо груба, попытка приблизиться к абсолюту, как бы далеко он ни обретался и ни был недоступен. Поэтому пафос сохранения и сбережения культуры прошлого мне хорошо понятен. Но тут какая-то совсем другая история. Глобальная история страсти, которая буквально захватывает сразу, как только переступаешь порог первого полутемного зала и идешь по извилистому лабиринту судьбы Марии Анны Софии Кекилии Калогеропулу, более известной под именем Марии Каллас. Тут дело не только в изысках дизайна и содержательности экспозиции, хотя все подобрано со вкусом и дотошной музейной тщательностью: вот свидетельство о рождении, вот первая афиша с ее именем, вот фото, на котором она выглядит аппетитной толстушкой в белой нейлоновой кофточке. Типичная секретарша в офисе средней руки. Неужели она была такой когда-то? Да, была. И впервые вышла на сцену, наряженная в какие-то бесформенные балахоны или утопающая в кружевных турнюрах по оперной моде тех лет, похожая в них на всех провинциальных примадонн разом. Но голос…

В этом и состоит главное know how выставки: ты подносишь маленький транзистор к узкой щели в стене, и у тебя в наушниках начинает звенеть и вибрировать голос Каллас. Вначале сквозь помехи и царапание патефонной иглы, потом записи станут чище и технически совершеннее, потом приобретут объем и стереозвучание.

Но, в сущности, это не имеет большого значения. Мы как завороженные идем на ее голос, как сквозь темный лес. Он манит, волнует, пугает, обещает неземные радости, требовательно зовет из тьмы. В нем нет безмятежной сладости бельканто. На дне его слышится какая-то полынная горечь. Иногда он кажется хрупким и ломким, как хрусталь, а иногда зычным, как полицейская сирена. Но это голос, которому нельзя не подчиниться. И вот один «Трубадур», а потом второй, третий… И «Медея» 1953 года под управлением Бернстайна звучит совсем иначе, чем четыре года спустя в Ла Скала. И сорок пять минут «Нормы» – чистое блаженство для меломана. А еще «Тоска» в Гранд-опера, убийство Скарпиа. И эти три глухих крика, как три удара ножом по самую рукоятку: Muori, Muori, Muori. Как это у нее получалось на сцене, если даже сейчас в записи прошибает озноб? Непонятно.

Или сцена сумасшествия в «Лючии ди Ламмермур» в легендарной берлинской постановке 1955 года, когда дирижировал Герберт фон Караян. Завораживающее пение городской безумицы, рвущее, изматывающее душу. Ты буквально видишь, как под воздействием великой музыки эта женщина меняется, преображается у нас на глазах. Не пресловутая диета или проглоченный, по легенде, солитер, а именно музыка делает Каллас ослепительно прекрасной. С этим ее чувственным ртом, запрокинутым профилем, похожим на клюв хищной птицы, с этими неописуемыми глазами, трагическими, всевидящими, всезнающими. Что она там прозревала в своем недалеком будущем? Какая тайна ее терзала? На что надеялась?

Если верить таблоидам, план у нее был вполне конкретным – «выйти замуж за миллиардера». Петь, как раньше, она уже не могла. Надо было думать о будущем. Аристотель Онассис со всеми своими танкерами и миллионами был наиболее подходящей кандидатурой. К тому же она искренне его любила. Но этот умелец пиара и ценитель международных див предпочел более крутой вариант – вдову 35-го президента США, самую знаменитую на тот момент женщину планеты Жаклин Кеннеди. Об этом треугольнике исписаны тонны бумаги и сняты километры кинопленки. Не хочется повторяться. На выставке от него осталось несколько кадров, где Онассис с Марией вдвоем нежатся на палубе яхты «Кристина О.», нисколько не смущаясь нацеленной на них камеры принцессы Грейс.

А голос звучит все глуше, все тревожнее. В нем все отчетливее слышны режущие ноты и какая-то печальная надтреснутость. Одна за другой выпадают из репертуара коронные партии, как драгоценные камни из оправы. Она не в состоянии больше их петь. Она отменяет спектакли. Она может только заученно улыбаться фотографам и менять туалеты, один роскошнее другого. Она цепляется за иллюзию нового начала – карьеры в кино. Ведь там не надо петь вживую? Зачем-то близко сошлась с гомосексуалистом Пазолини. Ее тянуло к мужчинам, которым она была не нужна. У тех, как правило, были другие интересы: кто-то хотел воспользоваться ее славой, кто-то – деньгами, кому-то требовалась ее протекция или имя. Стоит ли удивляться, что в конце концов она спряталась от всех у себя в квартире на авеню Мандель, 36, в Париже. Почти никого к себе не пускала, никогда не отвечала ни на чьи звонки и приглашения. И только вечерами перед камином пыталась петь в полном одиночестве, стараясь потихоньку восстановить разрушенный стрессами, несчастьями и перегрузками голос. Марчелло Мастроянни, который снимал тогда квартиру в том же доме, буквально под ней, рассказывал, как был невольным слушателем этих попыток. Так инвалиды после ампутации учатся ходить на костылях. Что-то из этих записей тоже можно услышать на выставке. Простейшую арию О mio babbino caro она поет с прилежанием ученицы начальных классов музыкальной школы. А потом раздастся бешеный шквал аплодисментов в качестве подтверждения, что она еще жива. Но после смерти Онассиса в 1975-м ей жить было незачем. На выставке полностью воспроизведен интерьер гостиной, где Каллас провела безвылазно свой последний год, сидя на диване у телевизора.

Я провел на этой выставке в общей сложности четыре часа и вышел с твердой уверенностью, что должен пообщаться с Томом Вольфом. Хотелось увидеть человека, который все это собрал, издал, придумал вокальную партитуру выставки, раздобыл видеофрагменты и бесчисленные документы. После недолгих поисков контактов выяснилось, что Том живет в Париже и будет рад пообщаться с журналом «Сноб». Первое, что меня удивило, – его молодость. Из пресс-релиза следовало, что ему не больше тридцати двух лет. Второй шок я испытал, когда услышал его голос в трубке, – он превосходно, без акцента говорил по-русски.

Мы встретились в тон-студии на рю Шатобриан, где он заканчивает работу над документальным фильмом о Марии Каллас.

– Как, еще и фильм! – не удержался я.

– Он был поводом и первопричиной всего, – загадочно улыбнулся Том.

История его довольно необычная. Родился в Петербурге, но семья уехала из России, когда мальчику не было пяти лет, так что говорит почти без акцента, зато пишет с ужасными ошибками. Поэтому на мои мейлы он отвечал по-английски. Детство провел в Париже, мечтал стать режиссером. Но с кино долго ничего не получалось. Предел возможностей – видеосъемки спектаклей в Театре Шатле и записи интервью со знаменитостями. На жизнь хватало, но творчества ноль. В какой-то момент решил все поменять: дом, работу, страну. Уехал в Нью-Йорк учиться на врача. Обычная логика: если с искусством облом, должна быть профессия, которая будет кормить. На Манхэттене, где он поселился, было тоскливо и одиноко. Однажды он проходил мимо Мet, где в тот вечер давали оперу Доницетти «Мария Стюарт». Тащиться в съемную комнатенку не хотелось. Со времен Парижа он ни разу не был в театре. Почему не сходить? Купил самый дешевый билет за десять долларов. Думал, что посмотрит первый акт и уйдет. Но тут какой-то импозантный господин предложил ему место рядом на привилегированных местах в ложе. «Мы с женой давно купили эти билеты, но она захворала и не смогла прийти».

– Это были роскошные места. Сцена как на ладони. Никогда я не получал такого удовольствия от музыки, голосов, постановки. Стыдно признаться, но это была первая опера в моей жизни. Когда я вернулся домой, сразу же полез в YouTube искать другие записи Доницетти. И тогда я впервые услышал, как Каллас поет Лючию ди Ламмермур.

– И что это было?

– Какое-то ошеломление. Я не мог поверить, что это возможно, что на такое способен человеческий голос.

– Вы хотите сказать, что не знали, кто такая Мария Каллас?

– Слышал имя, но даже не представлял, чем она занималась, в какую эпоху жила. Поэтому, когда я стал погружаться в ее мир, слушать ее записи, узнавать подробности личной жизни, у меня не было чувства какой-то временной дистанции. Наше знакомство началось так стремительно и спонтанно, что очень скоро я стал ее воспринимать как близкую родственницу. Знаете, как бывает, вначале мы не жили вместе, но виделись часто, потом стали проводить все больше времени вместе, затем съехались и стали вести общую жизнь. И даже до последних дней монтажа моего фильма я продолжал узнавать о ней что-то новое и неожиданное. Наверное, самое поразительное в этой истории – ощущение духовной близости. Можно сказать, я встретил родную душу. При этом нас почти ничего не связывает. Вокруг меня никто ею не интересуется. Мои сверстники смотрят на эту мою страсть с подозрением. Но это не имеет значения, во всем, что я делаю в память о Марии, есть «сила судьбы». La forza del destino. Каллас любила про себя повторять, что она сама заложница и произведение собственной судьбы. В одном своем интервью, которое целиком войдет в наш фильм, она говорит: Destiny is destiny, no way out («Судьба – это неизбежность, тут выхода нет»). В общем, мы совпали абсолютно.

А дальше началось то, что психиатры в 1950–1960-х годах называли «синдромом Каллас». Вольфу все время надо было ее слушать, добывать новые и все более редкие записи. Главным их поставщиком стал для него YouTube. Как человек деятельный и практический, он быстро проник в разветвленную сеть поклонников Каллас по всему миру – от Австралии до Бразилии с заходом в Европу и даже Сейшельские острова. Причем это люди самых разных возрастов: от очень немолодых, еще помнящих живую Каллас на сцене, до совсем юных. Один парень переписывал все ее старые пластинки и выкладывал на YouTube, чтобы любой мог скачать ее записи 1950-х годов. Том вступил с ним в переписку. Выяснилось, что это австралиец двадцати с чем-то лет, который знает про Каллас все и с ходу может отличить «Норму» 1953 года от «Нормы» 1955-го.

– Мне, конечно, было интересно узнать, кто он и откуда у него такие глубокие знания. Удивительно, но раньше он увлекался heavy metal, был самым настоящим metal punk, курил наркоту с утра до вечера. Но однажды услышав голос Марии Каллас, влюбился в нее, стал слушать только ее, обрезал свои патлы, бросил наркотики и начал переписывать ее пластинки, рассылая по всему миру. И таких историй множество. Одновременно с моим любопытством и желанием узнать, кто такая Мария Каллас, во мне подспудно крепла уверенность, что это потрясающий сюжет для большого фильма. Режиссура, о которой я забыл думать, вдруг снова поманила меня. Мне захотелось снять фильм об этой  необыкновенной женщине, тем более что я оказался в эпицентре невероятного информационного потока, обрушившегося на меня как цунами. На моем пути все время появлялись люди, которые хотели рассказать о Каллас, у которых были какие-то неизвестные документы, связанные с ней. Я постоянно открывал все новые и новые ее записи, считавшиеся утраченными. Поначалу у меня не было мысли ни о выставке, ни о книге, я думал о документальном фильме. Я прочитал все ее биографии, посмотрел все фильмы о ней, все доступные интервью. За несколько месяцев я получил полный обзор того, что сделано было до меня за последние сорок лет. Особенно меня интересовали документальные фильмы. Их снято довольно много. Но странное дело, в них доминируют голоса тех, кто высказывает свои суждения о ней. А самые сильные моменты этих фильмов – когда Каллас говорит сама.

– Я видел на выставке и ее письма к Онассису и Менегини. Как вам удалось их найти?

– Они все сохранились у близких людей семьи Онассис и Каллас. Просто ждали своего часа. Вообще, опыт моей работы над проектом Maria by Callas убедил, что ничего недоступного нет. Должно быть только желание.

– А деньги?

– Это, конечно, важно. Но не главное – большую часть проекта я делал на свои средства. Спонсора не было, никаких грантов не было. Мне все последовательно отказали. Проект держался лишь на моей воле и надежде. Только потом подключилось издательство Assouline, вознамерившись издать большой альбом, но материал был собран мной. И они несильно потратились. Лишь год назад я нашел продюсера на фильм. А до того я записал самостоятельно более сорока часов интервью с людьми, знавшими Каллас. Работа над ними растянулась на три года. И вот когда я отсмотрел их все вместе, то понял, что нет ничего сильнее и правдивее, чем собственные интервью Каллас. Поэтому от тех сорока часов в моем фильме не осталось почти ничего.

– Где вы нашли неизвестные интервью Каллас?

– Они считались потерянными. Мне пришлось провести несколько суток в подвалах французского телевидения, роясь в пыльных коробках, предназначенных для уничтожения, потому что никто не знал, да и не слишком интересовался, что там. История повторится потом в Англии, в архивах Би-би-си, и в США, и в Германии. Одна и та же ситуация: никто ничего не помнит, никто ничего не знает. Чувствуешь себя археологом и следователем-криминалистом одновременно. Что-то я обнаружил в частных архивах.

– И все-таки, каков итог этой истории лично для вас?

– Пусть это прозвучит странно и даже смешно, но я прожил четыре года с невероятной женщиной. Мне кажется, я знаю о ней все. Последние шесть месяцев я не выхожу из этой монтажной, иногда сплю на этом диване. Монтаж фильма – как восхождение на Эверест, потому что из всего материала собрать почти двухчасовой фильм, нигде не  добавляя чужих голосов, и найти равновесие между судьбой женщины и великой певицы – это был подъем на какую-то немыслимую высоту. При этом у меня было ощущение, что мы с ней все время находились один на один. Это связь на  очень глубоком уровне: артистическом, личном, духовном... Я, конечно, испытываю огромную благодарность ко всем, кто мне помог, но еще больше – к самой Марии за то, что она выбрала меня для этой работы. Потому что я убежден: все эти совпадения были неслучайны. Это было невероятно сложно – натыкаться на отказы, идти дальше и добиваться своего. Какая-то сила все время меня держала и не позволяла впадать в отчаяние. А еще благодаря этому фильму я познакомился с Фанни Ардан, которая за кадром читает письма Каллас. И это, поверьте, невероятно прекрасно.

Верю, но нам пора прощаться. Тома ждут в тон-студии. Премьера фильма назначена на конец декабря. По моим сведениям, в Москве Maria by Callas будет уже весной.Ɔ.